Впрочем, можно ли упрекнуть севастопольцев? За последние месяцы они основательно перекопали местный неподатливый каменистый грунт. Весь город работал, тысячи моряков и местных жителей дни и ночи махали лопатами да кирками. Их ли вина, что оборонительные рубежи оказались не готовыми и такими, что Петрову, слушавшему доклады об этих оборонительных рубежах, хотелось ругаться! Почему господствующие высоты в иных местах оказались впереди рубежей? Их же займет противник и будет в более выгодном положении. Почему главный рубеж обороны проходит так близко от города - на расстоянии досягаемости полевой артиллерии? Ведь если бухты окажутся под огнем, как разгружаться кораблям? А без надежной связи с Большой землей длительной обороне не бывать. Правда, есть еще передовой рубеж, но, похоже, что он только обозначен. Не успели? Но почему успели построить тыловой рубеж? На 19-километровом фронте - 40 километров проволочных заграждений и больше 30 километров противотанковых рвов. Дотов и дзотов на километр фронта на тыловом рубеже в два раза больше, чем на главном. Зачем этот тыловой рубеж, проходящий всего в 3-6 километрах от города? Разве в условиях Севастополя устоит на нем оборона? Нет, не о длительной обороне были думы тех, кто намечал этот рубеж и руководил его строительством. Да флотские товарищи и не скрывали: не для обороны он строился, а для отражения десанта, для прикрытия эвакуации. Опять эта десантобоязнь! Как у командующего 51-й армией Кузнецова…
Впрочем, сравнивать флотских товарищей с Кузнецовым командарму не хотелось. Эти не имели опыта организации сухопутной обороны, а сделали под Севастополем не меньше, чем было сделано на Перекопе. И они не знали, на какие силы надо рассчитывать. Кузнецов знал, у него была армия. Знал и не создал надлежащей, глубоко эшелонированной обороны. Так можно ли от флотских требовать, чтобы они все предусмотрели?…
Вот если бы тогда, две недели назад, когда Приморская армия только прибыла из Одессы, ее оставили бы в Севастополе, сколько можно было бы сделать за две недели! И ведь было такое мнение. Военный совет флота докладывал Ставке о целесообразности сохранить Приморскую армию, доукомплектовать и поставить на оборону предгорий.
Он еще раз прошелся взглядом вдоль извилистой красной черты, идущей от Качи и упирающейся в море за Балаклавой, возле высоты 386,6, снял пенсне, поискал, куда его положить, и положил на свой служебный блокнот. Снова лег и вдруг подумал: чего это ему все вспоминаются чужие ошибки? Сожаление об упущенных возможностях? Но столько было этих упущенных возможностей, что все и не перебрать. Да и не в его это вроде бы характере - ахать о несбывшемся. Нет, тут что-то другое. Что же?…
Мысли метались, захлестывали воспоминаниями. Многое увидел он сегодня во время поездки по рубежам обороны, многое понял. Видел в стереотрубу страшную атаку противника, когда немцы гнали впереди себя толпу женщин, детей, стариков. К счастью, командир батальона моряков оказался толковым, догадался отсечь вражеских солдат от этой толпы фланговыми пулеметами. Видел, как небрежно окапываются моряки. Стоял в траншее по пояс и спрашивал:
- Это что - окоп? Ползать можно…
- Это блиндаж? - спрашивал в другом месте. - От дождя хорошо укрываться.
Не корил, не кричал. Знал: насмешкой моряков скорее проймешь. И уходил от этих окопов, не пригибаясь, не прячась от шальных пуль, хотя излишней бравады за собой не знал. Так было нужно.
И услышал наконец чей-то восторженный возглас:
- Теперь живем, братцы, пехота прибыла!
Вот это и нужно было. Чтобы расползался слух о прибывающей пехоте, поддерживал отчаявшихся, воодушевлял сильных, помогал им устоять эти дни.
Но пехота была еще далеко. Да и много ли ее придет к Севастополю?
Вспомнилось, как явился в штаб командир 514-го полка 172-й дивизии подполковник Устинов, смущаясь, доложил, что в полку всего 60 красноармейцев и 13 младших командиров…
Петров снова склонился над картой, долго рассматривал те места горного Крыма, где россыпь красных стрелок упиралась в синие обводы немецких заслонов. С трех сторон нависали эти обводы, пугали. Невольно думалось, что если такое стояние продлится еще немного, то и другие части придут в Севастополь не в лучшем виде, чем полк Устинова.
А пока что он, генерал Петров, - командарм без армии. Более чем командарм. Накануне командующий войсками Крыма адмирал Левченко объявил приказ, которым в Крыму создавались два укрепрайона - Керченский и Севастопольский - и руководство обороной Севастополя возлагалось на Петрова. Второй раз в течение месяца приходилось ему принимать командование в самый критический час. Там, в Одессе, когда оборона кончалась, и здесь, когда ее только еще надо было организовать. Его удивило только, что в приказе никак не оговаривались задачи флота, без которого в условиях изолированного плацдарма ни о какой обороне не могло быть и речи.
И было еще одно совещание у командующего флотом, сегодняшнее…
Петров глянул на часы - половина третьего ночи - и с привычным командирским педантизмом отметил - "вчерашнее".
На этом совещании он, уже успевший разобраться в обстановке, сделал в своем докладе решительный вывод: Севастополь можно длительно оборонять.
- Может, вы здесь и разместитесь, на ФКП? - предложил ему адмирал Октябрьский.
- Благодарю, - сказал Петров. - Но разрешите уж мне расположиться со штабом на КП береговой обороны.
- Как вам будет угодно…
Отменялись любезностями и разошлись.
Снова он посмотрел на часы. Было без четверти три. А в шесть надо быть на ногах.
- Спать! - вслух приказал себе Петров и закрыл глаза. И с удовлетворением отметил, что засыпает, что, несмотря на все, навалившееся на него, не потерял власти над собой…
Не знал Петров, что в этот же самый день командующий флотом отправит в Ставку телеграмму, где напишет, что Севастополь под угрозой захвата, что первая линия обороны противником прорвана, что повсюду идут тяжелые бои, а резервов больше нет. Не знал он и того, что это была уже не первая такая телеграмма. И раньше Военный совет флота доносил в Москву о том, что противник ведет настойчивые атаки, что Севастополь совершенно открыт с севера и не может обеспечить базирование основных сил флота…
Еще действовала инерция эвакуации. Опасение, что Севастополь окажется в руках врага вместе со всеми запасами его подземных хранилищ, заставляло грузить на корабли снаряды и патроны. На причалах в Поти и Батуми росли горы ящиков с боеприпасами, вывезенными из Севастополя.
Ставка не без оснований усмотрит во всех этих действиях не только беспокойство за судьбу главной морской базы, но и некоторую растерянность. Через три дня нарком ВМФ пришлет Военному совету флота и адмиралу Октябрьскому телеграмму: "…мне кажется достаточно ясно, что сейчас главной задачей является удержать Севастополь до крайней возможности. Так держался под артобстрелами и ударами авиации Таллин, так держался Ханко, так держали Вы, черноморцы, Одессу, и мне непонятна нотка безнадежности в отношении Севастополя". Далее в телеграмме будет говориться, что на борьбу за Севастополь надо привлечь корабли, хотя условия их базирования там трудные, но весь Северный флот в Полярном с начала войны находится под ударами авиации и фронт там находится ближе. "Севастополь можно и нужно защищать, и пока оборона его не будет устойчивой, Военный совет флота должен быть там…"
XV
Утро 7 ноября застало Петрова, как обычно, в пути. Хмурый рассвет прорисовывал обрывы на другой стороне Северной бухты. Низкие тучи стлались над высотами, и это радовало. Погода, как по заказу, - праздничная. Прежде праздничной погодой считалась ясная, солнечная. Теперь чем плотнее тучи, тем лучше: больше вероятности, что не будет бомбежки. А значит, город вздохнет хоть один день, а значит, легче будет и на передовой.
Снег, нападавший ночью, растаял, и теперь на дороге стояли мутные лужи. Машину заносило на поворотах, но шофер не сбавлял скорости: командарм не любил тихой, осторожной езды. Когда остановились у пункта временного полевого управления на Мекензиевых горах, услышали шум напряженного боя, доносившийся с северо-запада. Там 8-я бригада морской пехоты проводила разведку боем. Петров связался с командиром бригады полковником Вильшанским и узнал, что артподготовка, проведенная еще в темноте по плохо разведанным целям, принесла мало пользы, поскольку всполошила немцев, что роты встречают упорное сопротивление, но тем не менее продвигаются вперед.
За эту разведку боем Петров не беспокоился: каков бы ни был результат, она свою роль сыграет, даст необходимые данные о немцах, а главное, напугает их. Неожиданная наша активность заставит противника перебросить часть войск на правый фланг и, может быть, ослабит удар на наиболее опасных участках - под Дуванкоем, в долине Кара-Коба. А в том, что именно здесь и именно сегодня, в день юбилея Октября, враг предпримет особенно сильные атаки, Петров не сомневался.
Это его предположение скоро подтвердилось. Грохот боя покатился по фронту вправо. Порой отдельные выстрелы и разрывы уже не были слышны, над черными мокрыми горами катился сплошной гул.
Здесь, на пункте управления, командарм ненадолго задержался. Выслушав доклад майора Ковтуна, он встал, крикнул ординарца. Тот вошел со свертком в руках, в свертке оказались бутылка вина и закуска.
- Бои боями, а праздник не отменяется. Хочу поздравить вас с праздником. - Он сам открыл бутылку, налил по полстакана. - Хотелось бы в другой обстановке, но что поделаешь. За Октябрьскую революцию и нашу победу!
На столе затрещал телефон. Петров взял трубку, минуту молча слушал. Положив трубку, снял пенсне, принялся протирать его, весело поглядывая на присутствующих. Наконец сказал:
- Вчера в Москве состоялось торжественное заседание, как до войны. Слышали? Ну вот, а сегодня состоялся праздничный парад. Только что радио сообщило.
И сразу что-то изменилось вокруг: люди задвигались, заулыбались. И несмолкаемый гул боя показался уже не таким тревожным, словно это не оборона была, а наше наступление.
- Сообщите всем: в Москве - парад. Как обычно. Стоит Москва, не шелохнется. И нам того желает…
И снова была гонка по мокрым слякотным дорогам в сопровождении одного только ординарца. Штабную свиту Петров за собой не таскал, считал, что штабные работники должны заниматься своим делом. Снова были бесконечные, долгие и короткие, на ходу, разговоры с командирами и бойцами, распоряжения, написанные прямо на картах, и улыбки, улыбки, и радостные возгласы повсюду, где он говорил о праздничном параде в Москве.
…Заросли дубняка, гребенника, кизила. Узкие дороги, вьющиеся по склонам. Машина проскочила седловину между холмами и, юля на скользкой дороге, начала спускаться в лощину. Там, внизу, на опушке редкого леска, сидела группа краснофлотцев.
- Давай туда, - сказал Петров шоферу, и машина, круто развернувшись, заскользила вниз.
Бойцы поднялись навстречу устало, как-то равнодушно, и Петров собрался уж отчитать командира. Но навстречу вышел знакомый командарму в лицо представитель политотдела армии старший политрук Лезгинов, доложил, что он проводит беседу с батальоном морской пехоты, который по приказу отводится в тыл, рассказывает о параде в Москве, о директиве Ставки Верховного командования.
- А где батальон? - спросил Петров.
- Все мы тут, товарищ генерал, - сказал кто-то из толпы. - Неделю назад нас было тысяча двести, осталось тридцать пять человек.
Петров смотрел на них и не находил, что сказать. Не годились никакие слова утешения, да теперь они были бы, пожалуй, и неуместны. Он знал, как дрались эти отдельные флотские батальоны, знал, какие несли потери, не ведая азбуки пехотного боя, не имея опытных командиров-окопников. Героизмом останавливали немцев, беззаветным героизмом, а не умением. И вот результат. Первый натиск врага, кажется, отбили. Но какой ценой!
Он впервые так наглядно увидел эту цену первой победы под Севастополем.
И все же надо было что-то сказать этим людям, он видел, что они ждали его слов.
- В Древней Греции был случай, когда триста воинов задержали армию врага, - наконец выговорил он. - Триста спартанцев. Все они погибли, но не отступили. Тысячи лет прошли, а о них всё рассказывают легенды, всё помнят. И о вас будут рассказывать…
- О нас не будут, - послышался голос.
- Это почему? Вы не хуже.
- Может, и не хуже. Только война не та. Теперь нужно триста раз по триста…
Весь день эти слова краснофлотца не выходили у него из головы. И когда с близкого НП наблюдал за боем в долине Кара-Коба, где 2-й полк морской пехоты и 31-й стрелковый полк с помощью бронепоезда "Железняков" и артиллерийских батарей с трудом сдерживали рвущегося вперед противника, и когда принимал измотанные после длительного и тяжелого похода поредевшие части приморцев, нет-нет, да вспоминал командарм угрюмо стоявший строй усталых моряков и рассудительные слова, свидетельствующие о том, что люди понимают неизбежность больших жертв. А раз понимают, значит, нет паники, значит, даже немногие оставшиеся не растеряли готовности снова выйти навстречу врагу и, если придется, погибнуть, но не отступить.
Это считается прерогативой начальства - думать о моральном духе бойцов, чтобы не слабел он даже при поражениях. Но откуда самому начальству набираться уверенности в победе, как не от своих же бойцов. Вот когда по-настоящему понял Петров, почему его каждый день тянет в части, почему так хочется видеть своими глазами бойцов и командиров, беседовать с ними. Он приписывал это своему постоянному беспокойству за дело, но, возможно, это и его потребность. Только в постоянном общении с непосредственными исполнителями его воли, воли штарма, он получает способность ощущать свою армию не только сверху, но как бы изнутри. Он знал в лицо и по именам почти всех командиров и многих бойцов, знал, чего можно ожидать от каждого в той или иной обстановке, и решения, которые приходилось принимать как командующему, во многом исходили из этих, известных ему особенностей и возможностей людей.
Петров знавал командиров, которые смотрели на подчиненных только как на исполнителей. "Мои воины", - говорили они. И не в том была беда, что так говорили, а в том, что свысока смотрели на тех, кто ниже. Петров всегда был как бы чуточку смущен своим высоким положением. Это, как видно, у него в крови. Сколько помнит - и в гражданскую, и после, когда водил отряды по следам басмачей, и уже в эту войну, когда, казалось бы, ни о чем другом, кроме контратак да оборонительных рубежей, не было ни времени, ни сил думать, - все в нем жила никому из окружающих неведомая неловкость перед людьми. Не бойцы для него, а он для бойцов, для общего дела. Такое его убеждение каждый раз отдавалось болью, когда сталкивался он с фактами начальственного высокомерия. Сверху - приходилось терпеть. Но он часто терял самообладание, когда в окопах слышал жалобы бойцов на равнодушие подчиненных ему начальников, на нерасторопность работников тыла, на плохую пищу. Тогда он срывался и кричал, багровея и отчаянно дергая головой. Обиду и несправедливость по отношению к бойцам он воспринимал как обиду, нанесенную лично ему…
Он был не над армией, он был частицей армии и потому больно переживал тяжелые испытания, выпавшие на долю приморцев, страшную долю флотских батальонов, обреченных своей гибелью останавливать врага…
У небольшого домика на Мекензиевых горах Петрова встретил командир 25-й Чапаевской дивизии генерал Коломиец. Как и все в это трудное время, был он усталым, но зеленая бекеша на меху и серая каракулевая папаха с красным верхом словно бы убавляли усталости, делая его вид воинственным и бравым.
Скоро прибыли командир 7-й бригады морской пехоты полковник Жидилов, с рукой на перевязи, и комиссар Ехлаков, оба осунувшиеся, вымотанные, как видно, до последней возможности, с красными от бессонницы глазами. В любой другой обстановке это было бы безумием - бросать в бой измученную долгим переходом, ни дня не отдохнувшую бригаду. Но сейчас Петров не дал волю состраданию.
- Как добрались? - сухо спросил он. - Машин хватило?
- Хватило, - ответил Жидилов. - Две недели назад не хватило бы и двухсот грузовиков, а теперь вся бригада уместилась на шестидесяти.
- Помогите своим морякам, третьему полку Гусарова, - никак не выразив сочувствия по поводу больших потерь, сказал генерал Коломиец. - Вторые сутки отбиваются, а немцы все прут и прут. Целая дивизия на них нацелилась. А отходить некуда - позади прямая дорога на Инкерман. Сменяйте полк Гусарова и выбивайте фашистов из Черкез-Кермена…
- Вас поддержит корабельная и береговая артиллерия, - сказал командарм.
- Тогда уж мы рванем, Евгений! - не смущаясь присутствием генералов, весело выкрикнул Ехлаков.
Все склонились над картой, уточняя передний край немцев, расположение наших частей. Петров радовался, что приехал именно сюда. Уже одно то, что командующий армией дает указания не из штаба, а прямо на передовой, говорило о многом. И этому медлительному полковнику, и его энергичному комиссару такая необычность обстановки, похоже, помогала как следует проникнуться особой важностью встававшей перед ними задачи…
Мекензиевы горы! Знал бы тот русский адмирал Мекензи, живший в этих местах полтора века назад, с какой надеждой и каким отчаянием будет повторяться название гор! И сколько крови прольется на этих горах, носящих его имя!…
В штабе армии, куда Петров прибыл только под вечер, ординарец Кучеренко, увидев его, осунувшегося, с покрасневшими глазами, заворчал было, что так и свалиться недолго, что надо и командарму хоть немного поспать.
- Антон Емельянович, - как всегда, уважительно и простецки сказал Петров. - Честное слово, отосплюсь. Вот немцев остановим, оборону организуем как следует и отосплюсь.
- Это ж когда будет?! - всплеснул руками Кучеренко. - Немец-то не дурак, чтобы дать нам закрепиться. Будет лезть и лезть…
Вот тут он был прав, верный ординарец: немцы не дураки, они должны понимать, что если прорываться, то сейчас, когда морские батальоны изнемогли в непрерывных боях, а приморцы еще только подходят. Потом прорываться будет трудней. И командарм с беспокойством слушал доклады о боях, стараясь уловить хоть намек на ослабление нажима, на сосредоточение войск противника на других участках.
В целом сведения о результатах боев были обнадеживающими. Контратака 8-й бригады дала немало: разведан противник, взяты трофеи, заняты важные высоты. Пришли сообщения о беспримерной стойкости моряков. Кое-где, не имея другого выхода, они бросались под танки с гранатами. В целом крепла уверенность - выстоим. Все говорило о том, что противник выдыхается. Как видно, и Манштейну тоже нужно время, чтобы собраться с силами, подтянуть разбросанные по горам войска, перегруппировать их…
Поздно вечером Петров снова поехал на флагманский командный пункт. Стоявший в Южной бухте эсминец время от времени грохотал четырехорудийными залпами. Слышались глухие выстрелы береговых батарей. Бои не утихали, но сегодня они уже не пугали.
И на ФКП сегодня была совсем другая, более оживленная обстановка. Что-то менялось в людях, слышались праздные разговоры, какие еще вчера казались бы неуместными, невозможными.
- …Развезет осенью, и сядут немцы в лужу со своими хвалеными машинами. Попомни меня - сядут. У нас не европейские дороги. Вот за такое состояние дорог я бы наградил "Автодор" орденом.
Послышался смех:
- Ударим немцев бездорожьем!…
Вошел адъютант командующего флотом и разговоры смолкли.