- Ясней ясного - чего уж там! Да все ли вам ясно? Как-то вы не по-ладному прежде слова коверкали. Потом же, уложил я вас спать. Тут думка, что за человек? Посмотреть порешил. Ну, сами должны понять, будь вы на моем месте. Ночью сбежали. В лопухах руками шарили. Подозрительность взяла, поглядел, да утерял. А вот, оказывается, вернулись вы пораньше меня. А я в саду поджидал вас.
- Подглядывали за мной? - с усмешкой спросил Рождественский.
- Такое время. Да вы не обижайтесь. Я-то теперь по-другому, похоже, по-настоящему вас понимаю…
- Только душой не кривите, товарищ, - сказал Рождественский уже мягче.
- А чего же мне кривить самому, коли ее враг искромсал? Говорите прямей теперь со мной. Обиду откиньте, не время с нею.
- На такую глупость, на обиду, у меня действительно нет времени, - сказал Рождественский, положив на плечо хозяину руку. Он кратко объяснил, что произошло.
- Как же решилась она! - изумленно сказал хозяин. - На поглум себе, ох ты… Что же это она?
- Помогите… - попросил комиссар, но голос его прозвучал так слабо, что он подумал: "Не понял хозяин!". - Помогите, пока девушка не попала в руки врага, - с усилием сказал он громче.
Казалось, хозяин действительно не понял его и долго еще стоял неподвижно, пощипывая бородку, глядя в землю.
- Боитесь? - с укором проговорил комиссар. - Но ведь наш человек погибнет.
- Ну, чего же тут… Я зараз подниму своих баб, - решительно сказал хозяин и вбежал в дом.
Вскоре на двор вышли три заспанные женщины. Вслед за ними со ступеней сошел хозяин. Он торопливо подошел к Рождественскому.
- Ну, что же? - спросил он и сам себе ответил: - Конечно - бабы! Да мы поразузнаем. А вы отсюда ни на шаг. День! Доверьтесь, я человек русский. - Он подумал, снова пощипал свою бородку. - Да что же там - русский. Поверьте-ка крепче, советский я человек.
Двое суток разыскивали Лену, но так и не нашли. Когда возвращались с поисков две сестры и жена Антона (так звали хозяина), Рождественский спрыгивал с сеновала, жадно всматривался в лица. Женщины разводили руками и молча расходились в разные углы двора.
Рождественский решил, что немцы глубоко упрятали Лену. И меньше всего он верил, что она решилась уйти к Ищерской.
На третий день Антон сообщил таинственно:
- К нам Парфенов сюда проник.
- А кто этот Парфенов? - с нарочитой сдержанностью спросил Рождественский. - Родственник ваш?
- Такой человек, у-у! Теперь такие люди всегда нам родственники.
- Здешний, что ли?
- Не здешний, откуда-то с Терека. Вроде бы, как из главных партизан. Ночью уходит в степь. А здесь по особенному заданию…
- Один он уходит?
- Нет, с пастухами. Те его знают, и знают, куда надо свести…
- А куда?
- Да дело известное, к нашим.
- А вы лично знаете его, Антон?
- Знать не знаю, но премного слышал о нем. А вы уж будто и не слыхали о таком человеке? Он везде говорит: "Вместе с фашистами мы все поле перепашем, чтобы ни одной сорной травинки не осталось".
- Так и говорит? - спросил Рождественский и с досадой подумал: "Есть еще у нас такие люди: в своей удивительно наивной простоте не способны понять двоякого смысла предательских слов".
- А чего же стесняться в добром намерении? Так и говорит…
- Вы не могли бы познакомить меня с ним? Это очень и очень важно. Я должен встретиться… пока не исчез он.
- Тут не годится, - он не поймет, и вам к нему нельзя.
- Зачем же тут. Узнайте дорогу, как они пойдут к партизанам. Вот бы с ним и встретились в безопасном, в тихом месте. Мне очень и очень важно повидать его.
- В степи безопасней, - согласился Антон, в раздумье почесывая бородку. - А дорога известна. И если надо, чего ж не помочь. Только вот, пойдут-то они в эту ночь, а мы готовы ли?
- Я и сейчас готов.
- Порешили выбираться отсюдова, стало быть?
- Нужно, Антон, - твердо сказал Рождественский, и из его груди вырвался сдержанный вздох. - Здесь сидеть больше нет смысла.
Антон сейчас же стал собираться в дорогу. Рождественский сидел у окна, глядя во тьму, восстанавливая в памяти все, что узнал о таинственной армии. Но образ Лены снова и снова вставал перед ним. Вспоминался ее голос, как эхо, продолжавшее звучать в отдалении. "Неужели она ушла?". Из соседней комнаты слышалась тихая речь гостеприимного хозяина, поспешно собиравшегося в путь, шелест женского платья, шлепки босых ног женщин и говор их.
Появляясь в двери, Антон сказал смущенно:
- Беда мне с бабой, - плачет, свое толкует: не ходи… Думает, что и без нас на земле люди добьются спокойной жизни со всеми удовольствиями. Ну - к черту такие суждения. Я тоже хочу приложить силу-то свою за наше людское дело. Будет, нагляделся сбоку на этих гостей, - кивнул он в окно. - Послужим как сможем. Всем хочется, чтобы человеческий мир трошки покрепче, понадежнее стал. Да многие тут ждут, чтоб кто-то за них потрудился.
- Правильно! - оживившись, поддакнул ему Рождественский. - Глядя на человеческий мир с боку, все глаза проглядишь, а он от этого не станет ни крепче, ни надежнее.
- Готов уже я… Тронемся, значит?
* * *
Встреча Рождественского с Парфеновым произошла в бурунах. "Партизан" сначала насторожился, но, услышав спокойный разговор старика-пастуха с Антоном, Парфенов успокоился. Он даже засмеялся было, но, словно спохватившись, смех перевел на кашель.
- Довольно штаны просиживать на печке, хватит терпеть! - неумолчно ораторствовал он. - А у нас людей недостает. Ну хорошо, если порешились. От избытка - не пытка. Оружие есть?
- Откуда оно у нас! - сказал Рождественский с досадой.
- Добудем, - решительно заявил Парфенов. - Гражданскую войну мы с вилами начинали.
Под ногами сухо похрустывал бурьян. Темное небо скупо мерцало звездами. Шли молча, и было заметно, что люди тяготились друг другом. Рождественский не вынимал руки из кармана, ощущая холодный металл пистолета. Он уже успел рассказать Антону, как работал в Ищерской неуловимый "партизан" Парфенов.
Перед рассветом пастух предложил отдохнуть. В низине они разложили костер из сухого былья.
- Може, соснули б, товарищ дорогой наш, Парфеныч, - сказал старик, протягивая ему сумку. - Под голову укладите, все же будет помягче.
- А мне всяко и всюду мягко, - ответил Парфенов нараспев. - Привычка - слыхали о свойстве такого рода? Постель - необходимость лентяев. Она их еще больше изнеживает, порождает все эти "ахи" да "охи".
- Верно, верно, - подхватил Рождественский. - Тлеют такие душой и телом. Своей цели в жизни не видят, - говорил он, стараясь напомнить Парфенову его же слова, сказанные при первой их встрече на хуторе.
- Мы, коммунисты, воздержанные люди. Я вот сознательно отказываюсь от всяких удобств…
"Ишь, какой аскет!" - с ненавистью подумал Рождественский.
- Так вот, где - ночь, где - день, и живите, как птица? - поддерживая разговор, поинтересовался он. - А многие все еще дремлют на печке, вы правду сказали.
- Твердят пустые проклятия в адрес врага, - согласился Парфенов. - Свою силу применить боятся. А теперь такое ли время, чтобы злобу прятать в мешке!
- Вы-то, как видно, побывали во многих местах, нагляделись? - спросил Рождественский, подбрасывая сухое былье в огонь. - Значит, боятся люди?
- А то и хуже, - воскликнул "партизан". - Некоторые считают борьбу напрасной тратой сил. Рассея!
- Россия как Россия, - не утерпев, возразил Антон. - Умеет она постоять за себя. Чего о ней плохо говорить?
- Великомученица - Рассея, вот я о чем.
- А к фронту поближе не приходилось бывать? - поспешил заговорить Рождественский, чтобы помешать Антону обострить разговор с Парфеновым.
- Далеко теперь фронт. До войны я жил в Ищерской. Благодатные места. Но не знаю, что там делается теперь.
Сухое былье вспыхнуло ярче, осветило темные фигуры вокруг костра. Парфенов сидел ссутулясь, настороженный и задумчиво хмурый. Было заметно, что его одолевает сон. Глаза Рождественского впились в него и не отрывались. "Кажется, время!". Он тихо сказал:
- Удивительно, что в Ищерской не успели вас разоблачить.
Парфенов встрепенулся, хотел было сунуть руку в карман, но Рождественский предупредил его:
- Руки прочь от карманов - застрелю!
Отпрянув, "партизан" вскинул голову.
- Это… что за шутка?! - дрогнувшим голосов спросил он.
- Это не шутка, - сказал Рождественский. - Это конец вашей игре.
Пламя вновь осветило Парфенова. Продолговатое лицо его вздрагивало и кривилось.
- Нелепая ошибка, товарищи! - прохрипел он, дергаясь, поглядывая на пистолет Рождественского. - За кого вы меня принимаете?
- За предателя Родины! - ответил Рождественский. - Сколько людей замучили фашисты по вашим доносам? Или это неправда?
Парфенов молчал, растерянно шевеля губами.
- Братцы, детки мои, - заговорил удивленный пастух. - Он же у нас… что же это, промеж нас душегубство!..
Не слушая деда, Рождественский кивком головы указал на Парфенова.
- Антон, обыщите.
- Братцы… - засуетился пастух. - Это же как?
- Помолчи ты, дед! - прикрикнул Антон на старика. - Во! Вот! - сказал он, вытаскивая пистолет и гранату из кармана Парфенова. - Дела-а… А в народе трезвонят: Парфенов, Парфенов! Видали его - "неуловимого"? с палачами гарцует по степи, водит врага, показывает, где у нас что - иуда!
- Однакож погоди, - попросил пастух, все еще недоумевая, - может, и отару нашу угнали по его милости?
- Не иначе, - ответил Рождественский. - Ну, как ты рассудишь, что с ним сделать, с душегубом?
- А мне до своих пора, - заторопился старик. - А касательно его, если так, - он указал пальцем на землю. - Да и она примет ли! Ну, счастливенько оставаться. Шибче вдвойне должен теперь до своих бежать…
- Ну, прощай, дед, - сказал Антон. - Беги, расскажи людям, что бешеная собака поймана.
XXXVI
Не легким было для Рождественского возвращение из песчаной степи. Обросший светлорусой бородкой, с воспаленными от бессонницы глазами, шел он, заплетаясь натруженными ногами, то ускоряя шаг, то замедляя его, со злостью на себя, отбрасывая мысль об отдыхе. Все его мускулы едва подчинялись ему. Он не хотел замечать и пыли, которую поднимал с дороги отяжелевшими ногами, - а их с каждым шагом становилось все труднее и труднее отрывать от земли. Наконец он пересек "Невольку".
На железнодорожной станции не было слышно паровозных гудков. Серые пустыри окраин, раскинувшиеся вокруг станции Ищерской, были затоптаны и загажены обозными стоянками. Тьма наполнялась скрежетом вездеходов, тягачей и транспортеров, грохотом огромных грузовых автомашин.
Часам к двенадцати ночи Рождественскому удалось добраться до знакомой беленькой хатки, отгороженной садом от улицы. На его стук в окно хозяева не отозвались, но ему показалось, что сквозь занавешенное стекло просачивался желтый свет. Он постучал настойчивей, придерживаясь за глинобитную стену, мелко вздрагивающую от грохота орудийных выстрелов. Послышался тонкий металлический скрежет засова, скрипнули ржавые петли, и дверь приоткрылась.
- Кто? - тревожно спросила женщина - Кого надо?
Рождественский с трудом различил с детства знакомого мужика Прохора, выглядывавшего из-за спины жены. От радости сдавило сердце. Он сказал тихо:
- Пустите обогреться…
По-видимому в его голосе Прохор уловил что-то знакомое. Он потихоньку отстранил жену за притолоку, пропуская бородатого человека в сени, не проронив ни слова, пока не вошли в горницу, освещенную лампой. Молча, с настороженной наблюдательностью хозяин измерил взором пришельца.
- Что, Прохор, не узнаешь? - сказал Рождественский, пошатываясь. - Не ожидал ли ты меня на "вороном скакуне"? впрочем - не мудрено. Я и сам из многих рассказов - устных и печатных - прежде все по-иному представлял. Красиво изображались героические приключения разведчиков. А вот у меня все не - оброс бородой, измотался…
- Александр Титыч! - сдавленно воскликнул Прохор и засуетился, отыскивая место для гостя. - Титыч вернулся!
- Он самый. Воды, ради бога, воды… Умираю от жажды.
Будто звучным колоколом Проход загудел на жену, махая руками:
- Не годится вода. Молочка! Подавай теплого молочка. Измучился как, а? садись-ка вот. А мы все ждем… Ты слышишь, - понизив голос, он почти зашептал: - Загудело-то как у наших? Небось, слышно и в Ачикулаке! Русские возвращаются. А думалось, когда все это будет?
Рождественский тяжело опустился на табуретку.
- Возвращаются, конечно. Ты что же, не верил в это?
- Да что ты, Александр Титыч! Ну, давай молочко, баба!
Откинувшись головой к стене, точно в полузабытьи, Рождественский произнес устало:
- На зубах песок, а на сердце - камень…
Выставив перед собой дебелые руки, жена Прохора поднесла кувшин с молоком.
- Попейте, пожалуйста, - склонясь, говорила она грудным голосом. - Тепленькое, вот словно знали, в печке грелось.
- Если уж такая ласка, - взяв кувшин, сказал Рождественский. - Вот это нектар! Спасибо вам, добрые люди. Вот так животворное!
- Александр Титыч, в степи не довелось встречать Парфенова? - спросил Прохор. - Слышно, объявился он там.
Глубоко запавшие глаза Рождественского засветились. Усмехнувшись, он сказал жестко:
- В степи-то его разгадали. И шлепнули!
Другой такой же объявился в Ищерской.
Рождественский привстал.
- Что же, и этот действует теми же методами?
- Хаты моей он не знает, а я встречь не попадаюсь, не знаком. Приходится сторониться. Расхаживает, ищет "вчерашнего дня".
- Не хватало вам - зарыться лицом в землю да отсиживаться…
Прохор покачал головой.
- Делаем, что в наших силах, Александр Титыч…
- А этого "новичка" порешить не можете?
- Легко так сказать, а сделать в теперешнем положении…
- Делать тяжелей, это я знаю. Но еще тяжелей сидеть без дела, Прохор.
Прохор не обиделся, он что-то говорил, оправдываясь. Рождественский сидел неподвижно, словно призадумался, нагнувшись вперед. Руки его покоились на коленях. Прохор отошел на цыпочках, помахал рукой жене.
- Спит, - сказал он тихо.
- Измотался, бедняга.
Рождественский еще только дремал. У него не было сил, чтобы встать, раздеться. А когда, наконец, очутился на кровати, увидел, что окна уже не занавешены и из сада струится бледноватый свет. "Проснуться бы утром и увидеть наших, увидеть Андрея Ивановича. Спать, спать!.." - подумал он, засыпая.
Утром, лежа в кровати, не открывая глаз, он стал прислушиваться к тихому говору в хате.
- Кажется, уже просыпается, - произнес Прохор.
- Пусть еще поспит, - раздался знакомый женский голос. - Он так измучился…
Рождественский приподнял веки и сейчас же снова закрыл, точно от резкого света. "Что же это?" Открыв глаза, он снова увидел перед собой исхудавшее, невыразимо милое, дорогое ему лицо. Склонившись над ним, Лена спросила чуть слышно:
- Вы не больны, Александр Титыч? Вы страшно стонали во сне…
Улыбнувшись, он взял ее руку повыше локтя. Их лица сблизились. Оба почувствовали дыхание друг друга.
- Аленка, жива! - слабо выговорил Рождественский.
Она пошатнулась. Он обеими руками схватил девушку за голову, притянул к себе. Когда он поцеловал ее в лоб, в щеки, она не пыталась подняться, неловко и стыдливо улыбаясь.
- Слушайте меня, Александр Титыч, - наконец сказала она. - Я вернулась третьего дня. Я все уже передала нашему командованию. Думала, что вы… Но все обошлось. Как я рада, Александр Титыч…
- Что же ты передала?
- Передала, что в песках сосредоточен корпус генерала Фельми. Начальник штаба подполковник Рикс Майер. Это не армия, а особый корпус. К нему придан кавалерийский полк под командой полковника фон Юнгшульца. Этот корпус Гитлером предназначен для операций в Иране, и потом вообще где-то там, в Африке будто. Весь корпус сформирован из разного сброда. Политические, реакционные эмигранты из восточных стран. Все они жители Востока или немцы, жившие в Африке. Весь личный состав из пожилых людей. В общем, армия в миниатюре, со всеми родами войск.
- Верно! Совершенно верно. Говори, Лена, все по порядку, - уже успокоившись, с чуть заметной улыбкой сказал Рождественский. - То, что узнал я, подтверждается твоими данными. Продолжай, Аленка.
Лена долго рассказывала о своих приключениях. Рождественский пытался было встать, она запротестовала, поправила у него под головой подушку и села у его ног.
В горнице они были теперь наедине. Лена рассказывала все обстоятельства, по порядку, и Рождественский одобрительно подумал, что она хорошо подготовилась к докладу. Но Лене показалось, будто он перестал ее слушать. Смутившись, она прервала рассказ.
- Вам это неинтересно, Александр Титыч? Вы все это знаете…
- Ты не сказала мне, откуда так много узнала? Кто тебе помог?
- Того, кто мне помог, в живых уже нет.
- Ого, - удивился Рождественский. - Что же с ним произошло?
- Я расстреляла его, - угрюмо сказала девушка. - Встретилась я с ним в степи. Сперва он вел себя очень нахально. Потом назвал меня сумасшедшей. Потом заплакал. Он хныкал от бешенства, хныкал, но отвечал на мои вопросы. Попытался врать с первых же слов, но ведь мы уже кое-что знали о таинственном войске! И он это понял. Стал отвечать. О себе рассказал, что он вечный бродяга, по происхождению - немец. Жил в Иране. А началась война - его перебросили в Германию. Вот из таких и весь корпус Фельми. Ждут, когда Клейст прорвет нашу оборону, чтобы потом ринуться в Иран, а оттуда в Индию. Подумайте, какие далекие планы!
- Да, именно далекие.
- Ну, а правильно я поступила, что расстреляла его?
- Ты вела себя, как подобает честному советскому воину, - сказал Рождественский. - Теперь будем пробираться к своим.
- Нет! - порывисто ответила она. - Мне еще не время…
- То есть, как это не время? - удивился Рождественский.
Лена помедлила с ответом, думая: "Не отнесется ли он равнодушно к тому, что я сообщу сейчас?"
- Я получила приказание от комдива. Должна находиться в Ищерской до вступления наших войск… А для вас особое приказание…
- Какое же?
- Немедленно отбыть… Что называется, возвратиться восвояси.
- Мне одному?
- И Коля с вами…
- А с тобой же кто останется?
- Радист. Остальные разведчики ушли уже. Я даже не видела их.
- Значит, ты остаешься, Аленка, - задумчиво проговорил Рождественский.
- По всему видно: командование ждет вашего личного доклада, - сказала девушка. - Вот шифровка, Александр Титыч.