Сегодня Наргис скакала верхом с прирожденной сноровкой и ловкостью йигита. Правда, девочка воспитывалась в семье военного врача, где молодежь привыкла к седлу, к скачкам, к лошадям... Наргис выросла в обществе своих названных братьев и любила мальчишеские забавы. Но скакать в бою - а они сегодня вступили в схватку с наемниками и "полосатыми" гвардейцами эмира, - пожалуй, чересчур. И наша воинственная "гаремная затворница" (другого определения комиссар не мог подобрать) с воинственным кличем вырвалась на своем трофейном чистокровном жеребце вперед и на всем скаку ловко стреляла из довольно-таки тяжелого для таких нежных ручек карабина.
Какой уж тут гарем! Такие воительницы, вероятно, были в орде древней царицы пустыни Каракум гордой Тамарис, прославленной эллинскими историками две тысячи лет назад.
Гаремные прелестницы! Нет. Такие натуры раскачиваются на ветру несчастий и бед, гнутся, но выдерживают жесточайшие ураганы... А Наргис перенесла много, чересчур много.
Голос Наргис был чистым и звонким.
- Толстяк, - бросила она вызывающе в действительно толстое, припухшее лицо Баба-Калана, - наши сердца плачут от голода. У нас нет даже на чем отдохнуть, - и она показала глазами на Суаду, спавшую в неудобной позе у дувала. - У нас почти кончились патроны, кругом кишлака во тьме ползают волки и шакалы. Пусть проклят будет он, Сеид Алимхан! А вы сидите сложа руки. Ну, ладно, ты мой брат, толстяк и лентяй, размазанное тесто в корчаге... Ну, а вот они!.. Они мужчины и воины. Что же, мы так и будем ждать, когда нас сглотнут, как кошка проглатывает мышат!..
Обижен был Баба-Калан, но осторожно снял нежную ручку с плеча и посмотрел сконфуженно на сидевших вокруг костра:
- Э, мм-м, - промычал он невразумительно, - не подобает женщине... гм-гм... задавать вопросы с открытым лицом... м-м-м почтенным... воинам и мужчинам. И потом... неудобно... не обзывай меня... я не толстяк... Я курсант Красной Армии...
- Вот как! Удивительно! Но я, толстяк, задаю вопросы не тебе, а... Мне стыдно, что ты, мой брат, молчишь, когда мы заблудились в степи... Когда вот-вот начнут стрелять, а у нас стрелять нечем... И мы погибнем в этой западне, среди этих домишек, как гибнут бродячие псы. А я... я... - И она положила руку на узбекский нож-кинжал, висевший на поясе... - Нет-нет, я не дамся...
Отбросив халат, Суада села и сказала, ни к кому не обращаясь:
- Зарежься, Наргис! Тебя все равно прирежут... за строптивость... за то, что ты, жена эмира, бесстыдно скакала на лошади и стреляла в верных слуг своего мужа и повелителя.
- Замолчи, Суада! Тебя не спрашивают, главная подстилка эмира. - И Наргис ударила кулачком по плечу Баба-Калана.- Я тебя спрашиваю, мой жирный братец, а через тебя вот их... воина и вождя с мудрой бородой... Сахиба Джеляла. Он опытный, мудрый... или вот братец, храбрый, толковый, но он не воин. Он мирный.
...А теперь на нем военная форма со значками... И он должен за тебя пораскинуть умом, что делать? Почему? И вон еще сидят воины с винтовками. Я видела, как они сражаются. И еще я вижу воинов. Пусть ответят слабой женщине. Или они бараны, дожидающиеся ножа мясника эмира? - Волосы у нее растрепались, глаза горели, голос срывался почти в истерические нотки. - Вот они больны, - глазами она показала на Сахиба Джеляла... - Они страдают от раны... по твоей вине, Баба-Калан. Дай им покой... Не буди! Не думаю, что если собаки закрыли свои пасти, то стало тихо... - Она замолкла и прислушалась к далеким, смутным стонам ночной степи. - Ну, я понимаю отлично, что они точат на нас зубы! Без боя они не упустят добычу. Но одно прошу - живой меня не отдавай. У тебя в револьвере хватит пуль... Одну... мне...
Голос у нее дрогнул, и Баба-Калан так растерялся, что сразу не нашелся, что ответить. В нем было столько еще детской наивности и порядочного добродушия, что от слов сестры его просто в жар и холод бросило. Савринисо заинтересованно все наблюдала: и ее мысль металась то в защиту Баба-Калана, то соглашалась с Наргис.
Прятавшаяся в тени дувала Суада снова заговорила поспешно, беспорядочно:
- Говорите, не говорите! Думайте, не думайте! А?
У халифа народу с ружьями полно... И всех вас, еще на рассвете, прикончат тут в ловушке... Они убивают без зла. Так собака душит кошку... Хи-хи-хи...
- Она хоть и женщина, но права, - поднял голову лежавший до сих пор молча человек, закутавшийся в белый верблюжий чекмень.
Свет упал на его зеленовато-бледное лицо с темными провалами глаз. Это было лицо Мирзы, вчерашнего назира и доверенного советника "мира Сеида Алим-хана, а ныне пленника начальника добровольческого соединения Красной Армии, вождя племен Сахиба Джеляла. - И не забывайте, - продолжал Мирза, - хоть она и крикливая баба, но она госпожа Суада - законная супруга эмира Бухары Сеида Алимхана... И в нашем положении госпожа Суада может быть очень полезна. От ее слов... от теплого слова и улыбающегося лица эмир согревался в Арке и делался рабом ее приказаний.
Со снисходительным презрением Суада посматривала на Мирзу, говорила хриплым, требовательным, не терпящим возражений тоном. Она привыкла повелевать...
- Еще смеет какой-то назир... бывший назир так обращаться со мной. Эй, господин Мирза, ты забыл, что разговариваешь с высокой особой... с супругой самого халифа... Нас морят голодом, нас, которая приучена есть сладко и сытно... Я голодна и, если ты не можешь достать пищу, пусть меня отпустят домой... в Бухару. Не хочу терпеть.
Она поднялась во весь рост и, гордо изогнув стаи, выкрикнула:
- Подайте кушать! Я голодна!
Всем изрядно надоели причитания госпожи эмирши. И они живо встрепенулись, когда из темноты вывернулась над дувалом голова в чалме, а под чалмой выглядывала круглая физиономия.
Голова изрекла:
- Госпожа, котел уже кипит... Одну минуту.
Эмирша торжествующе взвизгнула. Голова исчезла.
Тогда Мирза повернулся к костру и, морщась, сказал:
- Видите? Здесь сама госпожа! И никто не хочет, чтобы при сражении ей причинили вред. Вы в безвыходном положении... Сеид Алимхан ускакал. Пусть едет в Афганистан, пусть в Китай, пусть в ад. Никому он здесь не нужен. А вот то, что здесь осталась его любимая жена, он не знает. Тому, кто ему вернет любимую жену, эмир хорошо заплатит, простит все грехи, дарует врагам жизнь. Пустите меня, я договорюсь с эмирскими людьми... Объясню...
- Скорее тигр будет слушать советы мышки, чем он ваши женские советы, - Алексей Иванович усмехнулся.
- И это правда! - воскликнула Наргис. - Ты, Сауда, что раскричалась здесь?
- Эй ты, гордячка! - взвилась госпожа эмирша. Она даже подсела поближе к костру. - Ты - задирающая нос. Не верю, что ты осталась невинной, и нечего тебе кичиться... Ты вкрадчива, умна, но не настолько, чтобы держать эмира в своих нежных .ручках, как держу я...
Сварливая перепалка затянулась, и спавший на небольшом айванчике Сахиб Джелял прервал женщин:
- Близится час молитвы... Брысь, вы! Хватит споров! Женщин мы к эмиру не пошлем, даже если наша жизнь зависит от этого.
Оживившись, бледноликий подхватил:
- Женщина-орудие... Жена эмира-отличный залог... Клянусь, до сих пор вы не думали об этом.
Алексей Иванович вспомнил свое не раз высказанное мнение о Мирзе: "Человек с воровскими глазами". И, действительно, глаза Мирзы бегали:
- Знаем, как лживы женщины,- быстро заговорил он, - и все же мы удивляемся, когда оказывается, что наша сестра такая... и не лучше остальных. О женщинах в нашем положении нечего говорить... Скажите, господа, если я устрою... договорюсь... Вы обещаете, комиссар, отпустить меня?
Наргис разъярилась.
- И это говоришь ты - мой брат?! Какое ты имеешь право? Ты, который сам продал меня, мечтавшую о жизни, об учении, о свободе. Отвез, продал эмиру в гарем! Да, да, слова проклятия просятся на язык, но я не могу произнести их... Розовый куст любви в гареме поливают слезами. О, там жены хоть испытывают отвращение к эмиру-супругу, но ревнуют. Из-за ревности им чужая курица лебедем кажется... А молоденькую мою подружку, такие, как она, - и Наргис повернула лицо к жене эмира, уже жадно что-то евшей из глиняной миски, - погубили в гареме. Ее напоили сучьим молоком, и она выкинула... Сделали это, чтобы она не родила наследника Алимхану.
- Молчи, несчастная... Я тебя сделал женой эмира, я, твой брат, осчастливил тебя. Замолчи!
- Осчастливил... Да будет проклят тот день и час, когда ты обманом увел меня из Самарканда! Ты не брат мне, ты злой дух.
- Говорю тебе - придержи язык. Нам нельзя, чтобы даже стены слышали твои богохульные слова... - Бледноликий совсем осмелел. Поудобнее расположившись у костра, он внушительно заговорил: - Они ведьмы... Они смеют, и не могут. Но они утеха и наслаждение эмира, и эмир любит женское тело. Ради женщин, я уже говорил, мы сможем избавиться от гибели. Давайте, я поклянусь на коране, - он вытащил из-за пазухи книжечку в телячьем, блестящем, с тончайшим тиснением переплете... - Поклянусь торжественной, страшной клятвой. Поеду к эмиру или к кому-нибудь из его приближенных и договорюсь обо всем... Поверьте клятве на священном коране...
- Не будьте ханжой, господин назир, не разводите бобов за счет религии. Вы ни в какой коран сами не верите. Вы поклоняетесь корану, имя которому - успех, польза.
Алексей Иванович вмешался потому, что дела приняли явно неприятный оборот и не было оснований верить хитрому, пронырливому восточному дипломату.
Чуть морщась от боли, молчавший до сих пор Сахиб Джелял заговорил:
- Господин Мирза, господин хитрости и вероломства, не кладите голову целикам под коран.
- Одним словом,-снова заговорил комиссар,-умиляться нечего. Вы, богомольцы,- враги, жестокие враги.
Презрительно пожав плечами, Мирза потуже завернулся в халат и устремил взгляд на язычки пламени костра. "Не хотите, не надо",- говорили и его мертвенно бледное лицо, и вся его нахохлившаяся фигура, и медленно шевелившиеся на коленях длинные желтые пальцы.
"Точно черви",- брезгливо подумал комиссар.
Резкие прямоугольники глинобитных домиков кишлака, высоченные, аккуратно сложенные башнями скирды сена и хлеба все четче вырисовывались на светлеющем участке неба на Востоке.
Медленно вскинув лицо, пунцовое от вспыхнувшего яркими язычками пламени, девушка сказала:
- Мирза - не брат мне. Он был братом когда-то... когда мы играли на зеленых холмах Тилляу. Сейчас он Злой дух - Ифрит. Не хочу, не могу быть сестрой Ифрита. У меня брат вот он.- И она ласково вновь положила ладонь на плечо Баба-Калана.- Его слушайтесь, а того не слушайте. Каждое его слово - ложь и хитрость.
Широколицый дехканин, тот, что высовывался из-за дувала, принес к костру большую деревянную миску с джугаровой кашей, в которую были воткнуты большущие ложки с длинными ручками.
Дехканин конфузливо извинился:
- Чем богаты, тем радуем. Не подумайте... Их высочество госпожа тоже соблаговолили кушать. И похвалили. А потом, то есть вскорости, чай будет. Обджуш у нас чугунный маленький, а госпожа эмирша чаю много пьют... Мы сейчас.
Кланяясь, так и не разгибая спины, он скрылся в темноте.
Проводив его глазами, комиссар не очень весело буркнул:
- Хорошо, что явился человек с блюдом каши. Мог кто другой так шастануть из-за дувала. А пока - бери, раз дают. Прошу к дастархану.
Ужинали все молча-это можно было назвать и завтраком - утро близилось. Молчали, пока пили чай,- кстати, настоящий зеленый, что в то время можно было назвать роскошью. И это тоже настораживало.
- Ну что ж, намозолить зубы такой пищей трудно. Но сыты, и на том спасибо.
- Теперь бы отдохнуть,- заметил комиссар.- Но, во-первых, мы, очевидно, попали в дом богатого человека - вполне естественно по степным масштабам. Это, так сказать, нищий бай. Но все-таки бай со своей кулацкой идеологией. Эмиршу он обхаживает, а нам отдает долг... долг гостеприимства. И вообще смотреть надо в оба. Во-вторых, с рассветом надо отсюда выбираться. Подсчитаем боеприпасы, посмотрим винтовки...
- От теплоты гостеприимства,- проговорил тихо Сахиб Джелял каким-то тусклым голосом,- от улыбающихся лиц человек согревается и делается рабом того, кто оказывает гостеприимство. Возблагодарим хозяина этого дома. Пока он здесь, мы в безопасности. Но утром он уйдет и... мы в руках врагов.
Бледноликий Мирза сварливо забормотал:
- Я вам не друг. Вы понимаете, и я не скрываю. Советую - положите в сторону смертоносное оружие. Повесьте на шею уздечки и поводья. Выйдете на восходе солнца в степь и покорно ждите... А мы поедем вперед и скажем, чтобы в вас не стреляли.
- Нет,- тихо, но яростно отчеканил Сахиб Джелял.- Воины не сдаются... Это трус бежит, бросив в пыль даже свою голову. Мужественный защищает даже чужие головы.
- Будем пробиваться с боем,-- медленно проговорил комиссар-гидротехник Алексей Иванович.- Но что делать с вами? - Он посмотрел на Суаду, а затехм перевел взгляд на Наргис и Савринисо.- Ну, мадам эмирша останется здесь в кишлаке или... на все четыре стороны... Куда угодно...
- Э, нет,- вступилась за нее Наргис.- Суада-ха-нум поедет с нами.
- Ну ладно. А вот как быть с тобой, сестренка? - Комиссар снова посмотрел на пылающее лицо Наргис.- Ты и так подверглась стольким опасностям. Пока мы доберемся до Карши или Гузара, нас непременно раз двадцать обстреляют.
- Я - воин! Я - боец Красной Армии... доброволец... А ты, Алеша, не смеешь оставлять меня здесь... в этой дыре... Не бросишь меня и Савринисо. Она верный друг.
У Наргис на глазах блестели слезы, а Савринисо прижалась к Наргис.
- Ну тут в вопросе ясность,- со смешанным чувством восхищения и сомнения проговорил Сахиб Джелял.- Согласен... Согласен...
- Согласен и я. Только, Наргис и Савринисо, с условием: не лезьте под пули, держитесь позади.
- Эх, ты еще мало получила затрещин от судьбы, сестренка... И Савринисо подвергать опасности боюсь,- неуверенно проговорил Баба-Калан. В голосе его звучали нежность и забота.- Ну, а вот этот... наша главная забота, груз на нашей шее,- и он с ненавистью посмотрел на нервно шевелящиеся на коленях Мирзы пальцы-черви.
Бледноликий испугался.
- Брат, смеешь ли ты .так говорить? Мы с тобой одна кровь! У нас один отец! Как смеешь ты даже думать...
- Я думаю, что сейчас война. А на войне лучше, когда враг без головы.
Все как-то замерли, перевели дух... Вся суровость, -весь ужас войны встали перед ними во всей наготе.
- Давайте отпустим Мирзу,- прозвучал колокольчиком нежный голос Наргис.
Мирза взглянул на нее радостно и заговорил, захлебываясь, задыхаясь. Бледноликий торопился, с ужасом понимая, что секунды текут, мчатся. Он даже встал перед костром на колени и сложил свои пальцы-червяки молитвенным жестом, вертя головой и искательно переводя мечущиеся глаза с одного лица на другое. Он говорил, говорил... Он юлил, плел что-то насчет ошибок, насчет доброты Советов, насчет того, что эмир плохой... Он молил не убивать его и даже повизгивал от ужаса...
- Сколько смелых, сколько гордых, никогда не болевших никакой болезнью, ввергнуты из-за таких, как он, предатель, в могилу...- сказала Наргис.- И из-за таких трусливых, дрянных людишек... И это мой брат... бывший брат... И...
- И?..- спросил Баба-Калан.
- И все же лучше... Пусть идет, куда хочет.
Все еще молчавший, спокойно слушавший все это со смешанным чувством брезгливости, Сахиб Джелял заговорил в раздумьи:
- Оставляя в стороне подлость... коварство, подобные люди необыкновенно предупредительны... обходительны... Таким не место под солнцем. Таких трусов давят каблуком.
Но стоит ли возмущаться ветром,
когда он знобит мое тело.
Можно ли возмущаться грязью в колдобине,
которая заставляет меня споткнуться.
Все так же, стоя за спиной Баба-Калана, Наргис всхлипывала... Своим плачем она взывала к милосердию и жалости.
Окончательно раздавленный, обмякший Мирза уронил голову на грудь.
- Да, сестренка,- сказал комиссар Алексей Иванович, - ты добрая... Что же будем делать? Что?
- Огонь гаснет, но не остывает,- сказал Сахиб Джелял.
- Брать с собой невозможно,- проговорил комиссар.- Оставить здесь - предаст нас.
- О! - воскликнула Наргис.- Я знаю, что делать.
Она метнулась в темноту и тут же привела за полу халата толстощекого хозяина дома. Он упирался изо всех сил, но Наргис буквально втолкнула его в круг света, падавшего от костра:
- Вот вам имам. Оказывается, наш гостеприимный хозяин - имам мечети. Пусть Мирза даст клятву... страшную клятву на коране, на воде, на ноже...
С любопытством и явным интересом Мирза глядел на возбужденную, взбудораженную сестру, а она воскликнула напряженно, отчаянно:
- Пусть поклянется на коране перед этим имамом, который сидит всю ночь там и подслушивает... Поклянись, что если мы тебя отпустим, ты уйдешь, уедешь и забудешь о нас, никому не скажешь, кто мы, куда мы поехали... Клянись! Скорее! А то уже светает. Клянись! Я тебя прошу!
Воровские глаза Мирзы метались. Он бормотал что-то несусветное:
- Эти женщины, ведьмы!.. Поклясться? Клянусь... Сатана... Зная лживость всех баб, еще удивляемся. Аллах велик! Клянусь!
Несмотря на сумрачный свет, видно было, как вспыхнуло от стыда лицо Наргис. Но она продолжала яростно твердить.
- Клянись! Клянись!
Хлопотливое оживление Наргис вдруг сникло. Взгляд ее сквозь дым и пламя костра встретился со взглядом Сахиба. Она так и застыла с глиняной пиалой воды в руке. Девушку поразил, пригвоздил тяжелый этот взгляд.
Она вздернула свои брови-стрелы и спросила:
- Домулла, вам не нравится что-то? Вы недовольны?
- Небо сошло на землю, земля вздыбилась к небу. Этот проклятый изрыгает на тебя смрадные слова, а ты глотаешь их...
Обряд клятвы получился несколько балаганный. Комиссар распорядился:
- Всем спать. Несу дежурство я. Через два часа разбужу тебя, Баба-Калан. Потом... Впрочем, потом выступаем.
VI
К одному поступку моему
сатана был путеводителем.
К сотне великих грехов
я законный путеводитель сатаны.
Сузени
Враг расставил силки хитрости.
Льстец - разинул глотку жадности.
Саади
Поспать в прохладную ночь на кошме - благо. Наргис и Савринисо, подобравшись к молодой эмир-ще, улеглись, но не спалось: они все время шептались и очень горячо.
Надо сказать, что бессонная ночь ничуть не сказалась на девушках. Щеки их заливал румянец, глаза оживленно блестели, когда они кипятили в обджуше чай, подкидывая веточки, колючку и кизяк. Госпожа Суада проснулась и ждала, когда позовут к дастар-хану. Толстые щеки хозяина имели вид распаренного теста, а Сахиб Джелял настолько побледнел и осунулся, что комиссар, Алеша-ага, едва взглянув на него, сочувственно пожал плечами.
Хлопотавшие у костра Наргис и Савринисо вскипятили чай. Наргис взглянула из-за дыма костра на Сахиба и замерла с глиняной пиалушкой в руке.
Она почти лукаво подняла недоумевающие свои брови-луки и спросила:
- Отец, вы не согласны?
Из-под халата высунулось лицо Мирзы, заспанное, во вмятинах от твердой подушки, бледное более, чем когда-либо. Видимо, Мирза уже давно не спал.