В эту книгу вошли новый роман "Млечный Путь", а также повести и рассказы "Клара", "Снайпер", "72 часа", "Шкет" и "Плюшевый заяц". Тема для писателя не нова - гулаговские застенки и фронт Великой Отечественной. Все эти произведения вновь затронут самые потаенные глубины читательских душ, не оставят равнодушными и подарят радость общения с подлинно художественной литературой.
Содержание:
СУДЬБА И ПАМЯТЬ 1
ПОПУТЧИК 2
МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ - Роман 2
СНАЙПЕР - Повесть 25
ПЛЮШЕВЫЙ ЗАЯЦ - Рассказ 41
ЖИЛИ-БЫЛИ КОРОЛЬ С КОРОЛЕВОЙ… - Рассказ 45
КЛАРА - Повесть 47
72 ЧАСА - Быль 52
ШКЕТ - Повесть 54
Примечания 62
Александр Коноплин
МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ
Роман. Повести. Рассказы
СУДЬБА И ПАМЯТЬ
…Как это было! Как совпало -
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
Д. Самойлов
К жизни и творчеству писателя А. В. Коноплина, на мой взгляд, эпиграфа более точного, чем из Давида Самойлова, и не подберешь.
Это поэт-фронтовик сказал едва ли не обо всем своем поколении. И, конечно, об Александре Викторовиче, которому 26 августа 2011 года исполнилось 85 лет.
Дело в том, что Саша Коноплин семнадцатилетним юношей надел солдатскую шинель и прошагал в ней сквозь огонь Великой Отечественной до Эльбы, сполна хлебнув фронтового лиха. Но окончание войны "совпало" с бедой куда более страшной для молодого человека, чем фронтовые лишения: по ложному доносу - ГУЛАГ. И все без перерыва, одно за другим. Но Александр Викторович, пройдя сквозь это пекло, не сломался, не ожесточился, а все случившееся с ним позже использовал в своих книгах, издававшихся в Москве, Ярославле, Рыбинске.
Забегая вперед, скажу, что не раз слышал от мастера: "Мне посчастливилось быть на войне, посчастливилось пройти ГУЛАГ. Без этих "университетов" я не стал бы писателем". Жутковато слушать, но надо знать этого человека - сильного, мужественного, честного, полного самоиронии, всецело посвятившего свою жизнь писательству. Прав, наверное, в этом смысле А. Блок: "Чем хуже жизнь, тем лучше творчество".
Признаюсь, поначалу ждал от писателя "разоблачительноизобличительных" слов и публикаций в отношении "кровавого сталинского режима", "преступного советского прошлого", "повальных арестов", "массовых репрессий" и прочих прелестей, которыми и сегодня козыряют, прикрывая свои поступки, псевдодемократы. Ничуть не бывало! Не мог человек и художник такого масштаба опуститься до подобного. Другие у него цели и задачи в жизни. Другой уровень культуры, воспитания, мышления, понимания истории и своего места в ней. Другой уровень патриотизма. Другое отношение к Родине.
Берусь утверждать, что каждая встреча с Александром Викторовичем - особая удача не только для читателя, но и для писателя. Великолепный рассказчик, умеющий найти контакт с любой аудиторией, он легко и образно, с неподражаемым юмором говорит о таких страшных жизненных ситуациях, что охватывает ужас. Правда, здесь же предлагает эпизоды, от которых невозможно удержаться от смеха.
Не удивительно, что писатели такого масштаба, как Александр Викторович, пользуются пристальным вниманием разного рода специалистов; литературоведов, критиков, историков, библиотекарей и других. По его произведениям школьники пишут сочинения, защищаются ученые степени, ставятся спектакли и создаются кинофильмы. Отбою нет, насколько я знаю, от приглашений на творческие вечера, встречи с читателями, любителями высокохудожественной прозы, настоящей литературы.
Мне известно, как работает Александр Викторович. Его отношение к писательству бескорыстно и глубоко серьезно. И намека нет на стремление к сиюминутному успеху, желанию понравиться, поиграть на слабовкусии. Требовательность к себе, к творчеству - высочайшая. Всем своим существом служит он авторитету искусства.
Крепко держит цепкая писательская память не только годы военного лихолетья, но и тысячи дней и ночей "за колючкой". Говорит задумчиво:
- Сюжетов - хоть отбавляй. О многом уже сказал, но вспоминается все новое, новое. Хотелось бы рассказать о сокамерниках. Интереснейшие были люди - ученые, музыканты, художники, военные… Кстати, генерал Виктор Владимирович Крюков, муж Лидии Руслановой, часто говорил мне: "Смотри в оба, Сашка, все запоминай, накручивай на извилины. Расскажешь когда-нибудь". Так и вышло. В общем, и писать, и рисовать меня учили хорошие наставники…
Не перестает удивлять и радовать своей творческой активностью писатель-фронтовик. Не так давно ярославское издательство "Аверс Плюс" выпустило в свет новый его роман "Плацдарм". Это подарок не только автору, но всему читающему, думающему, памятливому народу. И не вина автора, что тираж книги неоправданно мал: сто экземпляров. Что и говорить - приметы времени: все приоритеты - пока! - макулатуре местного значения, а не Литературе.
Писательский, творческий "плацдарм" Александра Викторовича с годами не сужается, не становится меньше. Наоборот, его мысли вновь заняты очередным сюжетом. И это, абсолютно уверен, воплотится в новую интересную и нужную книгу.
- Мы, писатели, ответственны за состояние души нашего народа. То, что творится сейчас в культуре, не может не вызывать протеста. Но полного распада духовности не произойдет, слишком глубоки и прочны корни русской культуры, - говорит писатель.
Остается добавить, что автору широко известных повестей и романов, написанных только в нынешнем тысячелетии, - "У лукоморья дуб зеленый", "Сорок утренников - сорок мучеников", "Журавли", "Шоссе", "Родники" - повезло; при финансовой поддержке Администрации Ярославской области вышла в свет и эта новая книга писателя - "Млечный Путь", включающая в себя повести о фронтовых событиях, непосредственным участником которых был Александр Викторович. О гонораре за книгу, правда, говорить не приходится, да и тираж опять же… Но писатель Коноплин не опускает рук. Наоборот, с большим настроением садится за письменный стол. И с присущей ему самоиронией оценивая ситуацию, повторяет гоголевский афоризм: "Вот вышла в свет книжечка. Живет же где-то и читатель ея!"
В повести "Сердце солдата", которая входит в роман "Бессмертные", есть такие слова: "Нужна еще людям нестареющая солдатская память…" Что тут скажешь? Конечно, нужна, очень нужна, Александр Викторович!
Ни на день, ни на час не позволяет себе писатель Коноплин отложить перо. Встречая 2010 год в госпитале инвалидов войны (какой-то подонок, выйдя из своей шикарной иномарки, толкнул человека с тростью, в результате чего тот сломал ногу), закончил повесть и написал великолепный рассказ с названием "72 часа".
С некоторых пор на всех литературных мероприятиях не устаю рекомендовать к прочтению книги А. В. Коноплина. Начинающим литераторам это необходимо для развития писательского мастерства, художественного вкуса, чувства слова, умения выстраивать сюжет и фразу. Да мало ли чему следует поучиться у большого писателя тем, кто ощутил в себе потребность через перо и бумагу делиться своими мыслями и переживаниями с окружающим миром! Ну а тем, кто не обнаружил в себе писательского дара, но склонен к неторопливому и вдумчивому чтению, книги Александра Викторовича доставят истинное эстетическое наслаждение в силу их необычайной содержательности, нравственной наполненности, художественности в самом высоком смысле и поразительной современности, если даже и говорится в них о событиях шестидесятилетней и более давности. Впрочем, книги настоящих писателей не устаревают, они вне времени. Вернее, над временем. Ясность, четкость, чистота и образность языка, энергетическая плотность произведения в целом, бережное отношение к временным событиям, яркость в изображении характеров героев - по душе любому читателю.
Книга, которую вы держите в руках, - юбилейная. Она включает в себя новый роман автора "Млечный Путь", а также повести и рассказы "Клара", "Снайпер", "72 часа", "Шкет" и "Плюшевый заяц". Тема для писателя не нова - гулаговские застенки и фронт Великой Отечественной. Но озаренные большим талантом, все эти произведения вновь затронут самые потаенные глубины читательских душ, не оставят равнодушными и подарят радость общения с подлинно художественной литературой.
Доброго Вам здоровья, Александр Викторович, мужественный, скромный, красивый человек, талантливый русский писатель!
Евгений ГУСЕВ,
член Союза писателей России
ПОПУТЧИК
После Абакана пассажиров в поезде почти не осталось. Проводницы трех вагонов собрались вместе в соседнем с моим купе, визжали, ахали, разглядывая московские покупки, и об оставшихся пассажирах не вспоминали.
Мне хотелось чаю, но не хотелось нарушать их междусобойчик. Не далее, как вчера, одна из них сказала: "Проводницы - тоже люди".
- К вам можно?
Я с трудом оторвался от начатого еще в Москве очерка и в проеме двери увидел пожилого широкоплечего мужчину с лицом, словно вырубленным из камня - неподвижным и темным.
- Так можно или нет? - повторил он.
- Да-да, конечно, - заторопился я и отодвинулся от окна, уступая ему место.
Он снял кожаный реглан, раскурил трубку и только тогда сел за стол. При этом он скользнул взглядом по моей "Олимпии".
- Писатель?
- Журналист. "Знамя". Внештатник. Вот, закончил очерк. Почитать не хотите? О войне, между прочим. Вы, мне кажется, воевали?
- Не довелось, - неожиданно его глаза стали злыми, он как бы увидел во мне своего давнего обидчика. - Да, не довелось. Вор я. Уж извините, честно… После зоны прошло двадцать лет, а люди не доверяют. В общем-то, правильно. Я и сам свою прошлую жизнь забыть не могу. Каинова печать.
Он раскрыл портфель, достал оттуда папку с застежками и вдруг протянул ее мне.
- Вот, накарябал кое-что. Восемь лет корпел. В Москву возил, думал, кому-нибудь приглянется, ан, нет, не пригодилось.
По тому, как он вынимал папку, то снова убирал ее, я понял, что он колебался, отдавать ее мне или нет.
- А кому в Москве показывали?
- Двоим. Фамилии забыл. У одного, помню, камин мраморный.
- Поговорили?
- Да. Я в тот камин рукопись свою пытался засунуть. Женщины сказали, дымно будет, лучше где-нибудь на улице…
Я поднял глаза. Передо мной сидел не монумент с каменным лицом, а измотанный жизнью старик с клешневидными руками со вздутыми жилами и просящим взглядом.
И я сказал:
- Послушайте, а вы не могли бы эту вашу рукопись доверить мне? Я много материалов читал на эту тему, кое с кем из бывших лагерников сотрудничал… И вообще меня интересует эта тема. Я дам вам адреса тех, кому помогал. Верьте мне!
- Я вам верю, - он бросил папку на столик. - Читайте, делайте с ней что хотите, мне уже все равно, я устал. На Москву была последняя надежда, но вот видите… Кстати, можете не возвращать, у меня копия есть.
Он вскоре уснул, а я еще долго читал его рукопись. Потом и сам заснул, а когда проснулся, моего попутчика в купе уже не было. Проводница сказала, что он сошел на предыдущей станции.
Было это лет двадцать назад.
МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ
Роман
Пролог
Вероятно, я пришел в себя около полуночи. За окном стояла кромешная тьма, а за стеной у соседей непривычная тишина. Настольная лампа поверх зеленого абажура была накрыта красной косынкой. От этого в комнате было душно, от жаркого полумрака. Чем дальше от лампы, тем он больше густел, уплотнялся, приобретал различные оттенки, даже запах. Темнота за печкой, например, пахла камфорой, ближе к двери - валерианкой, под столом - фиалками и плесенью. Временами он приобретал материальность, становился почти осязаемым… Едва различимые в полутьме, громоздились друг на друга бесформенные глыбы красновато-зеленого, фиолетового, иногда серого или коричневого цвета. Глыбы не стояли на месте, они медленно передвигались снизу вверх и в стороны и при этом деформировались, как дождевые тучи при сильном ветре.
Иногда они подходили близко к кровати, и тогда я начинал задыхаться…
И тогда появлялась Женщина. Сначала я слышал ее запах, потом замечал, что окружающий мрак рассеивается, в комнате становится светлее, предметы приобретают реальные очертания. Женщина клала мне на грудь свою прохладную руку и говорила на непонятном языке, потом исчезала. После этого, словно за кадрами кино, начинали звучать людские голоса. Чаще всего три; мужской приятный баритон, самодовольный и властный, и два женских - раздраженный, резкий и пугливый, чуть слышный.
- Лучше ли ему, доктор? - спрашивал пугливый.
- А это вы у него спросите, когда очнется, - отвечал властный.
- Уж скоро сутки, как в забытьи…
- Ничего, сердце хорошее, выдюжит.
- Раньше надо было думать да лучше присматривать за муженьком! - ввязывается в разговор раздраженный голос. - А то натворят бог знает что, а нам мучайся с ними ночами!
- В больницу бы его… - робко просит пугливый.
- Нетранспортабелен! - гремит баритон.
- Но вы же сказали, что рана не слишком опасна…
- Я сказал "не смертельна"! Нож не достал до сердца, но дело даже не в этой ране, у него сотрясение мозга. Что было сначала - удар по голове или ножом в спину, - сказать трудно. Да это и неважно, главное то, что он…
Разноцветный туман снова начал наползать из всех углов, и голоса постепенно затихли.
"Значит, Жук промазал. Может, был пьян? А может, в последнюю секунду пожалел старого товарища?"
На этот раз туман не добрался до моей кровати, он повис в воздухе, как полог, и, повисев немного, стал рассеиваться.
"Нет, доктор, Жук не бил меня по голове. Наверное, падая, я ударился о камену ступеньку…"
- …И милицию предупредите, чтобы его ни о чем не спрашивали - они это любят! Я сам скажу, когда будет можно. А пока - полный покой!
- Доктор, они просили до их приезда не вытирать кровь на лестнице…
- М… Не знаю. Это не мое дело. Прощайте. Завтра загляну.
"Значит, все произошло в подъезде. Излюбленный прием Жука: спрятаться под лестницей и нападать сзади, из темноты… Как же я не остерегся в этот раз? Хотя, кто знал, что Жук уже на свободе? Ведь ему остается еще семь лет. Сбежал? Скорей всего, но я-то какой лох! Так обделаться на пустяке!.."
С рассветом красно-зеленый туман рассеялся окончательно. Я увидел свою комнату такой, какой оставил ее сутки назад, в злополучный вечер. Рядом с моей кроватью в кресле спала жена. В другом кресле, у печки, полулежала одетая в пальто и валенки очень полная женщина. Сестринский чепец съехал ей на нос, из-под него виднелись толстые губы, сложенные трубочкой, жирный подбородок и розовая мочка уха с дешевой стеклянной сережкой. Возле сиделки на полу стоит деревянный облупившийся чемоданчик, с каким пожилые граждане ходят в баню, но с красным крестом посредине. Время от времени спящая, не открывая глаз, трогает его валенком - тут ли…
Сиделку зовут Павлиной Даниловной. Мы с ней старые знакомые. Раньше она работала в городской больнице медсестрой, но имела пристрастие к спиртным напиткам, за что была разжалована в санитарки. Считая наказание незаслуженным, Павлина обиделась и ушла в "Скорую". Поскольку штат у "Скорой" небольшой, Павлине приходится выполнять обязанности и санитарки, и оперативной сестры, и сиделки. Моя левая рука выше локтя болит, как от хорошего удара. Наверное, Павлина сделала укол толстой иглой. Пользоваться тонкими она не хочет - они в ее пальцах почему-то ломаются…
Некоторое время я лежу, не шевелясь, - не хочу будить жену. Последние три года ей было особенно тяжело со мной. Даже во сне ее лицо выражает страдание и страх. Страх за меня. Он вошел в ее жизнь вместе со мной, но был вначале слишком маленьким, чтобы с ним считались. Сейчас он подрос, его уже нельзя утопить, как слепого котенка, кроме того, он стал неотъемлемой частью Марины, ее характером. Боится она всего; тихих стуков в окно, писем без обратного адреса, блатных словечек, которые иногда срываются с моего языка, звонков телефона, повесток из милиции, незнакомых ей людей. Но особенно боится моих старых приятелей, из которых каждый второй стрижен наголо…
Теперь к прочим страхам прибавился страх за мою жизнь.
Она чувствует мой взгляд и просыпается. С минуту мы молча смотрим друг на друга. Чтобы ободрить ее, я стараюсь улыбнуться, но неудачно, и она пугается моей улыбки.
- Тебе плохо?
- Мне хорошо.
Но она уже разбудила Павлину. Та самозабвенно зевает, рискуя вывихнуть челюсть, затем спокойно спрашивает:
- Что, али преставился?
Тут она замечает мой взгляд и говорит удивленно:
- Оклемался, Штопанный?! Вот уж не думала… Ну, будешь жить.
Вообще-то Павлина добрая, хоть немного и грубовата. Впрочем, подобную фамильярность она допускает только с клиентами вроде меня…
С моим пробуждением ее дежурство кончилось, ей пора уходить. Но уходить не хочется. Она долго роется в своем чемоданчике, вздыхает, потом еще дольше повязывает на шее платок…
Марине жаль ее, и она говорит:
- Оставайтесь, Павлина Даниловна, позавтракаем вместе.
- Некогда мне, - отвечает Павлина. - Да и делать мне тут больше нечего. Прописание доктора я тебе сказала: лед на голову, никаких движений, никаких гостей и разговоров…