- Не ори! Не видишь, кто я? Если хоть одно слово сойдет с моих уст - с уст Абдуазала-хаджи, пеняй на себя. Берегись!
- Ого! Абдуазал, вы уже стали хаджи! Когда вы успели сходить в хадж, в Мекку! Ха-ха!
- О, живой, посмотри, ведь ты мертв! Ты губишь свою жизнь в разврате и насилии. Несчастный! И ты смеешь! Да я тебе в отцы гожусь!
- В преисподнюю такого отца - лизоблюда и прихвостня. Убирайтесь в свою привратницкую. Берегитесь! Полные гнева красные дьяволы идут, скачут, надвигаются. Слышишь, стреляют. Прочь с дороги!
И, забыв обо всем, забыв о Баба-Калане, эмирский офицер поднял коня на дыбы и с гиканьем умчался с площади. За ним со страшными воплями, поднимая тучу пыли, проскакали всадники.
Но дело было сделано. Заступничество новоявленного хаджи избавило Баба-Калана от крупных неприятностей, а может быть, и от гибели. Палваны и ширбачи рыскали в окрестностях Ситоре-и-Мохасса, чтобы вылавливать всяких там подозрительных, и попади Баба-Калан в лапы стражников эмира, ему бы не сдобровать.
Ночь приходит в Бухару внезапно. Тьма опускается так быстро, что базарчи едва успевают убраться с дворцовой площади со своим немудреным товаром.
Угомонились воробьи в кронах карагачей. Бродячие собаки едва успели обнюхать всякое гнилье в канавах, а уже набежали желтые, юркие шакалы с соседнего кладбища. В широком арыке заплескались блики от ярких, никогда не меркнущих звезд, а где-то за еще горячими от дневного зноя глинобитными дувалами жутко взвыла гиена...
В чуть освещенной маленькой лампешкой каморке за чайханой Мерген нашел Баба-Калана.
Отец и сын наконец получили возможность объясниться.
Сейчас не время и не место говорить об истинных причинах появления старого охотника Канджигалинских гор, проводника Красной Армии Мергепа в эмирской летней резиденции. Его якобы привел в Бухару обычай. Да и в самом деле Мерген не мог оставаться безразличным к судьбе Наргис. Неважно, что она нербдная дочь. У горцев нет даже такого родственного термина - "падчерица". Дочь его жены, пусть от первого брака - значит, и его дочь, хранителем чести которой является и он.
Участь Наргис, вот что давно поглощало не только Сахиба Джеляла, родного отца, но и его, Мергепа. Были попытки ее спасти. Она ведь бежала вместе со своим стражником Али... в Бухару, чтобы мстить эмиру, и вновь попала в гарем эмира, Но как? Почему? Это мало его интересовало. Он знал одно - на честь его дочери посягнули! А для него безразлично кто! Будь это даже сам Бухарский хан... Такое не прощают!
Он, Мерген, явился в Ситоре-и-Мохасса требовать ответа, требовать справедливости.
Но эмир есть эмир. Хан есть хан. Властелин! И хоть Мерген ни в малейшей степени не являлся подданным Сеида Алимхана (эмир правил в своем Бухарском ханстве, а Мерген был жителем Туркестанской республики и ненавидел тиранов), тем не менее Мерген с мысленным трепетом, укорененным веками, мысленно же "падал в прах" перед властелином мира.
Да, Сеид Алимхан деспот, восседает на царском троне. Он из сильных мира сего!
Если бы простой смертный обесчестил его дочь, Мерген пошел бы к нему в дом и убил бы и насильника и дочь... Таков тысячелетний адат. Но насильником был сам эмир!
И в Ситоре-и-Мохасса Мерген явился не мстить. Он пришел убедиться, что дочь его "взошла на ложе" по закону, то есть, что Наргис законная жена эмира, что он на ней женился по обряду. А вот если такой обряд не выполнен, потребовать, чтобы бракосочетание состоялось, чтобы духовное лицо освятило брак молитвой и благословением божьим.
Вечером попозже Мерген должен был при содейст- вии новоявленного хаджи - дарвазабона Абдуазала попасть в покои эмира и получить возможность лично высказать светлейшему зяш свою волю.
Наргис будет законной женой... Иначе...
Что произойдет во время разговора и после разговора, Мерген не представлял. Его даже по существу мало интересовало станет или не станет Наргис госпожой эмиршей.
Свободолюбивый горец, да еще с оружием в руках, прошедший горнило первых революционных лет, он ненавидел тиранов. Всех деспотов-живоглотов при всем их могуществе и величии следовало свергать с тронов. Эмира Сеида Алимхана, как и всех его предшественников, вроде Ахадхана и Музаффара, он ненавидел вдвойне. Страшился и ненавидел. В памяти его свежи были ужасные рассказы его отца и деда - очевидцев кровавых побоищ в Ташкенте и окрестных кишлаках во время междоусобных войн Бухары и Кокаида, яблоком раздора между которыми и был Ташкент.
Один из таких бухарских завоевателей поклялся, что его конь будет ходить по Ташкенту по колено в человеческой крови. По совету приближенных, перепугавшихся, что придется зарезать всех жителей Ташкента, завоеватель удовлетворился тем, что слили кровь казненных в яму, куда он и въехал, торжествуя, что священная клятва выполнена.
Никаких иллюзий в отношении царей и правителей у Мергена не было. А нынешнего эмира Бухары Сеида Алимхана весь Туркестан знал как блюдолиза царя Николая, трусливого прихвостня англичан, жестокого палача народа. "Эмир - навозный жук, копошащийся в навозе".
Но, увы! Судьба пожелала породнить его - Мергена, бунтаря и революционера с тираном Сеидом Алимханом. А если еще не узаконила родство по шариату, то надо, чтобы узаконила.
Честь семьи!
Сегодня ночью или эмир даст васику, что он тесть Мергена, или...
Чуть шипело желтое крошечное пламя в лампе. В каморке привратника густо пахло прелью и керосином. В приоткрытую дверь вместе с ночной свежестью доносились далекие шумы лагерей осажденных и осаждающих. В темноте поблескивали белки выпуклых глаз Баба-Калана.
Удивительно! Отец с сыном разговаривали спокойно, деловито, будто и не шло рядом жестокое сражение, будто не решал народ судьбу эмира, правителя Бухарского ханства.
Правда, все же нет-нет они поднимали головы и прислушивались. Но в ночи не было слышно даже одиночных выстрелов. Народ и Красная Армия готовились к решительному штурму.
Естественно, Мерген ждал, что скажет Баба-Калан...
- А если проклятый вырвется, что ты будешь делать?
- Что?
- Смотреть, как он побежит?
- Вот уж и нет... Пожалеешь волка - останешься без барана.
Баба-Калан не рассказал, как он умудрился за удивительно короткий срок не только проникнуть сквозь высокие стены загородного дворца, но завязать знакомства с узницами эмирского гарема и снискать благосклонность служанки Савринисо, находящейся при любимой молодой жене Сеида Алимхана. Попытки Мергена выяснить обстоятельства и подробности этой поистине во вкусе "Тысяча и одной ночи" истории вгоняли великана в смущение и краску. Он конфузился и краснел... Из него нельзя было и слова вытянуть, кроме одной повторяемой в разных вариантах фразы:
"Э, надо было пролезть во дворец, мы и пролезли. Надо было, чтобы мы с эмира глаз не спускали, мы и не спускаем".
Порхала жирная перепелочка,
а филин щелкал и щелкал клювом.
Бегал зайчик по тугаю,
А лис под кустиком облизывался.
Никто не решился бы упрекнуть Баба-Калана в легкомыслии или каких-либо грязных побуждениях.
Светильник вспыхнул ярко,
Сердце сгорело в шашлык -
На землю просыпался пепел.
Он, действительно, полюбил длиннокосую, яснопазую Савринисо с милыми ямочками на щеках. Она не раз виделась с Наргис, сказала ей о брате Баба-Калане.
Кроме того, задание свое Баба-Калан выполнял с большой ловкостью и умением, подвергался постоянной смертельной опасности.
- Отец, я здесь, чтобы эмир не ушел лисой, не увильнул в какую-нибудь нору шакалом... Его нельзя упустить. Если эмир побежит, я в него выстрелю.
- Стрелять? Ну нет, зверя надо брать живым. Натягивай лук на полет стрелы.
- Таков приказ! Кызыл аскер должен выполнить приказ точно. Я - кызыл аскер.
- Ты выстрелишь в него... но после васики. Когда я получу васику.
- Отец, какая васика?
Мерген объяснил в двух словах:
- Васика о браке твоей сестры с эмиром. О законном браке по нормам шариата. Васика - честь твоей сестры.
- Какая-то бумажка.
- Не говори так. Васика-по шариату. И эмир напишет васику.
- Слово отца - закон для сына. Но вот эти мои руки еще будут держать горло эмира. Вот так, чтобы и пикнуть не смог... Еще смеет обижать сестренку.
И он вытянул перед собой свои огромные ручищи, пошевелил пальцами и сжал их в кулак.
VI
Без мук любви душа
сухой травы мертвей,
Не знавшей ласк росы
и сладости дождей.
Баба Тахир
Первоначально молодая эмирша Суада и не задумывалась, чего хочет этот Баба-Калан, что ему надо во дворце. Увлечен ее служанкой Савринисо - и все. Или еще что-то с ним связано? Кто он такой? Может быть, догадывалась, но помалкивала.
"Держи язык на замке - не то зубы поломаешь".
Бытовала при дворце эмира тогда такая прибаутка; "Плотно заткни себе рот и помалкивай".
Дарвазабон знал эту поговорку. С горечью он прознал, что она имеет касательство к нему. Но ничего не оставалось ему, как последовать старинному правилу: поставь гостю угощение, а сам руки убери.
С "разоблачением" заговорщика ничего не вышло.
Эмиру кто-то все же успел сказать о шашнях Баба-Калана и молодой служанки. Но Сеиду Алимхану было не до гаремных дрязг, тем более, что речь шла всего-навсего о служанке.
В эидаруне Суада держалась ханшей, все перед ней трепетали. И уж служанку свою она, конечно, могла защитить.
Все знали: страшен гнев молодой эмирши Суады-ханум.
Новеньких гарема - новенькими "нау" в эндаруне называла девушек и девочек, привезенных из кишлаков или далеких бекств на смотрины эмиру, - она держала в черном теле. Гоняла их па служебный двор - проверяла их умение печь хлеб, таскать колючку для топлива, резать и чистить овощи. Она забавлялась тем, как эти новенькие, воображавшие, что им в гареме предстоит сладкая жизнь, разжигают очаг, жарятся у огнедышащего тандыра так, что сушится и трескается кожа на нежном лице и на груди.
Суада пыталась заставить работать и Наргис, едва та появилась в гареме. С тоской в сердце молодая эмир-ша Суада почувствовала, что привезенная в гарем горянка - опасная соперница, что Наргис может занять место молодой эмирши в гаремной иерархии.
Этого Суада не могла допустить. Она попыталась подчинить себе Наргис, бросилась на нее с кулаками, но встретила отпор. Дело дошло чуть ли не до потасовки. И Баба-Калану пришлось успокаивать молодых особ.
Оказывается, эмирша Суада все-таки возревновала. Она так кичилась своим положением любимой жены и испугалась, увидев Наргис в расцвете юной красоты и ощутив ее нравственную силу. Узнав, что Баба-Калан брат Наргис и что ее соперница не претендует ни на какое место в гареме эмира, а мечтает сбежать, Суада сменила гнев на милость и постаралась подружиться с Наргис, особенно когда узнала о ее любви к юноше Шамси, трагически погибшему от руки палача. Дружба двух красавиц оказалась очень полезной и своевременной. И дальнейшее развертывание событий во многом определилось этой дружбой.
VII
Когда даруешь милость,
к тебе приходит слава.
Когда мстишь -
ты называешь сожаление.
Абу Фарадж
О ты руку которого
укрепила власть!
Ведь путь ведет к насилию.
Но ты творишь его над
самим собою
Навои
Сеид Алимхан не знал, что, откладывая бракосочетание с Наргис, вожделенную ночь наслаждения, он фактически отстранил от себя смертельную опасность. Да и как он мог подумать, что гибель какого-то молодого человека - некоего комсомольца Шамси, о существовании которого он и не знал, могла навлечь на его царственную особу угрозу неотвратимого возмездия.
А у Наргис давно созрело решение. Ее любимого зверски убил эмирский палач, иначе она и не могла думать. Убийство совершено по наущению эмирских людей, подосланных из Бухары.
Да что там рассуждать и раздумывать! Расплата свершится! И расплачиваться будет сам дикий деспот и тиран. И удар нанесет она - Наргис. Она отомстит; за Шамси... Сама, своей рукой.
Наргис сознательно отклонила все попытки самаркандского Ревкома, родных и знакомых вырвать ее из дома бая в Карнапе, где ее сберегали для эмира. Она дала молчаливое согласие называться нареченной невестой Сеида Алимхана, когда в Карнап приезжали свахи - гаремные старухи "ясуманы". Она, наконец, заставила слабовольного, влюбленного в нее поэта и летописца Али, после налета дивизиона на Карнап отвезти ее не к своим в Каттакурган или Самарканд, а проводить по дорогам, кишащим ширбачами и эмирскими стражниками, через Гиждуван в Бухару - в загородний дворец Ситоре-и-Мохасса. Твердо и непреклонно сжимала она рукоятку кинжала, спрятанного на груди, и ждала в лихорадочном нетерпении прихода ненавистного эмира. Рука у нее - слабой, нежной девушки - не дрогнула бы. Так она ненавидела.
И видит аллах всевышний, не ее вина, если эмир остался жив и невредим только потому, что в связи с опасностью гибели эмирата в суматохе последних дней он забыл дорогу в свой гарем.
Не надо думать, что сама Наргис была столь тверда и бесчувственна. Предстоящая встреча с эмиром - а она казалась неизбежной - ужасала ее. Она отнюдь не была героиней. Но воспоминания о трагедии ее первой любви, какое-то безумие владели всем ее существом. Образы героических женщин прошлого, шедших беззаветно на подвиг, ни на минуту не оставляли ее... Она выхватывает кинжал, она замахивается, ударяет... Она видит безумный страх в глазах тирана. Она видит его ползающим у ее ног с жалостными воплями... Нет, она не поколеблется ни секунды, и кинжал ударит в грудь злодея, как меч ангела смерти... Месть! Месть!
И для нее ожидание момента мести было не менее ужасным и мучительным, чем самая месть...
А теперь она страшно переживала.
Все оборвалось. Все планы рухнули.
Ее везут в расписной крытой арбе, скрипящей своими огромными колесами, по тряской, бесконечной дороге. Эмир не показывается. Ни разу он даже близко не подъехал к обозу.
О, если бы он хоть на минуту заглянул бы под навес арбы!
Рука Наргис сжимает рукоятку кинжала... Она бы успела.
Страдания невыполненной мести
Поистине неутолимы...
VIII
Все знали, что тело у него железное, чего никак нельзя было сказать о его сердце, которое не могло устоять ни перед одной парой ясных глаз.
Ибн Хазм
Зло живуче в нашем мире. И Баба-Калан убедился в этом, встретившись как-то вечером на одном из мраморных айванов дворца с Мирзой, своим родным братом. Встречи этой, конечно, лучше было бы избежать, но от Баба-Калана сие не зависело, а как выяснилось впоследствии, Мирза, напротив, искал встречи с Баба-Каланом.
Как должны были повести себя братья-враги в такой ситуации, можно себе представить лишь приблизительно: недоумение, самые мрачные подозрения, неприятные воспоминания могли вылиться в резкое столкновение, гибельную ссору, громкий скандал.
Когда ты раскусил яблоко,
Что тебе приятнее найти,
Целого червяка или половинку?
Но братья были людьми Востока с его чудесами и невероятностями. К тому же оба исповедовали ислам, а мусульманину - правоверному - надлежит покорно склонять голову перед велениями судьбы. Кисмет! Так суждено.
Мирза первый сделал движение и... обнял брата, который весь сжался и напрягся, сопротивляясь проявлению столь родственных приветствий. Объятие выглядело сухим, формальным, лишенным какой бы то ни было нежности. Баба-Калан, не питавший даже в детстве нежных чувств к Мирзе, тоже обнимал его теперь, стараясь скрыть свое недоумение и, выиграв время, ждать, несомненно, возникших у Мирзы вопросов.
Во всяком случае Баба-Калан подготовился к такой встрече: еще в Тилляу ходили слухи, что Мирза, сын охотника Мергена, вернулся после долгих скитаний по свету в Туркестан и служит при дворе эмира Сеида Алимхана. Сам Мерген никому не рассказывал о сыне Мирзе и держался так, словно у него и не было никакого сына Мирзы. За последние три года Баба-Калан ни разу не попадал в Тилляу, а с отцом встречался только два раза в очень напряженной боевой обстановке и поговорить им о Мирзе как следует не довелось.
Мрачно и неохотно Мерген выразил свое неодобрение поведением Мирзы:
"Книжный червь грызет свои книги. Ореховый червь грызет орех. Забыл, что сам из народа и вредит народу".
Сам Баба-Калан, мы знаем, сталкивался уже с братом во время путешествия в Мешхед и в поисках сестры Наргис в Агалыкских горах и Карнапе, и давно составил весьма ясное представление, в кого Мирза превратился.
И сейчас при встрече на дворцовом айване Баба-Калан насторожился и мысленно ощетинился.
А вот Мирза знал о своем брате гораздо меньше.
Надо учесть: Мирза не знал, что Баба-Калан состоит на службе в рядах Красной Армии да еще в частях Особого Отдела. Вообще у Мирзы, всегда высокомерно настроенного, выработалась привычка не замечать "малых мира сего".
Видел ли ты павлина?
Клюв его всегда задран вверх.
Он не видит, куда ступает.
К тому же с детских лет он привык относиться к брату обидно-пренебрежительно. Он презирал в нем неграмотного пастушонка и простака, ни на что не способного.
Много лет братья были разлучены. Впервые Мирза встретился с Баба-Каланом в караване, направляющемся из Бухары в Мешхед самым простецким погонщиком верблюдов - тюячи, полунищим оборванцем, и Мирза тогда даже постыдился открыто признать его братом. Вообще же если даже до него и доходили слухи, что Баба-Калан служит в Красной Армии, то он как-то не придавал этому значения. Что из того? Мало ли кого большевики призывали служить под свои знамена. Тем более общие знакомые, встречавшие Баба-Калана в Самарканде или Каттакургаие, никогда не видели его в красноармейской форме. Всегда он ходил в узбекской местной одежде. Впрочем, Мирза не задумывался над судьбой брата: где он? Что он? Да и что там думать о незадачливом парне.
Сейчас при встрече бледное лицо Мирзы даже не порозовело. Никаких переживаний!
Мирзе понадобились секунды, чтобы поставить братца на свое место.
Высвободившись из объятий, он надменно отшатнулся и процедил сквозь зубы:
- Добро пожаловать, брат мой! Пройдем ко мне в мою скромную худжру. Следуй за мной!
Но и в небольшой, впрочем, богато убранной комнате, он нисколько не умерил своего высокомерия. Он не проявлял любопытства, вполне естественного, почти не задавал вопросов, а сразу же как опытный игрок в шахматы "расставил фигуры на доске по их значению":
"Волею всевышнего мы, то есть я, Мирза, - мы, назир и доверенный советник их высочества Сеида Алимхана, и ты, мой младший брат по имени Баба-Калан, являемся ныне родственниками халифа правоверных Сеида Алимхана, да хранит всеблагой его здоровье и долголетие!"
- Родственниками? Тоже мне родственничек... - возразил Баба-Калан грубо, но у пего хватило сообразительности невнятно, неразборчиво прогугнявить последние два-три слова.