И вдруг снова услышал немецкую речь. Он приподнялся и увидел такое, отчего похолодело в нем все. Неподалеку, метрах в пятидесяти, никак не больше, стоял с поднятыми руками младший лейтенант Северухин, неузнаваемый, без очков, а напротив, уставив в него автоматы, застыла группа немцев. И офицер стоял впереди, вытаскивал из кобуры на животе черный, блестящий, густо смазанный, видно редко вытаскиваемый, пистолет.
- Комм! - крикнул офицер. - Иди сюда!
И Северухин пошел, раз шагнул и другой навстречу офицеру.
Кольцов застонал и, испугавшись, что его услышат, зажал рот ладонью, заметался глазами по сторонам, нет ли где хоть винтовки. Срезал бы он этого офицера и Северухина заодно. А там будь, что будет.
- У, гад, сдаваться?! - сквозь зубы прошипел он. Упал на четвереньки, пополз по дну траншеи к ее изгибу, надеясь хоть там найти что-нибудь. И нашел. Траншея кончилась пулеметным окопом, и пулемет стоял наполовину засыпанный, так что его почти и не видно было в куче земли, только хомут свисал со стола, и, вцепившись в этот хомут одной рукой, висел на нем так же полузасыпанный взрывом пулеметчик в черной флотской шинели.
Кольцов с трудом разжал закоченевшие пальцы, осторожно покачал пулемет за хобот, чтобы стряхнуть с него землю! А сам все косился туда, где с поднятыми руками стоял Северухин.
- Комм! - снова крякнул офицер и, постояв, покачавшись на длинных ногах, сам пошел вперед, выставив перед собой пистолет. И по мере того, как он подходил, Северухин все опускал руки, словно они были слишком тяжелы.
Только тут Кольцов понял, что Северухин ранен, что он еле стоит. Разглядел черно-красные полосы на лице от стекавшей с головы крови. И сбившиеся, размотавшиеся бинты на его руках все были сплошь в тех же черно-красных пятнах. Они казались большими, эти руки, невероятно распухшими.
- Хенде хох! - крикнул офицер и ткнул его стволом в подбородок.
Северухин послушно вздернул руки и вдруг резко опустил их, сразу обе, на голову офицера. А дальше произошло непонятное: офицер рухнул, словно у него вдруг подломились ноги, а Северухин снова поднял руки и быстро пошел к немцам, стоявшим небольшой кучкой поодаль. Несколько автоматов ударило ему в грудь, но он все шел, не падал.
Уже не таясь, Кольцов задергал стволом пулемета из стороны в сторону, чтобы скорей стряхнуть землю. На миг отвел глаза от Северухина. И тут одна за другой грохнули две гранаты. Не велики огненные всплески от гранат, но они словно бы проглотили и немцев, и Северухина. Кольцов понял, что произошло. В последний свой миг, держа фанаты в поднятых руках, младший лейтенант Северухин стоял и ждал, когда немцы подойдут ближе. Когда офицер ткнул его пистолетом в лицо, не удержался, ударил гада теми гранатами и снова поднял руки, чтобы осколки разлетелись подальше.
Кольцов ткнулся лбом в рукоятки пулемета и заплакал, впервые в жизни заплакал навзрыд. Все беды и боли свои вдруг показались ему маленькими, никчемными в сравнении с этой болью и бедой, с безмерностью ненависти незаметного и тихого Северухина, их добряка, их "очкарика", их никем не понятого взводного?
С новой, захлестнувшей его, злобой, он начал очищать стол, на котором стоял пулемет, с мгновенной радостью увидел, что лента вставлена, нажал на спусковой рычаг. Пулемет послушно отозвался короткой очередью. И тогда Кольцов решил для себя, что здесь и будет его последняя в жизни позиция.
Он все ждал, когда начнут подниматься немцы, что были там, возле Северухина. Но согнутые темные фигуры появились левее, и бежали они куда-то в сторону. Он ударил по ним короткой очередью, и фигуры пропали. Но через минуту появились вновь и было их уже много больше. Снова Кольцов нажал на рычаг, с удовольствием ощущая мощное биение пулемета. Снова пропали немцы, и снова появились в еще большем числе, словно они множились от его очередей.
По полю, по разрушенным брустверам запрыгали клубки разрывов мин, крупный осколок со звоном ударил в щит и зашелся в визге, рикошетируя. И вдруг кто-то ударил Кольцова по спине, сильно ударил, будто палкой, - с оттяжкой…
Это было последнее, что застряло в памяти. А потом почувствовал: толкают его. Открыл глаза, увидел девченочьи припухшие щеки и волосы, выбившиеся из-под ушанки. Потерпи, милый, сейчас, - говорила девчонка, с трудом переворачивая его. И вскрикнула испуганно: - О, господи!… - И снова зачастила, зауговаривала, но каким-то другим, дрожащим голосом: - Сейчас, сейчас, сейчас…
- Погоди меня… перевязывать! - Он дернулся и подумал, что уж не ходок и не стрелок больше: ни ноги, ни руки не слушались: Погоди меня… Давай к пулемету… Стрелять умеешь?…
- Счас, счас! - Она выхватила из сумки бинт, но тугой рулончик вырвался из дрожащих рук, раскатился ослепительно белой лентой.
- Давай к пулемету… Потом перевяжешь…
- Да как же?…
- Стреляй!
Девченка испуганно сжалась и потянулась вверх, к пулемету.
- Стреляй, милая, стреляй, хорошая… Я потом… Стреляй… Никогда он не говорил ласковых слов, а тем более девушке, думал, что и вовсе не умеет говорить такие слова, но тут они сами собой наворачивались на язык, и было ему приятно от того, что они легко и просто произносятся.
Она ухватилась за рукоятки, глянула и ужаснулась: немцы были совсем близко, прыгали по вывороченным комьям, вскидывая длинные полы шинелей, и даже лица их можно было бы разобрать, если бы она всматривалась в лица.
- Стреляй!
Она нажала на спусковой рычаг и повела дергающимся стволом вправо-влево, как ее учили пулеметчики еще в Одессе. Куда попадала, и сама не знала, только немцев вдруг не стало. Приподнялась, чтобы посмотреть, куда они подевались. Пуля щелкнула рядом, заставила присесть. Оглянулась на раненого, он лежал в той же позе, на боку, и что-то белое в распоротой от плеча до плеча черной его шинели сочилось красным. Она потянулась к нему, но раненый дернулся, зашипел угрожающе:
- К пулемету! Стреляй!
- Куда стрелять? Никого ж нету.
- Гляди, полезут.
Уцепилась за рукоятки и снова увидела ту же цепь немцев, целехонькую. И тогда она заплакала. Раненый тут, рядом, истекал кровью, а она не могла даже перевязать его. С ожесточением нажала на гашетку. Слезы катились градом, мешали видеть. Она мотала головой, чтобы стряхнуть слезы, и стреляла, пока не клацнул затвор.
И тут стена разрывов отгородила окоп от немцев, оглушила близким грохотом. Это была одна из тех огневых завес, которые ставили береговые батареи по командам из штаба. Девушка не знала этого, думала, что ее и раненого спасла случайность. Обрадованная, она склонилась над ним и еще раз обрадовалась, разглядев, наконец, что осколок не разрубил спину, как ей вначале подумалось, лишь распорол шинель от плеча до плеча, и шинель, и китель, и тельняшку, а кожу лишь оцарапал, окровянил.
- Ну, моряк, жить тебе сто лет! - смеялась она и снова плакала, теперь уже от былых страхов.
- Хоть двести, если вместе с тобой.
- Ну вот, я же говорила, - снова залилась она радостным смехом. - Такое ранение за неделю заживет. А то, что ни ногой, ни рукой не пошевелить, так это от контузии, это пройдет.
Она пришлась промывать спиртом рану на голове, и Кольцов чуть не выругался от жгучей боли, дернулся и вдруг почувствовал, что руки и ноги снова слушаются его. Плохо слушаются, словно не свои, ну да теперь он уж и сам верил: пройдет.
Непрерывный рев разрывов утих, и через окоп вдруг начали прыгать краснофлотцы, свои, родные, в черных бушлатах, с длинными винтовками наперевес:
- Наша берет, - сказал он; - Братва пошла…
- Ну и мы пошли, пошли давай, ты же можешь, я знаю.
Он поднялся и снова упал бы, если бы она не поддержала.
- Как звать-то тебя? Вроде, видел, а где не припомню.
- Фаина… Ну, давай, миленький, шевели ножкой. Мне ж тебя не дотащить, бугая такого.
- Фа-и-на! - пропел Кольцов. - Богиня, право слово… Не забуду…
- Знаю, знаю, до вечера не забудешь… Ну, давай подтягивайся на ручках. Та-ак…
Она помогла ему вылезти из окопа и повела. Все крутилось перед глазами, и он, как ему казалось, каждый раз долго примеривался, прежде чем решиться куда-то поставить ногу.
- Идем, родненький, ты же моряк, черт тебя подери!…
И вдруг она бросила его. Не положила, а именно бросила, так что он не устоял, тяжело упал на землю, ударившись боком, отчего почувствовал: кровь снова потекла по спине.
- Куда? Назад! - закричала санитарка, грозя кому-то автоматом.
Он приподнялся, увидел бегущих моряков. Некоторые поворачивались, стреляли куда-то, пятились, отбегали несколько шагов, снова стреляли.
Там, куда они стреляли, темнели черные квадраты танков. Много их было, то ли восемь, то ли все десять, - когда в глазах страх и мельтешение, поди разгляди. Кольцов заоглядывался, увидел черный край воронки, как был, на карачках, заспешил к ней.
- Мужики вы или бабы трусливые, трясця вашей матери! - кричала санитарка. - А ну за мной!
Не пригибаясь, она побежала прямо туда, навстречу тапкам. Шапки на ней почему-то уже не было, черные волосы разлетались на ветру, и был весь ее вид настолько неестественным на эхом поле, где все сжимается в осторожничаньи, что многие побежали за ней, и кое у кого Кольцов успел рассмотреть круглые чурбачки противотанковых фанат. Понял, куда они бежали, - к окопам, где легче и танки встретить, и пехоту, бегущую за танками, отогнать. И сам засучил ногами по осыпи воронки, но только сползал все глубже.
По полю запрыгали белые, прозрачные разрывы мин. Один заслонил бегущую санитарку. Тут же ветер унес пыль, но и темную фигуру девушки тоже словно унес. Ее не было.
- А-а! - донесся свирепый крик. И захлебнулся в реве нового артобстрела: береговики снова ставили свою непроницаемую огневую завесу.
Кольцов выскочил из воронки, словно его подтолкнули, спотыкаясь, припадая к земле, побежал туда, где только что была девушка. Его заносило то в одну, то в другую сторону, он терял направление, останавливался, оглядывался и снова бежал изо всех сил и все не мог добежать.
Наконец, увидел ее: бледное лицо, черные волосы, присыпанные землей, длинные, разметавшиеся. Краснофлотцы стояли над ней, сняв шапки и бескозырки, спокойно, как о чем-то обыденном, говорили меж собой, вспоминали свою санитарку, ее острый язычок, никому не дававший спуска, ее удивительное бесстрашие, ее ловкие руки, умевшие так быстро перевязывать, а то и сильные, когда надо было тащить раненого.
- Откуда она взялась? - спросил кто-то.
- Да вон… раненого тащила…
- Кто она? - спросил Кольцов, быстро и тяжело опускаясь на землю.
Наша Файка Шовкун.
- Откуда она?
Краснофлотцы молчали. Все они любили ее, но мало знали о ней. Знали только, что она из-под Харькова, что отец ее где-то на фронте, если жив, а мать погибла во время бомбежки, и что Файка мечтала после войны стать врачом. Вот и все. А куда сообщить о ее гибели, кому написать, этого не знал никто.
А она лежала, словно отдыхая, и Кольцову все казалось, - слушала их. На лице было такое выражение, будто и она сама крайне удивлена, что это ее убило, такую молодую и красивую, такую всем нужную…
II
Ночью выпал снег, забелил обтершиеся брустверы, вытоптанные тропы. Капитан Носенко набрал горсть снега, натер лицо, потянулся с удовольствием. Что-то необычное было в этом зимнем утре, но что именно, никак не мог определить. Та же пустынность передовой, тот же холодный ветер, что и вчера. И так же, как вчера, постукивали редкие винтовочные выстрелы.
"…Да, в штаб вызывают, вспомнил он. И возразил себе: - Ну и что? Каждый день вызывают. А не вызывают, так сам идешь".
Решил, что во всем виноват свежий снег. Что-то сдвинул в душе, что-то напомнил и породил безотчетно-восторженное настроение.
Он накинул шинель, подтянул ремень и побежал по еле заметной под снегом тропе, по привычке поглядывая на небо, сизое в ранних сумерках, затянутое плотной пеленой туч.
Возле штабной землянки с разбегу налетел на полковника Рыжи, начальника артиллерии армии.
- Ну вот, - засмеялся полковник, словно и не заметив оплошности капитана. На ловца и зверь бежит. Ты, помнится, просился на командную должность?
- Так точно, товарищ полковник.
- Нужен командир дивизиона в новую часть, только что прибывшую с Большой земли. Пойдешь?
- А какая система? - спросил Носенко, и сам испугался, что спросил. Надо было сначала ответить согласием, а потом уж спрашивать.
И снова полковник не заметил его оплошности, начал объяснять, что в дивизионе, который ему предстоит принять, одна батарея гаубичная на тракторной тяге и две пушечные, горнодивизионные образца 1938 года, что эти пушечные батареи тоже должны быть на механической тяге, но за неимением машин пока на конной.
- Так согласен или нет? - спросил полковник.
- Я мечтал о маневренных, быстроподвижных…
- Э, брат, мало ли кто о чем мечтал. Бери, что дают. Ну?…
- Согласен, вздохнул Носенко.
- Так не пойдет, так я лучше кому другому отдам.
- Конечно, согласен - испугался Носенко. - Я только хотел сказать, что мечтал…
- Мечтать будем после войны. А пока бери, что есть, И поторопись, немцы войска стягивают, вот-вот начнут.
- Да я хоть сейчас…
- Сейчас не надо. Сегодня сдавай дела, а вот завтра, семнадцатого декабря, отправляйся на новое место службы, приказ последует.
Вечером были проводы. Когда Рыжи позвонил и сообщил, что приказ подписан командармом, начальник штаба полка, все время жалеющий, что Носенко уходит, выставил несколько бутылок шампанского. Много было советов, наставлений. Бесцеремонно, словно так и надо в такую минуту, штабисты вспоминали хорошее и плохое, что каждый знал за Носенко. Он слушал всех восторженный и уверял, что еще с утра предчувствовал перемену в своей службе…
Когда уж совсем собрался идти спать, последний раз в своем родном полку, - прибежал старшина Потушаев, радостно возбужденный, словно это ему привалило счастье.
- Я говорил, что все получится. Помните, в степи еще разговаривали, когда машины искали? Всегда получается, когда чего добиваешься.
- И у тебя получится, - сказал Носенко, догадавшись, что старшина не только за него радуется, но авансом и за себя тоже. Ты, кажется, в разведку хотел?
- А куда еще?! Смерть как надоело тряпками заниматься. Два месяца в Крыму, а и не стрельнул ни разу.
- Получится…
Утром его разбудила канонада. Вскочил, не умываясь, побежал в штаб.
- Вот оно, - сказал начштаба, увидев его. - Ждали, ждали и дождались. Может, останешься по такому делу?
Что обо мне подумают, если останусь? Подумают - струсил?
Он разыскал часть, в которую получил назначение, только к полудню. Командир артполка обрадовался ему, как близкому родственнику. Но тут же и огорчил: второй дивизион, который предстояло принять Носенко, был совсем уж необычным. В одной батарее пять пушек, в другой - четыре, а в третьей две гаубицы. И еще раз огорчил командир артполка своего нового комдива, сказав, что не может в данный момент представить его дивизиону и что он сам должен идти туда.
- И поторопитесь, - добавил, - с минуты на минуту ожидается приказ о вводе в бой.
В сопровождении связного Носенко уже через час добрался до расположения дивизиона и сразу же собрал командиров и старшин. И первое, что сказал им, что это совещание в любую минуту может быть прервано, поскольку вот-вот поступит приказ о вводе дивизиона в бой. Затем он говорил об общей обстановке под Севастополем, о том, о чем говорит бы в его положении любой командир, что задача комбатов держать батареи в полной готовности, а задача старшин - в любой обстановке вовремя накормить личный состав и вообще, чтобы люди никогда не испытывали ни в чем недостатка.
Закончив эту свою недолгую беседу, радуясь, что удалось ее спокойно закончить, он собрался было идти по батареям знакомиться с людьми, но тут прибежал адъютант командира полка и срочно потребовал Носенко в штаб.
- Вот вам первая боевая задача, товарищ капитан, - сказал командир артполка, едва Носенко переступил порог штабной землянки. - Выдвинуться в район Камышлы и Бельбекской долины и поддержать огнем действия стрелкового полка, которому поручено закрыть прорыв противника в этом районе. К рекогносцировке и занятию огневых позиций приступить немедленно.
Вернувшись в расположение дивизиона, Носенко распорядился срочно выступить рекогносцировочной группе. Прошло полчаса, а группа все не выступала, все собиралась. Наблюдая за этой суетой, Носенко впервые с горечью подумал, что дивизион может не справиться с поставленной задачей.
Выступили, когда уже начало темнеть. Но все же успели разведать район огневых позиций и Носенко приказал затемно занять их, рассчитывая с рассветом разведать и район наблюдательных пунктов. И хоть стало уже совсем темно, он все же, словно днем, мысленно видел огневые позиции своих батарей: 4-я - в полукилометре северо-восточнее кордона Мекензи, 3-я - в трехстах метрах севернее того же кордона, 5-я в километре северо-западнее.
Мекензи, Мекензи! Что это такое? Он еще и не видел его, а название повторял, как заклинание, словно это был сам Севастополь. Где-то слышал, будто такова была фамилия адмирала, ведавшего тут разными строительными работами полтора века назад, когда Севастополь только начинался. Думал - бог весть какие укрепления настроил адмирал, раз его так поминают. А на рассвете разглядел: всего-то несколько старых домов. Но место куда как важное: отсюда прямая дорога к оконечности Северной бухты. Прорвись тут немцы, и весь Севастопольский оборонительный район будет разорван пополам: расстояние от хутора Мекензи до бухты всего ничего - какие-нибудь семь километров, танку на десять минут хода.
Вот когда как следует понял Носенко, на какое ответственное место попал: от него зависит судьба всего Севастополя. Конечно, не один он тут, но кто может знать, как повернется бой. Может как раз на нем-то, только что испеченном командире дивизиона, и перехлестнутся главные нити этой судьбы.
Весь день над истерзанной землей сумерками висела серая хмарь - так плотна была вскинутая взрывами пыль. Когда капитан Носенко выглянул, чтобы получше рассмотреть поле боя, тяжелый взрыв гулким колоколом накрыл его. Крутнулась огненная колесница перед глазами и погасла. И одна только мысль, как релина, растянутая в бесконечность, поплыла, полетела: и суток не откомандова-ал…
Очнулся оттого, что кто-то его тянул за руки. Качнул непослушной головой, увидел двух незнакомых красноармейцев, поддерживавших под мышки. Красноармейцы видно уже устали, часто перехватывались руками, не зная, то ли вести, то ли нести раненного командира.
Ку-да? - спросил он хриплым чужим голосом.
Приказано отправить в медсанбат.
- Назад! - дернулся он.
- Командир полка приказал…
- Назад!
Он вырвался и пошел, спотыкаясь на каждом шагу. Красноармейцы догнали, подхватили под руки.
- Назад так назад, - сказал один. - Нам все равно.
Добравшись до землянки, он тяжело переступил порог и сел на снарядный ящик.
- В чем дело? Я приказал: в медсанбат! - услышал голос комполка.
- Никуда я не пойду, - сказал Носенко, ощупывая туго перевязанную голову и соображая, что, видать, не только контузило, но и ранило, если перевязали. - Никуда не пойду, - повторил он. - Я еще стою на ногах.