А режиссер забрался в автомобиль и, усадив на этот раз автора рядом сзади, а Генриха на переднее сиденье, продолжал высказывать сомнения и соображения по содержанию сценария, переделывать который они уже не имели права.
- Все у нас слишком организованно, непробиваемо, - сказал он, наваливаясь на автора на крутом повороте.
- Мы шли точно за документами. Никакой лакировки…
- Да черт с ними, с документами. Мы же не пенсию Шумову оформляем. Мы восстанавливаем кусок жизни. Да какой! Преддверие подвига, гибель. А у нас - пришел, увидел, победил.
- Я не совсем понимаю…
- Я тоже… Не понимаю и не верю, что все шло у них, как в штабе дивизии, где каждый рубеж цветными карандашами на карте нарисован. Да и там, как врежут из-за этого рубежа, пух и перья полетят. А в подполье? Ни одной случайности…
- Какую бы ты хотел случайность, интересно? - спросил Генрих, обернувшись.
- Какую? Ну хотя бы… В порядке бреда. У нас бургомистра убивают по заданию Шумова. А если наоборот? Вопреки? Если он считал это нецелесообразным накануне решающей акции, а Константин, отчаянная голова, сам распорядился и осложнил обстановку?
Генрих присвистнул:
- Ну, ты даешь! И не оригинально, между прочим. Это мода - преувеличивать трудности. В конце концов, кто победил? Мы. И не случайно. У нас и оружие оказалось лучше, и армия… Не только числом… Организация тоже выше оказалась. Это, старик, факты, а факты, как говорится, вещь упрямая. Не нужно лакировать, но зачем выдумывать? Убили бургомистра? Факт. Взорвали театр? Факт.
- Однако Шумов погиб.
- Ну и что? Война же была все-таки… Без жертв не обойтись.
- Это в общем. А в частности он должен был уйти. Почему ему не удалось уйти?
Автор покачал головой:
- Об этом никто не знает.
- Вот-вот! А мы беремся рассказать, как это произошло. Что случилось. Показать самопожертвование… А если нелепая ошибка, случайность?
- Шумов был профессионалом, - заметил оператор.
- Профессионалы тоже люди.
- Шумов - герой, - возразил Генрих. Он постепенно заводился и спорил уже с заметным раздражением.
- Да, но не фанатик же и не сумасшедший, который утратил чувство самосохранения и погибает только для того, чтобы его считали героем. Что такое, по-твоему, герой?
- Героизм - свойство личности.
- Например?
- Ты, например, не герой.
- Не очень вразумительно. Может быть, пояснишь?
- Пожалуйста. В конце концов, ты снимешь все, как положено, ты не скажешь: нет, я не верю и не буду так снимать…
- Ну, знаешь…
Режиссер обиделся.
Автор, который давно уже испытывал мучительную неловкость, слушая этот обмен колкостями, решил прибегнуть к испытанному средству, чтобы погасить разгоревшуюся перепалку.
- Товарищи, товарищи… Ну зачем же так? Это жара действует на нервы. Может быть, еще по бокальчику холодного шампанского?
- Это, конечно, выход, - буркнул Генрих, возвращаясь к своей иронической манере.
Режиссер промолчал, не отвергая, однако, предложения.
Жара стала действительно невыносимой, и по спинам всех троих, стекали струйки пота. Но в подвальчике, недавно оборудованном, под бар, было прохладно.
- Как замечательно, - сказал режиссер, обнимая большой ладонью запотевший бокал. - А ты, Генрих, хам, между прочим. Плебей.
- Да, мой дед, как у Базарова, землю пахал.
- Дед, возможно, и пахал. А ты только на земляной пол в детстве мочился. В Неурожайке своей.
- Наше село Соловушки называется.
- Соловушки?- режиссер засмеялся. - То-то ты от этих соловьев в Москву сбежал.
- Не одному ж тебе в Москве жить.
- Я живу там, где родился.
- Об этом твой папа позаботился, а обо мне заботиться некому. Самому приходится.
- Что ты и делаешь, как обыкновенный карьерист. Тебе наплевать на суть нашего дела. Тебя успех интересует, деньги.
- Думаю, что тебе успех сейчас нужнее, чем мне, - зло сказал Генрих.
- Да, нужен. Но я могу и наплевать на неге, потому что я не карьерист.
- Наплюй попробуй!
- А если не наплевал, то потому, что хочу сделать картину. Понимаешь, не деньгу зашибить, а сделать картину.
- Дайте нам, пожалуйста, еще по бокалу, - грустно попросил автор, нащупав в кармане последнюю пятерку, которую еще недавно полагая неприкосновенным запасом.
Парень за стойкой меланхолично наполнил бокалы.
Режиссер протянул руку за шампанским, не подозревая, что был очень близок к истине, когда предположил, что убийство бургомистра не могло принести пользы Шумову. Наоборот, оно стало очередным для него событием, повлекшим за собой арест и ряд других нежелательных последствий.
Человек в крагах, похожий на дореволюционного авиатора, привез Шумова в здание бывшей городской тюрьмы, в которой и теперь была тюрьма и размещалась так называемая "русская полиция". Старинное это здание - длинный кирпичный корпус с тремя перпендикулярно расположенными пристройками - в плане напоминало букву Е, что породило в свое время легенду о том, что тюрьма построена в царствование Екатерины Второй и чуть ли не в честь императрицы.
В семнадцатом году здесь, у железных, под каменной аркой ворот, в толпе горожан встречал Андрей выпущенных на волю последних узников самодержавия…
Сырой февральский ветер уже нес в город радостно волнующие запахи близкой весны, разрывал неповоротливые низкие облака, и тогда в несмелых солнечных лучах весело трепетали самодельные кумачовые полотнища и искрились оседающие сугробы подтаявшего снега.
Какой-то совсем непохожий на узника упитанный господин в пенсне запел вдруг, размахивая руками:
Долго в цепях нас держали…
Толпа подхватила освобожденных людей на руки и понесла их стремительно по улице прочь от тюрьмы, а в открытые ворота был виден опустевший, будто навсегда покинутый, двор, мощенный грязным булыжником…
Машину, в которой везли Шумова, затрясло по этому булыжнику, и он огляделся. Двор, в общем, выглядел не страшно. Окна служебного корпуса, у которого остановилась машина, были хотя и зарешечены, но густо заплетены диким виноградом. Полутемным коридором человек в крагах провел Шумова в свой кабинет, обставленный обычной казенной мебелью с овальными инвентарными жетонами. Над столом висел неизбежный портрет Гитлера с нацистским значком.
Усевшись, человек в крагах спросил:
- Вы, конечно, к покушению никакого отношения не имеете? - В голосе его звучала нескрываемая насмешка.
- Нет, - ответил Шумов.
- Странно устроены люди, - вздохнул следователь, - не любят говорить правду.
- Я говорю правду.
Шумов шевельнул раненым плечом и чуть поморщился.
- Больно? - спросил следователь участливо.
- Терпимо.
- А если сделать нестерпимо? Есть у нас один специалист. Своего рода талант. Умеет делать нестерпимо. Берет руку и… - Следователь соединил пальцы и резко хрустнул ими. - Потом без чертежа не соберешь. Да и с чертежом тоже. И где это он научился, ума не приложу. Призвание, наверно. Одно слово - талант.
- Зачем вы меня запугиваете? - спокойно спросил Шумов.
- Запугиваю? Бог с вами! Информирую. В ваших же интересах. Заботу, можно сказать, проявляю.
- Спасибо.
- Пожалуйста. Рад, когда меня правильно понимают. А теперь, будьте добры, всю правду, без утайки. Так сказать, доверительно: я - вам; вы - мне.
- Я сказал уже, что к убийству бургомистра никакого отношения не имею. Больше того, смерть господина Барановского для меня лично большая неприятность. Я рассчитывал на его расположение.
Лицо следователя внезапно исказилось.
- Ты рассчитывал на слабоумие этого старого индюка! - выкрикнул он почти истерически, безо всякого перехода в настроении. - Но меня ты не проведешь! Я тебя сразу раскусил. Ты мне все выложишь, все! Я с тебя живьем шкуру спущу по сантиметру! По сантиметру!
И так же внезапно он замолчал, достал из кармана металлическую коробочку с монпансье, вынул и отправил в рот конфетку. Потом налил из графина воды в стакан и отпил немного.
- Нервная у вас работа, - сказал Шумов.
Следователь посмотрел на него пристально и улыбнулся холодной, презрительной улыбкой:
- Могу уверить, что у тех, кто сидит на вашем месте, нервы обычно сдают раньше.
И он не врал.
Человек, который сидел перед Шумовым, был страшным человеком, потому что все страшное, что он делал, он делал не только сознательно, но и охотно, по призванию.
А между тем недавно еще следователь "русской полиции" Игорь Сосновский занимался делами мирными и почти гуманными - он был ветеринарным врачом. И никто не знал, что он всегда был готов сменить профессию, хотя ждать пришлось долго. Накануне войны ему исполнилось тридцать пять лет.
Нет, он ждал не краха Советской власти. К власти как таковой Сосновский никаких особых претензий не имел. Ничего у него не было отнято, и ни в чем он не был ущемлен или разочарован, ибо происходил из небогатой семьи, всегда далекой от политики. Больше того, несмотря на бурное кипение идейных страстей вокруг, именно к идеологии, то есть к духовной убежденности в правоте избранного дела, будь то марксизм или монархический миф, Сосновский относился с инстинктивной враждебностью. Он презирал людей, обладающих идеалами и стремящихся изменить жизнь в соответствии с этими идеалами, потому что верил не в социальную, а лишь в биологическую природу человеческих поступков. Не прочитав ни Гоббса, ни Дарвина, он слышал, что один из них определил жизнь как борьбу всех против всех, а другой выделял роль естественного отбора. И эти понаслышке запомнившиеся постулаты вполне удовлетворяли примитивное мироощущение Сосновского, человека, от рождения лишенного ряда духовных качеств и, в частности, такого естественного и необходимого, как чувство ужаса перед насильственной смертью.
Еще мальчишкой Сосновский упрашивал отца, тоже ветеринарного врача, брать его с собой на бойню, где без страха и с оживлением наблюдал трепещущих в предчувствии конца забиваемых животных. Отец, бывавший на бойне по долгу службы, только головой покачивал и удивлялся. Ему и в голову не приходило, что огромное количество разъедающей душу и плоть жидкости, которое он, запойный алкоголик, поглотил еще до рождения сына, может быть, смыло в унаследованных им клетках нечто важное, из чего развивается то, что называют нравственным чувством.
Зато отец внушил сыну непреодолимое отвращение к спиртному, как это нередко случается с детьми алкоголиков. Вообще, с точки зрения отвлеченной морали, Сосновский был человеком почти образцовым: он не пил, не курил и не изменял жене по той простой причине, что никогда не был женат, - влечение к женщине не относилось к числу управляющих его поведением мотивов. Женолюбивые сослуживцы были предметом постоянных насмешек и шуток Сосновского - он любил подсовывать им широко издаваемые в то время популярные брошюрки о пагубных последствиях неосторожной физической любви. Это доставляло ему странную радость. И еще он охотно принимал участие в кастрациях животных, не забывая ласково потрепать по загривку оскопленного ягненка, жалобно блеющего от непонятной боли.
Конечно, его не любили. Но и странностям большого внимания не придавали. Шутки с брошюрками воспринимали как своего рода общественную активность - Сосновский носил значок ГСО, - а кастрации охотно уступали "безотказному" коллеге. На собрании Сосновский всегда голосовал с большинством, выступал редко и никогда не высказывал критических мыслей, поступая в общем искренне, так как считал критику, как и другую общественную деятельность, одним из иллюзорных заблуждений, маскирующих подлинную суть жизни. Так и прожил Сосновский предвоенные годы малозаметным ветработником, приносящим даже определенную пользу местному животноводству. Будь другое время, мог и до пенсии дотянуть и получить прощальные подарки-сувениры и исчезнуть навеки, быстро забытый сослуживцами. Но…
В начале войны Сосновский оказался в качестве ветврача в конной дивизии. Дивизия жестоко пострадала в боях под Смоленском, беспощадно расстрелянная с воздуха на полях, где некогда лихо проносились молодцы-донцы вихорь-атамана Платова и уланы Мюрата.
Зеленые мухи отвратительно роились над вспухшими конскими трупами, когда Сосновский, сорвав с гимнастерки все, обозначавшее его принадлежность к Красной Армии и Советскому государству, в том числе и значок ГСО, поднял руки и вышел навстречу немецким мотоциклистам, мчавшимся по пыльной проселочной дороге. Но вышел он с поднятыми руками не для того, чтобы влачить жалкую участь военнопленного.
Сосновский понял, что пришел час, которого он всегда подсознательно ждал, и теперь все, чего он раньше стыдился, что подавлял в себе и скрывал от окружающих, в новой жизни станет не пороком, а достоинством, получит государственную санкцию и принесет ему не только возможность беспрепятственно удовлетворять самые потаенные инстинкты, но и обеспечит видное положение в системе, где право сильного признано наконец естественным правом. И он не ошибся, а был понят и замечен и вскоре оказался на службе в полиции.
Вот такой человек сидел напротив Шумова за старым канцелярским столом, сидел и ждал от него страха, потому что страх попавших в его руки людей был для Сосновского высшей наградой и наслаждением, и он делал все, чтобы вызывать в людях страх и ужас, совершенно независимо от того, считал он их в действительности виновными с точки зрения "нового порядка" или нет.
Разбиравшийся в людях Шумов понял почти все в сложившейся ситуации, но ничем порадовать Сосновского он не мог.
- Я объясню вам, как оказался в коляске бургомистра, - сказал он спокойно. - Это чистая случайность. Женщина, которая работает в приемной, может подтвердить…
- Значит, и она в вашей шайке?
Это был нехитрый полицейский прием. Впрочем, Сосновскому ничего не стоило снести голову и секретарше.
- Не знаю, в шайке она или нет, но я ее увидел сегодня первый раз в жизни.
- Это мы выясним.
"Выяснить" значило для Сосновского повергнуть человека в такое состояние, когда один готов признать и подписать все, что угодно, лишь бы спасти жизнь, а другой сделать то же самое, чтобы поскорее умереть. Однако он уже чувствовал, что Шумов не принадлежит ни к тем, ни к другим.
- Кто еще в вашей банде?
- С момента приезда я виделся только со старым приятелем, который во время нэпа вышел из партии в знак протеста против политики большевиков.
- Вышел? А раньше состоял? Как и ты?
- Да, я тоже был в партии.
- Ага! Сознался. Так бы и давно.
- Я был исключен из ВКП(б) и арестован.
- Липа!
Шумов пожал плечами.
- Кто тебя заслал в город?
- Я прибыл из лагеря военнопленных.
- И конечно же, добровольно сдался в плен?
- Нет, попал в окружение.
- Так кто ты такой?
- Обыкновенный инженер, уроженец этого города, давно разорвавший с большевизмом.
- Идейный борец?
- Скорее меня можно назвать внутренним эмигрантом.
- Что тебе нужно в городе?
- Я хотел бы быть полезным новой России.
Собственно, Сосновский обязан был прислушаться к словам человека, объявляющего о своей приверженности властям, которым служил он сам. Но с каждым словом Шумова он испытывал к нему все большую ненависть, и ненависть эта вернее логики подсказывала, что перед ним смертельный враг. И он ушел на минуту в себя, чтобы сообразить, как сломить этого врага, но тут дверь в кабинет резко распахнулась, и вошли трое в немецкой форме - пожилой, в мешковатом кителе, офицер инженерных войск, переводчик из фольксдойчей, в мундире без погон, и подтянутый молодой, похрустывающий до блеска начищенными сапогами унтерштурмфюрер из полевой тайной полиции.
Сосновский недовольно поднялся из-за стола:
- Веду дознание по делу о покушении…
Но переводчик прервал его:
- Есть распоряжение отобрать технически подготовленных специалистов…
Сосновский понял, что у него отнимают людей, которых он мог бы еще истязать и потом уничтожить, однако возразить не решился и спросил только:
- В том числе и партизан?
Переводчик перевел автоматически.
- Нет, нет, - заявил серьезно немец инженер, - нам нужны лояльные люди.
- Лояльных мы здесь не держим, - заявил Сосновский.
- Возьмите у господина Сосновского списки. Мы сами разберемся, - сказал переводчику молодой немец. Он говорил высокомерно, не глядя на Сосновского и на Шумова, но Шумов смотрел на него с незаметным со стороны любопытством.
- Я думаю, что отношусь к числу интересующих вас лиц, - сказал Шумов по-немецки.
- Молчать! Бандит! - рявкнул Сосновский.
- Кто это? - спросил унтерштурмфюрер.
- Он замешан в убийстве бургомистра.
- Вернее, пострадал вместе с бургомистром, - поправил Шумов.
- Откуда вы знаете немецкий язык?
- Я учил язык в гимназии. По образованию инженер и приехал в город с соответствующими рекомендациями.
Щеголеватый молодой немец окинул Шумова проницательно-подавляющим "гестаповским" взглядом.
- Вам нужен такой человек, господин майор?
- О да… - откликнулся пожилой офицер, - но…
- Разберемся. Нас он не обманет. Мы забираем этого человека, господин Сосновский. Оформите соответствующие документы.
- Слушаюсь.
Возражать он не мог, а немец повернулся к Шумову и показал рукой на дверь:
- Следуйте за нами.
Шумов поднялся и вышел из кабинета вслед за Лаврентьевым.
Так они встретились впервые, не зная друг друга, хотя Шумов кое-что и знал. Он знал, что существует человек, к которому он может обратиться в минуту крайней опасности, в исключительном случае, но, конечно же, лучше было не подвергать этого человека дополнительному риску, потому что он выполнял свое четко обозначенное и очень важное дело.