С горы, особенно в стереотрубу с ее 11-кратным увеличением, и впрямь все было видно - и как рвутся мины точно по линии окопов, и как распластываются по земле моряки, хорошо заметные на местности в своих черных бушлатах, но минометной батареи, как ни высматривал, Кубанский не мог обнаружить.
Когда вечерний сумрак совсем закрыл дали, на высоту поднялся сам командир батальона моряков капитан Боренко, деловито обошел часовню, посмотрел в стереотрубу, в которую уже ничего было не разглядеть, махнул рукой на горбящиеся по горизонту горы.
- Оттуда бьют, а ты не видишь? Глядеть надо лучше.
- Ночью обнаружим, - успокоил его Кубанский. - Одной вспышки довольно…
Но немецкие минометы ночью не стреляли. А утром снова запрыгали разрывы мин на линии наших окопов. И снова, сколько ни глядел, не мог Кубанский обнаружить эту хитро замаскированную минометную батарею.
- Кто ее найдет, проклятую, тому три дня отпуска в хозвзвод, - пообещал он своим разведчикам. - Пользуйтесь моей добротой, другого такого случая не представится!
Пооколачиваться в хозвзводе - это была мечта каждого. В баню можно было сходить, в город попасть, а там, глядишь, и новое обмундирование отхватить у старшины. Обещание комбата было более чем щедрым, и потому разведчики смотрели во все глаза. Но минометы словно из-под земли стреляли - ни вспышек не было видно, ни пыли, ни дыма от выстрелов.
В этот день немцы несколько раз пытались атаковать наши окопы, но, откатившись, снова начинали обрабатывать передний край минами. Днем позвонил командир дивизиона и, отругав Кубанского за то, что до сих пор не может подавить немецкую батарею и помочь нашей пехоте, приказал этой ночью сменить огневую позицию, поскольку немцы взяли гребень противолежащей высоты, откуда гаубицы - как на ладони.
- У вас на батарее из-за этого уже потери есть! - кричал он, словно Кубанский не знал этого и словно он был виноват в том, что немцы взяли высоту.
Под вечер пришел комиссар батареи политрук Лозов, до этого находившийся на огневой позиции, где, собственно, и было его место, поскольку там - почти весь личный состав. Он заявился, не позвонив предварительно, и в этой внезапности визита усмотрел Кубанский некую связь с недавней нотацией, полученной от комдива.
- Ты чего? - спросил недовольно.
- Навестить пришел, - сказал Лозов, отряхивая основательно выпачканную шинель, поскольку пришлось ему изрядную часть пути проползти: днем хождение на НП не разрешалось, чтобы не обнаружить его.
- Вечера не мог дождаться?
- Значит, не мог.
- Приезжал бы, как стемнеет, с кухней. Поужинали бы, приняли сто грамм наркомовских и поговорили.
- Я подожду, - бесстрастно ответил Лозов, никак не реагируя на горячность командира. Где у тебя НП? В часовне?
- Там, - махнул он рукой в угол ограды.
И в этот момент оттуда, от НП, послышался радостный возглас:
- Нашел! Товарищ лейтенант, вижу батарею!
Согнувшись, они быстро пробежали между надгробьями, присели в мелком окопчике у стены, и Кубанский нетерпеливо прильнул к окулярам стереотрубы.
- Где батарея?
- А вы смотрите, смотрите. - Болотов суетился, обрадованный удачей, все поглядывая на темнеющее вечернее небо. - Только бы солнышко за гору не зашло, без подсветки не разглядеть.
- Есть! - вдруг выкрикнул Кубанский.
Синенький дымок на синем фоне неба и впрямь можно было увидеть только при косой подсветке заходящего солнца. Он быстро отложил на планшете угол по лимбу стереотрубы, определил по горизонталям карты точку превышения цели, дальность по секундомеру. Через минуту данные на открытие огня были готовы, и он заторопил телефониста, чтобы скорей разыскал командира дивизиона. Будь в достатке снаряды, позвонил бы он не в дивизион, а на огневую позицию и сразу бы скомандовал "огонь!". Но дневной лимит в 20 снарядов, которые он мог израсходовать по своему усмотрению, давно был использован, и приходилось спрашивать разрешение на открытие огня у командира дивизиона. Но и лимит комдива давно кончился, и ему пришлось звонить в полк. Пока инстанции договаривались между собой, солнце зашло, дальний лес сразу погрузился в темноту. Открывать огонь, не видя цели, было нецелесообразно.
- Что делать, комиссар? - спросил Кубанский.
- До утра надо ждать.
- Приказано ночью сменить ОП. А с нового места понадобится пристрелка. Да и расстояние увеличится.
- Надо подумать.
- Думай не думай!… - он махнул рукой. - Завтра сменим позиции! - И вдруг выкрикнул раздраженно: - Не в прятки же мы играем! Нам главное врага уничтожить!…
Кубанский едва дождался утра. Чуть рассвело, уже сидел у стереотрубы, вглядывался в серый сумрак, висевший над дальним лесом. На всякий случай дал проверочный выстрел по ранее пристрелянному реперу. Вскоре ожила передовая, и сразу вскинулся синий дымок в том самом месте, куда нацелено было перекрестие стереотрубы: немецкая минометная батарея была все там же, не сменила позицию.
Минуту длилась торопливая перекличка команд, и вот одно за другим ахнули все четыре орудия (голоса их Кубанский различил бы даже в многоголосом гуле канонады), и четыре всплеска разрывов вспухли в том месте, откуда выскакивали сизые дымки. Расчет был точен, даже поправки не понадобилось. Подав команду на беглый огонь, Кубанский смотрел в стереотрубу, как затягивало дальний лес черным дымом частых разрывов. Он отстранился, удовлетворенный, махнул рукой Лозову, чтобы тоже полюбовался на работу артиллеристов.
Весь этот день прошел под впечатлением удачного утра. Как и вчера, немцы пытались атаковать, и выползали из лощин танки, и приходилось кричать до хрипоты, отдавая все новые команды, но радостное настроение не проходило. Только к вечеру его испортил командир дивизиона, накричав на Кубанского по телефону за то, что не сменил огневую позицию прошлой ночью.
- Я же говорил, что ОП просматривается от немцев! Сегодня у тебя на батарее снова потери!
- Один ранен, - подсказал Кубанский, недоумевая, как можно не понимать очевидного: ради уничтожения врага порой приходится идти и на больший риск. Он снова принялся объяснять, что менять ОП прошлой ночью было нецелесообразно, ибо это уменьшило бы шансы наверняка уничтожить вражескую минометную батарею, но командир дивизиона ничего не хотел слушать.
- За невыполнение приказа пойдешь под трибунал! - крикнул он и бросил трубку.
Под трибунал так под трибунал, не больно-то это и страшно, когда сидишь под огнем на передовой. Главное-то сделано: батарея уничтожена. И он забыл об этой угрозе. А потом немцы снова пошли в атаку с танками, и Кубанскому стало вовсе ни до чего.
Атака была последней в этот день, но самой опасной: батальон моряков, оборонявшийся в долине, подался назад, под самую гору. Когда посумрачнело, к кладбищу снова поднялся капитан Боренко. Он долго тряс руку Кубанскому, благодарил за помощь, за уничтоженную вражескую минометную батарею, которая больно уж "унижала матросиков", заставляя их ползать на брюхе. А потом принялся осматривать часовню. Вылез из подвала обрадованный.
- Кости выкинем, устроим в часовне командный пункт батальона.
- Не надо этого делать! - воскликнул Кубанский.
- Почему? Надежней КП не придумаешь.
- КП - это связные и всякое такое. Немцы сразу засекут движение людей и не будет тут ни КП, ни НП - ничего…
- На передовой от обстрела не спрячешься…
- Но и выпячиваться ни к чему. Маскироваться нужно.
- Маскировку обеспечим.
- Как ее обеспечишь?
- Это уж мое дело…
Вот это окончательно испортило Кубанскому настроение. И ночь опускалась под стать его состоянию - сырая, с мелким холодным дождем. Он понимал: сравнительно безопасная жизнь кончилась. Обнаруженный НП - это уже не НП, немцы сделают все, чтобы прихлопнуть его. Сменить бы место, да другого такого, откуда все видно, не было, и приходилось мириться. Он приказал разведчикам приготовить в часовне место, чтобы в случае обстрела перенести туда НП. Указал, где должна быть выставлена стереотруба, - в круглом решетчатом окне, к которому нужно подставить лестницу.
Часами сидеть у окошка на лестничных жердочках будет трудновато и рискованно, не то что у амбразуры под стеной, только ведь там, в окопчике по колено, если внутри ограды начнут рваться снаряды, и вовсе не уцелеть.
Кубанский был замкнут и неразговорчив весь этот вечер. Молча проглотил свои сто грамм водки, не проронив ни слова, съел ужин, как обычно, с наступлением темноты доставленный на НП в термосе. И когда ему доложили, что пришел корреспондент из газеты, раздраженно ответил, что теперь ему не до корреспондентов. Но газетчик попался настырный, все-таки вошел в сторожку, где они ужинали, и, видимо оповещенный, что командир батареи не в духе, с ходу принялся хвалить его:
- Вы такие молодцы, такие герои! Крошите фрицев почем зря…
- Какие могут быть герои на НП? - сухо прервал его Кубанский.
- Меня из штаба полка именно к вам направили. Рассказывайте, как вы даете жару немцам.
- Жару-то давать нечем, снарядов мало…
- Как это нечем? Батарею уничтожили? Теперь уже сердился корреспондент. Был он кругленький и шустрый, с бегающими глазами и, как казалось Кубанскому, невнимательный: слушал не собеседника, а вроде бы лишь самого себя.
- Ну уничтожили. Так это ж моя работа, никакой не героизм.
- Если вы такой - ладно! - совсем уж раздраженно выкрикнул корреспондент. - Но бойцы ваши чем виноваты? Три дня пехоту мучила немецкая батарея, а вы ее отыскали и прихлопнули. Рассказывайте, как было дело.
- Да все очень просто, - вздохнул Кубанский, поняв, что отделаться от него можно, лишь рассказав что-нибудь. - Вели разведку, и вот разведчик Золотов…
- Как фамилия? - переспросил газетчик, вынимая блокнот.
- Чья?
- Разведчика.
- Золотов, я же говорю. Вот он первый ее и обнаружил. Ну а дальше все просто: проутюжили это место снарядами, и немецкая минометная батарея приказала долго жить. Тут уж наши огневики поработали, с ними и надо говорить.
Он обрадовался этой неожиданной идее - перебросить внимание корреспондента на огневиков, пусть едет на огневые позиции и мучает там своими дурацкими вопросами наводчиков да заряжающих.
К его удивлению, газетчик на эту приманку клюнул, то ли понял, что из командира батареи сейчас ничего не выжмешь, то ли торопился убраться с НП, выдвинутого слишком далеко вперед. С ним засобирался и Лозов, поскольку этой ночью батарее предстояло менять огневые позиции и там присутствие комиссара было нужнее.
Кубанский проводил их до машины, доставившей ужин и теперь, внизу под горой, дожидавшейся корреспондента. Ночь была кромешно темная, глухая, и если бы не немецкие ракеты, время от времени вспархивавшие над передовой, подсвечивавшие низкие тучи, то в двух шагах от сторожки можно было заблудиться. Ветер затих, и дождь перестал сыпать. Влажный воздух был неподвижен, и, словно завороженная этой замеревшей ночью, молчала передовая, ни с той, ни с другой стороны не слышалось ни выстрела, ни стука.
- Смотри там, - сказал Кубанский Лозову. - К рассвету все должно быть готово для стрельбы. День будет горячий. И вообще теперь нам будет несладко. Как бы не пришлось переходить на запасной НП из-за этого Боренко.
- Не паникуй раньше времени, - угрюмо сказал Лозов.
Он хорошо понимал командира батареи. Часовня на горе - слишком хороший ориентир для артиллеристов противника, чтобы в нее не попасть, если начнется обстрел. Вся надежда на крепкие стены. Но сколько прямых попаданий они выдержат?
III
Все мог вынести курсант Северухин, одна беда - крови боялся. Еще в детстве в обморок падал, даже когда у него из пальца брали кровь. Холодело лицо, мутилось перед глазами, очки сползали с носа, и следующее, что каждый раз было после этого - острый, схватывающий дыхание запах нашатыря, от которого не хочешь, да очухаешься. Всегда, сколько помнил, он боялся в этом признаться, боялся насмешек школьных товарищей, презрительных гримас девчонок, среди которых была и та, чье мнение было ему совсем не безразлично, боялся снисходительных укоров врачей: "Что это вы? Такой с виду крепкий…" И он научился предугадывать приближение дурноты, и обманывал себя, отворачивался, а то просто закрывал глаза и усиленно начинал думать о чем-либо интересном, отвлекающем.
Но что можно было дома, в амбулатории, того не сделаешь на фронте. Там глаза не закроешь. Он хотел сказать об этой своей слабости в военкомате, да постеснялся. Столько вокруг было слез и клятв, что у него язык не повернулся сказать. А потом уж и говорить было некому. Хмурый сержант - царь и бог над "несмышленышами" - не хотел слышать ни о каких болячках, ни об усталости, ни о стертых ногах, гонял их так, словно выматывать из них последние силы было его жизненным предназначением. А его, красноармейца Северухина, носившего очки, как ему думалось, именно за это сержант осознанно невзлюбил. И потому, когда через две недели такой жизни Северухину предложили идти на курсы младших лейтенантов, он согласился не задумываясь, рассчитывая, что над будущими командирами так измываться не будут.
Ошибся он тогда, горько ошибся. На курсах были другие сержанты, еще более злющие. Так он и донес свою тайну до самого выпуска, когда уж выдали новое обмундирование с одним кубарем в петлицах. Каждый любовался этим рубиновым кубарем. А у Северухина всю радость омрачала его тайна. Что как при виде первой же раны он упадет в обморок? Это ж впору застрелиться после такого! И он все думал, как бы попасть не на передовую, а куда-нибудь, где обходится без крови. Есть ли в Севастополе такое место, он не знал, но упорно верил, что оно есть, и надеялся попасть именно туда.
Со сложным чувством радости и страха вошел Северухин в кабинет, куда их, выпускников, вызывали по одному на мандатную комиссию.
- У вас есть какие-нибудь желания? - спросили из-за стола.
- Есть, - неожиданно для себя выдохнул Северухин. - Я не переношу вида крови.
- Привыкнешь, - засмеялись за столом. Не помня себя, Северухин взял узенькую полоску бумаги - направление - и, чтобы исправить мнение о себе, так старательно щелкнул каблуками, что за столом снова засмеялись.
Вышел во двор к таким же, как он, фасонистым младшим лейтенантам, покуривающим "Казбек", поскрипывающим новыми ремнями. Было холодно, в воздухе висела серая хмарь. От слободы Рудольфа, где находились курсы, до фронта не близко - не меньше пятнадцати километров, но и сюда докатывались раскаты разрывов. Далекие и тихие, они не пугали, только будоражили.
Эти курсы младших лейтенантов совсем недавно спокойно занимались боевой учебой в тылу 51-й армии, в Симферополе. Ночью курсантов подняли по тревоге и повезли на машинах. Куда? Этого вначале никто не знал. На Алуштинском шоссе попали в колонну отходящей Приморской армии и нежданно-негаданно оказались в Севастополе. И только тут узнали, что им надлежало быть совсем в другой стороне - на Керченском полуострове, куда отошла их 51-я армия. Но теперь уж ничего не оставалось, как готовить комсостав для Приморской армии. Враг был тот же, и песни пелись все те же: "Школа младших командиров комсостав стране своей кует". Не какой-то определенной армии, а стране, и, стало быть, служи верой и правдой там, где пришлось. И они, преподаватели и курсанты, с энтузиазмом продолжали учить и учиться с первого дня, как обосновались здесь, в Севастополе. Но дней этих дали им совсем мало. Можно сказать, ничего не дали. Поступил приказ: срочно сдать экзамены и всем отправляться на фронт. Подразделения морской пехоты, поредевшие части Приморской армии остро нуждались в пехотных командирах, прошедших хоть какую-нибудь подготовку.
Их отправили в части на другой же день. Новенькая полуторка везла Северухина по затянутым в осенний туман улицам Севастополя. Несколько раз машину останавливали патрули. На Корабельной стороне старший патруля, такой же молоденький лейтенант, только морской и уже, как видно, хвативший лиха, проверив документы и, заглянув в кузов, бросил снисходительно:
- Новенький младший, да в новенькой форме, да на новенькой машине… Теперь немцу хана. Проезжай.
С этого момента перестал Северухин любоваться новенькой формой, даже позволил себе помусолить свой широкий командирский ремень, чтобы не так бросался в глаза. Может он и не обратил бы внимания на эту реплику, да рядом сидел связной полка, простой сержант с тремя угольничками на петлицах, судя по обмундированию и по всему виду своему - прошедший огни и воды, и Северу хину очень не хотелось, чтобы этот сержант подумал о нем, как тот патрульный лейтенант.
Северухин так страдал от этого, что не заметил одиночного немецкого самолета, летевшего низко над землей. Но сверху их машину, как видно, заметили хорошо: заложив крутой вираж, самолет пошел прямо на них. Пулеметная очередь расхлестала лужи на дороге, с хрустом прошлась по борту машины.
Шофер успел увильнуть, врезался в лесок, подмяв низкорослые деревья. Самолет больше не заходил, но машина заглохла и, похоже, надолго. Шофер повозился в моторе и развел руками: то ли и в самом деле не мог починить, то ли не хотел ехать дальше.
- Айда пешком, - сказал связной. - Десять верст - не дорога.
И они пошагали на северо-восток, оставляя справа отдаленный треск пулеметов и винтовок. На откосе насыпи увидели троих красноармейцев, обедающих на расстеленной плащ-палатке. Меж ними стояли котелок, большой чайник, лежала краюха хлеба. В стороне валялись несколько бутылок из-под шампанского. Под плащ-палаткой угадывался еще ряд бутылок.
- Як снаряды лежат, - сказал один из красноармейцев, заметив пристальное внимание подошедшего младшего лейтенанта к пустым бутылкам и вызывающе погладив те, что были спрятаны под плащ-палаткой.
- Эти снаряды по своим бьют, - счел нужным высказаться Северухин.
- Эти-то? - удивился красноармеец. - Этим разве солдата прошибешь? Сидайте с нами…
- Где вы вино достали?
Бойцы переглянулись.
- Так что направляемся на передовую, - дурашливо вскочил один. Другие как сидели, так и остались сидеть, заставив Северухина, приученного к воинской дисциплине, мучительно соображать, что ему теперь делать. Вроде бы полагалось прикрикнуть, потребовать встать, как положено, а с другой стороны, кто он для них? Еще скажут, как тот патрульный, про новое обмундирование.
- Да вы не сомневайтесь, товарищ младший лейтенант, к десяти будем, - сказал один из сидевших.
- Ясно, что будете, только где?
- Где приказано, там и будем. А пока вот, - он показал на плащ-палатку, - привал у нас. Одолеем - пойдем дальше.
- Товарищ командир, - спросил тот, что докладывал стоя, - а вот скажите, за что так расхваливают шампанское? Откроешь, а оно все на землю…
- А пущай в чайник летит, - сказал другой красноармеец. Выволок за горлышко бутылку из-под плащ-палатки, открутил пробку, сунул горлышко в чайник. И захохотал довольный: - Во, солдатская смекалка! - Пососал из чайника, погладил живот. - Полный налил, а оно только бормочет, а не прошибает. Сюда бы бутылочку зубровки - враз бы почувствовал. А это - дамский напиток…
- Потом захмелеете, - сказал Северухин.
- Не, я свою утробу знаю, - градусы нужны.
- Говорю - потом захмелеете.
- Когда потом?
- Ну потом, после. Это же невыдержанное шампанское, оно бродит.
- Пока оно бродит, мы до окопов добредем. А там хоть бочку выпей - враз протрезвеешь.
Северухин стоял и мучился, не зная, что предпринять. Выручил связной.