- Твое имя - Миша. - Она быстро перемешала кубики. - А ну-ка сложи сам!
Мишка не смог.
- Ну что ты! Это же легко. Смотри!
И снова сложила: МИША.
Он попыхтел и собрал: М, Н, Ш и А. Она засмеялась:
- Перепутал, перепутал!
На громкий голос вошла мать, спросила беспокойно:
- Ты что натворил, Мишка?
- Мы буквы учим.
- Смотрите, Роман Константинович, - позвала мать. - Ваша Леночка моего читать учит.
- Вот и зря, - не одобрил профессор. - В детстве больше играть нужно. Но что поделаешь, Леночка комнатный ребенок. Вы, Люба, приводите своего мальчика почаще. Я буду рад, если они подружатся…
Этого дня и этих слов Моргунов не помнил. Ему казалось, что они дружили всегда до той минуты, когда он видел ее в последний раз, не понимая еще, что этот раз последний, и не зная, что ей осталось прожить на свете недолгие, полные ужаса дни, а ему - благополучные десятилетия.
Они дружили и считались друзьями, хотя все знали, что это не простая дружба, а настоящая и счастливая любовь. И хотя им никогда не пришлось сказать друг другу об этом, они тоже знали, что любят друг друга. Мишка - с того дня, как в школьном драмкружке решили поставить "Ромео и Джульетту"…
Затеял это новый руководитель кружка, седой, взлохмаченный человек, провинциальный актер, из тех, что всю жизнь свято верят в свое скромное призвание и дорожат дарованной судьбой "божьей искрой", так и не разгоревшейся в яркий пламень. Он тяготел к классике и вдохновенно рассказывал кружковцам о высокой поэзии Шекспира. Поставить печальную повесть о юных влюбленных решили единогласно и так же дружно согласились с предложением, чтобы Джульетту играла Лена. Лена была признанной школьной "премьершей" и мечтала о настоящей сцене.
- А Мишка Моргунов Ромео сыграет, - крикнул кто-то.
В общем-то это не было шуткой. Во-первых, Мишка был не из тех ребят, над которыми разрешалось безнаказанно подшучивать, а во-вторых, он и сам играл в драмкружке, вступил вслед за Леной и вполне сносно играл. Но от роли Ромео Мишка отказался наотрез. Отказался потому, что вдруг понял: ему придется выйти на сцену и рассказать всем, что такое в его жизни Лена. А это была уже не игра, не самодеятельность, а нечто иное, что он так осторожно берег в душе, в чем и себе-то не до конца признавался, а тут выйди и скажи всем…
Тогда у них произошла единственная в жизни размолвка.
- Не буду, - повторял он упрямо, не давая никаких объяснений, и Лена, увлеченная своей ролью, не могла понять, как это Мишка отказывается играть великого Шекспира.
- Просто трусишь, - наконец сказала она огорченно, не замечая его переживаний.
- Я трус? - возмутился он, хотя Лена имела в виду совсем другое.
Но в Мишке проснулся инстинкт его окраинных сверстников, которые привыкли доказывать храбрость всегда одинаково - презрением к физической боли.
- Я трус?
- Конечно.
И она не успела ничего понять, как алый фонтанчик взметнулся над Мишкиной рукой. Это он стремительно полоснул себя перочинным ножом и попал на вену.
- Сумасшедший!
Хорошо, что в те годы много занимались военной подготовкой, и даже хрупкая Лена умела быстро перехватить жгутом раненую руку.
А "Ромео и Джульетту" так и не поставили. Пока искали Ромео, директор школы и завуч посоветовались и решили, что идея неактуальна, коллективу нужнее современная боевая пьеса. Такая пьеса нашлась, и Мишка успешно сыграл в ней красного матроса, который кричал разоблаченному белогвардейцу: "Золотые погоны снял, а золотой портсигар оставил? Шкура!" Выходило очень убедительно, Мишке дружно хлопали, даже Лена хвалила, с оговоркой, правда:
- Ты только не таращь глаза, ладно?
Так до войны они и не успели сказать друг другу главных слов. Были еще очень молоды, и казалось, что впереди все и все они успеют; но пришла война, которая для одних сметает преграды, делает возможным и доступным то, что вчера еще представлялось немыслимым, а для других становится суровым стражем и судьей каждого поступка. Такими оказались и Мишка с Леной. С полудетским максимализмом они сопоставляли свое чувство с обрушившимися на страну испытаниями и стыдились своего счастья, откладывая признание на то время, когда счастье станет доступным каждому…
Конечно, Мишка мечтал о фронте, хотел убежать в армию, и Лена не смела его отговаривать. Решили только дождаться шестнадцатилетия, и тогда-то, рослый Мишка был уверен, он выдаст себя за восемнадцатилетнего. В эти дни немцы и прорвали фронт.
Мишка прибежал к Воздвиженским. Бежал в страхе, что Лену уже не застанет. Но в большом доме было, как всегда, тихо. Вещи стояли по местам, и ничто не указывало на торопливые сборы в дорогу.
- Папа решил не эвакуироваться, - пояснила Лена отсутствующим голосом, по которому невозможно было определить, как она относится к этому решению.
- Как же так?
- Думаю, что уже поздно, - сказал профессор.
В наступившем молчании можно было ясно различить, что канонада доносится не с запада, а с северо-востока.
Эта ночь, между уходом наших войск и вступлением в город немцев, когда захмелевший Константин Пряхин крепко спал на отцовском диване, а отец его сидел за столом в тяжком раздумье, обхватив голову руками, когда не ведавший еще об уготованной ему участи палача Жорка Тюрин с беспокойством выглядывал в открытое госпитальное окно, прислушиваясь к тревожному движению на улицах, когда профессор Воздвиженский в сотый раз мерил свой кабинет шагами, не зная, что совершил непоправимую ошибку, эта ночь была прекрасной летней южной ночью. В саду Воздвиженских сладко пахли дождавшиеся прохлады цветы, ветерок с моря нес живительную свежесть, свет огромной полной луны проникал сквозь ветки деревьев, образуя на земле сказочные ажурные тени. Этой ночью Мишка и Лена сидели рядом на скамейке в саду, впервые в жизни вдвоем так поздно ночью, и говорили о самом важном - о том, как теперь жить…
- Ты еще мог бы уйти.
- А ты?
- Я не могу бросить папу. Он стал часто болеть…
Она не подозревала, что Воздвиженский остался в городе только ради нее.
- Я буду помогать вам.
- Ты же так рвался на фронт!
- Фронт теперь везде. Что мы, сидеть сложа руки будем?
- Нет, конечно. Пусть они не думают, что мы покоримся.
- Нужно создавать отряд.
- Главное, люди…
- Люди найдутся, - сказал он уверенно.
- А оружие?
- А немцы зачем?
Так просто было решено все, и решено непоколебимо, хотя и люди и оружие нашлись не сразу, а когда сошелся Мишка с Константином, который был кумиром уличных подростков и теперь подбирал надежных ребят из тех, что недавно восторженно рассматривали красные кубики на его голубых петлицах…
Но и, приняв решение, они не знали и не могли знать, что их ждет, и Лена, вдыхая ароматный воздух этой обманчиво безмятежной ночи, сказала:
- Как хорошо, Миша, правда?
С тех пор он не мог слышать запаха распускающихся ночью табаков и радовался, что теперь их не сажают вокруг новых больших домов…
И еще одна встреча в этом же саду терзала память Моргунова. Никаких цветов тогда уже не было, луна будто бежала, пробиваясь сквозь облака, которые на самом деле спешили, мчались сами, гонимые осенним ветром, и луна то проваливалась в них, то снова появлялась над обнажившимся садом, и тени деревьев казались не сказочными и ажурными, а напоминали старую выброшенную рыбацкую сеть, рваную, истлевающую на прибрежном песке…
- Я так рада тебя видеть.
Он осторожно положил руку на ее плечо, прикрытое стареньким школьным пальтишком.
- Как дома?
- Папа очень подавлен. Он догадывается… Я боюсь за него.
- Когда наши вернутся, он будет гордиться тобой.
- Миш?
- Что?
- Скажи, война кончится? - спросила она неожиданно.
- Еще бы!
У него было бодрое, уверенное настроение. После казни бургомистра ими восхищались, и Мишка чувствовал себя героем, неуловимым мстителем, хотя все самое опасное сделал Константин.
- И мы еще пойдем в школу?
Вот об этом он думал меньше всего. Школа осталась в каком-то невероятно далеком прошлом, плюсквамперфектум, как говорили на уроках немецкого языка. Ну зачем ему школа? Но он не хотел огорчать ее:
- Конечно. И будем танцевать на выпускном вечере.
- Танцевать?
Наверно, ее томили предчувствия.
- Полька-бабочка. Прошу! - Мишка протянул руки.
- Сумасшедший!
- Тогда вальс.
Она улыбнулась, и он был счастлив.
- Только тихонечко.
Они бесшумно закружились на каменной дорожке.
- Ой!
Ее каблук попал в щель между каменными плитами и сломался.
- Минуточку. Без паники. Делаем - раз…
Мишка попытался кулаком прибить каблук к подошве, но из этого ничего не вышло.
- Какая обида, - сказала она, - мы уже променяли на продукты все, что можно.
- Не огорчайся, я на толкучке одного типа знаю. У него такие туфельки достать можно…
- Ну что ты!
А его уже захватила идея. Он вдруг вспомнил, что никогда не делал ей подарков. Ведь они просто дружили… А это будет настоящий "взрослый" подарок. И он знал, где его раздобыть, потому что часто бывал на барахолке, выполняя поручения Константина. Но как мог обыкновенный шестнадцатилетний советский паренек Мишка Моргунов даже в то леденящее душу время, когда на глазах беспредельно расширились возможности зла, как мог этот честный, порядочный, нормальный вчерашний мальчишка представить себе, что другой, почти ровесник ему, парень, который ничем внешне не отличается от остальных людей, торгует вещами, с которых в самом буквальном смысле смывает человеческую кровь?
Но сколько бы ни приводил себе этот убедительный довод Мишка, а потом всю свою жизнь Михаил Васильевич Моргунов, логика его не могла ни успокоить, ни оправдать в собственных глазах, и потому никогда и никому не рассказывал он о том, что произошло после его легкомысленного решения подарить Лене туфли, и по этой же причине настоял он, чтобы автор Саша ни в коем случае не включал его в сценарий, ибо правду рассказать ему не мог, а ко лжи всегда относился с брезгливостью…
Споры, которые так лихорадили киногруппу из-за суперкрана и связанного с ним начала съемок, разрешились бескровно, без престижного ущерба для обеих сторон. В самый разгар дружеского общения, которое завершило нервный и жаркий день, в гостиницу пришла телеграмма с известием, что занятая на других съемках актриса, игравшая роль фашистской приспешницы-певички, может на два дня отлучиться из своей киногруппы и прилететь в город, причем возможность эта исключительная и ее необходимо обязательно реализовать.
- Это выход. Прекрасно! - объявил режиссер.
- Не прекрасно, но выход, - согласился Базилевич.
- Почему же - не прекрасно? - спросил режиссер, хотя отлично знал точку зрения директора, считавшего, что в городе достаточно снять фасад местного театра, а само выступление целесообразнее снимать в Москве.
- Я вам такой зальчик отыщу, что пальчики оближете, - говорил Базилевич.
- Оставьте, пожалуйста, свою шашлычную терминологию, - отверг Сергей Константинович предложение директора. - Мне нужен не "зальчик", а зал, этот зал. И никакой другой.
- Но ведь этот зал не тот зал. Его восстанавливали, реставрировали, ремонтировали…
- Но взорван был этот зал.
- И гестаповцы сидели в креслах на поролоне?
- На чем они сидели, меня не интересует. Задницы я снимать не собираюсь.
Этот аргумент убедил Базилевича: административная группа заработала на полных оборотах, в результате чего возле оцепленного милицией театра появились специальные машины с техникой, подъехали автобусы с затянутыми в мундиры "эсэсовцами", собралась толпа зевак и снующих между ними мальчишек, и, наконец, прибыла "Волга" с режиссером, автором и актрисой, одетой в длинное платье с ватными плечами и глубоким декольте, которое актриса прикрывала легким газовым шарфом.
Сергей Константинович был мрачноват. Сказывалось волнение по поводу начала работы; он ждал неполадок и неувязок, почти всегда неизбежных в первый съемочный день, да и голова изрядно болела после затянувшейся "разрядки". Режиссер вылез из машины раздражительным и придирчивым.
- Что это за балаган? - спросил он, не поздоровавшись, у Светланы, которая готовила массовку; она встала на рассвете, и уже успела умаяться, но считала, что дела идут нормально - "эсэсовцы" были вовремя "обмундированы" и доставлены на место. Однако они-то и возбудили первое недовольство Сергея Константиновича.
- Цирк? Ряженые на манеже?
Действительно, "эсэсовцы" вызывали живейшее любопытство прохожих.
Молча признав оплошность, Светлана поднесла к губам мегафон и объявила:
- Вниманию участников массовки! Просьба немедленно пройти в помещение театра. Не задерживайтесь, не задерживайтесь, товарищи. - В спешке она чуть было не сказала "товарищи "эсэсовцы", но вовремя остановилась.
- Вы видите, Саша? - обратился режиссер к автору. - Без меня они не могут сообразить, что мы приехали работать, а не веселить зевак! И я вас уверяю, это только начало. Мы еще нахлебаемся, поверьте. Кстати, Наташа, где ваша гитара? - повернулся он к актрисе.
- Прусаков сказал, что гитара на месте.
Прусаков был ассистент по реквизиту.
- Тогда берите и осваивайте.
Наташа, а точнее, Наталья Петровна, много играла в кино и телевизионных постановках, однако мало кто знал, что ей до чертиков надоели положительные интеллигентные героини с задумчивым и грустным взглядом, раз и навсегда определившим ее амплуа, и она давно мечтала испытать свои силы в роли отрицательной, хотя бы в небольшой. Привлекало ее и еще одно мало известное поклонникам актрисы обстоятельство - Наталья Петровна в кругу друзей любила спеть под гитару, теперь эта возможность представилась ей на экране, и она не без волнения отправилась искать Прусакова.
А режиссер, оставив автора, быстро прошел в театральный зал, где уже хозяйничал Генрих со своей группой. Сейчас он стоял в проходе в позе Наполеона, скрестив на груди руки, и скептически рассматривал сцену.
- Привет! - лаконично приветствовал он Сергея Константиновича.
- У тебя-то хоть все готово?
- Верхняя камера в порядке, - уклончиво ответил шеф-оператор.
- Почему верхняя? Мы же решили сначала снять крупно! - сразу заподозрил очередную неполадку режиссер.
Снимать певицу предполагалось с двух точек - из ложи второго яруса общим планом, захватывая часть зала с "эсэсовцами", и крупно - из оркестровой ямы. Тут-то и была неувязка: камера устанавливалась низковато.
- Ну поставьте ее на партикабль! - воскликнул режиссер. - Неужели и это проблема?
- Партикабль не привезли.
- Почему?
- Думали, обойдемся.
- Чем думали? - спросил режиссер тихо. Он чувствовал, как колотится сердце и выступает на лбу пот. "Вот так еще немножко нервов и… инсульт, инфаркт…"
- Не лезь в бутылку, - огрызнулся Генрих. - Ты что, первый раз замужем? Сейчас привезут, а пока сверху снимем.
- Штаны бы с тебя снять…
- Ну вот! - Генрих оглянулся, чтобы увидеть, кто слышал обидные для него слова. - Мы же вместе смотрели.
- Мое дело посмотреть, а твое точно рассчитать…
- Ладно. Виноват, исправлюсь, экселенц. Светлана, массовка готова?
- Минутку, Генрих.
- Что еще? - обернулся режиссер.
- На два слова, Сергей Константинович… - Она поманила его в полузакрытую ложу. - У вас очень плохой вид.
- Вы хотите загримировать меня под Илью Муромца? Но в этом бардаке и Илья…
- Вам нужно прийти в себя.
И она достала из сумки маленькую бутылочку с коньяком.
Режиссер посмотрел хмуро. Он знал, что выпить необходимо, однако ему хотелось преодолеть угнетенное состояние собственными усилиями, а их, он чувствовал, не хватало. "Плохо, плохо со мной, - подумал Сергей Константинович, беря из рук запасливой Светланы пластмассовый стаканчик. - И все видят, что плохо. Немедленно покончить с этим, немедленно… Вот этот стакан - и точка. По крайней мере, здесь, в экспедиции… Последний".
Он с отвращением проглотил тепловатую жидкость.
- Спасибо, Светлана. Где вы добыли коньяк так рано?
- Спрятала с вечера.
- Для меня?
- Да.
"Как скверно!"
- Спасибо. Я слишком много нервничаю. Нужно кончать с этим…
Он протянул ей пустой стаканчик.
- Я пойду рассаживать массовку, - сказала Светлана.
- Идите. Я сейчас…
Стало легче. Он облокотился о барьер и посмотрел, как занимают места "эсэсовцы". Генрих следил за ними в глазок камеры и давал распоряжения:
- Первый ряд полностью, второй тоже, третий до прохода, а вот эти трое не в кадре…
Сергей Константинович вышел из ложи и прошел по коридору к Генриху.
- По-моему, ничего, - сказал тот, уступая режиссеру место у камеры.
Но режиссер покачал головой. Затылки и плечи "эсэсовцев" вытянулись, будто по шнурку.
- Светлана! Они у вас в театре или на параде? Послушайте, "эсэсовцы"! Расслабьтесь, пожалуйста. Вы пришли развлекаться. Понимаете? Расположитесь непринужденно. Можете поворачиваться друг к другу, улыбайтесь! Шевелитесь, короче! Договорились?
"Эсэсовцы" задвигались.
- Вот это другое дело. Шевелитесь, но не переусердствуйте. Вы все-таки эсэсовцы, а не продавщицы галантерейного магазина на профсоюзном собрании!
Внизу засмеялись. Атмосфера понемногу разряжалась.
- А где Наташа? - спросил режиссер.
- Гитару осваивает…
- Зовите ее. Пора начинать.
Актриса подошла с гитарой в руке. Позади шла гримерша и расчесывала ей на ходу волосы большой гребенкой.
- Освоили инструмент, Наташа?
- Не очень.
- По-моему, за это время арфу можно было освоить.
- Гитара расстроена.
- Жаль, конечно, но ведь все равно, будем переозвучивать. Тогда и поиграете в свое удовольствие. А пока перебирайте струны. Струны-то хоть есть?
- Струны есть, - ответила актриса огорченно.
- Вот и прекрасно. Не расстраивайтесь, Наташенька. В кино как в кино. Мне ли вам об этом рассказывать? Вы же профессионалка. Работайте, милая, работайте. Я на вас очень надеюсь.
Режиссер уже смягчился и втягивался постепенно в привычное действо, но испытания для его нервов еще не кончились.
- Послушайте, Прусаков, а где же знамя?
Знамя, а точнее, огромное полотнище со свастикой, должно было покрывать театральный задник, заменяя декорации. Так решили по двум причинам: во-первых, никто толком не знал, какие специфические декорации могли быть на такого рода представлениях в фашистском театре, а подчеркнуть, что он фашистский, было необходимо. Во-вторых, художник Федор нашел, что сочетание красного фона фашистского знамени с черным панбархатом платья певицы удачно отразит на цветной пленке трагическую остроту ситуации.