Не обрадовала старшину эта похвала. Он спал и видел, как бы передать склад кому-нибудь, хотя бы этому пронырливому Проскурину. Вот уж кто родился интендантом. А он бы тогда подался в роту разведки. Кем угодно, хоть бы и рядовым бойцом. Впрочем, никем его туда больше и не примут. Новичок в этом деле, он и есть новичок. Хотя бы и в звании старшины. Он и с Борискиным завел дружбу главным образом потому, что был старший сержант отделенным в полковой разведроте…
Комиссар полка сам на экскурсию не пошел, поохал, что не может, и снарядил собранных по штабу свободных от срочных дел бойцов и сержантов под командой помначштаба капитана Носенко.
- Только чтобы строем, - напутствовал комиссар. - Тут город, а не передовая, пусть видят одесситов, пусть знают…
Потушаев терпеть не мог ходить строем, и он и тут увильнул, сославшись на какие-то дела по дороге, шагал поодаль по тротуару, заглядывался по сторонам. Поймал глазами вывеску с каким-то длинным названием, из которого уловил только два слова - "шампанских вин". Когда прошел, подумал - не вернуться ли? Не вернулся. Вино было и будет, а увидеть знаменитую Севастопольскую панораму, может, больше не представится. Едва он так подумал, как увидел пухленькую молодайку. По пояс высунувшись из маленького оконца белой мазанки, она с любопытством рассматривала нестройно шагавших по мостовой красноармейцев.
- Здравия желаю! - весело сказал Потушаев, щелкнув каблуками своих новых сапог и приложив руку к фуражке с такой старательностью, будто перед ним был по меньшей мере командир полка.
Молодайка ойкнула от неожиданности, густо покраснела.
- Это, - короткой пухлой ручкой она указала на строй, - это из Одессы?
- Так точно! - еще шире улыбаясь, гаркнул старшина. - Так что, осмелюсь доложить, эти орлы называются артиллеристами-приморцами, грозой немецких гадов и в особенности румынских доробанцев. - Он почему-то вдруг смутился своей дурашливости, опустил руку, переступил с ноги на ногу. - А вы тут живете?
- Туточки, - лукаво улыбнулась молодайка. - Осмелюсь доложить…
- А вы… больше ничего не осмелитесь?
Она округлила глаза и стала совсем смешной. Мягкое круглое лицо, круглые глаза, приоткрытый округлившийся рот, - этакая розовощекая пышечка.
- Вы брют пьете? - спросила она.
- Мы всё пьем. А чего это?
- Ну как сухое вино.
Он вспомнил только что виденную вывеску и мигом представил себе заманчивый треугольник: вывеска, эта пышечка, возможно, имеющая к вывеске отношение, и он, по роду своей службы иногда имеющий свободную минуту.
- Сухое? Его что, разводить надо?
Она громко, заразительно рассмеялась, отчего на ее щеках образовались милые ямочки, которые Потушаеву очень захотелось потрогать. И вдруг исчезла. Только что была и нету. Привстав на цыпочки, он заглянул в окно, увидел ее, наливающую что-то из большой бутылки. Самогона ему сейчас не хотелось, но отказываться было негоже, и он отступил на шаг, стал ждать.
- Отведайте, який такий брют, - из глубины комнаты крикнула она, и так же быстро, как исчезла, возникла в окошке с большой кружкой, полной чего-то мутного. Старшина вздохнул, подумав, что с такой лошадиной порции его если не собьет с ног, то укачает уж точно. Но кружку взял, жеманно поклонился и сделал большой глоток. Ему показалось, что проглотил клок ваты, так зачесалось в горле. У него дома, в Костроме, знали только два напитка - водку, которую называли вином, и вино, которое никак не называли, просто "сладенькое". Перед войной, когда попал служить в Молдавию, напробовался терпких и вкусных виноградных вин. А это было нечто другое, неизвестное Потушаеву.
- А вы потихоньку, - смеялась молодайка, - маленькими глоточками надо.
- Если мне от этих маленьких глоточков нельзя будет в часть идти, то отсыпаться я к вам приду.
- Да господи боже мой, да пожалуйста, да мы всегда за милую душу!…
"Мы" неприятно резануло слух, - старшина предпочел бы, чтобы она сказала "я". И пока пил, решил сегодня же выяснить все вопросы. Сразу после экскурсии, на обратном пути.
- А ничего! - сказал он, возвращая кружку.
- Хотите еще?
- Хочу. Только попозже, часа через два. Если ваш брют меня раньше не свалит.
- Да вы ж вон какой! А это ж так, для женщин.
- В каком смысле? - хитро усмехнулся Потушаев.
- Да в каком хотите.
- Учтем. - Он снова козырнул, совсем уж нахально разглядывая глубокий вырез кофточки под горлом. - Значит, часа через два. А пока… - он оглянулся и не увидел строя, - не скажете ли, как пройти к этой… к Севастопольской панораме?
- Да чего к ней идти? Да вон она, вон белый дом наверху. Лезьте прямо на гору, там лестница, а то по тропе…
Он шел и оглядывался, и видел, как она махала ему в окно пухлой ручкой.
По другой стороне улицы протопал патруль - два штыка над бескозырками, два ножа на поясе. Матросы покосились на него, но ничего не сказали. А он вдруг забеспокоился: задержат болтающегося по городу (патрулю придраться - раз плюнуть) отведут в комендатуру, и прощай тогда пухлая молодайка в окошке. Наученный войной, он не верил в завтра. Что сейчас, то твое, а до завтра многое может случиться. Еще дожить надо до завтра.
Обогнув массивное здание железнодорожного вокзала, приткнувшегося, словно это был морвокзал, к тупичку синего рукава бухты, старшина полез по крутому склону горы. Вскоре выбрался на лестницу с высокими ступенями, где каменными, где земляными, осыпающимися. Лестница вывела на узкую, давно неезженную дорогу. Он пошел по этой дороге и оказался возле памятника, огороженного тяжелыми цепями. Наверху стоял какой-то генерал в шинели и без фуражки, а внизу, у подножья памятника, были бронзовые фигуры солдат и саперов с винтовками, с кирками и лопатами.
- "Тотлебен", - вслух прочитал старшина надпись на пьедестале и, дотянувшись, похлопал по сапогу бронзового солдата. - А ты, друг пехотинец, как всегда, безымянный.
- Это не пехотинец, а матрос, - сказал кто-то за его спиной.
Потушаев оглянулся, увидел неизвестно откуда взявшегося моряка в черном бушлате, с нашивками на рукаве. Под бушлатом синели полоски тельняшки, и были они открыты, как показалось Потушаеву, слишком широко, вызывающе. Моряк был крепок в кости и, судя по цвету лица, более чем здоров, но будь он в его подчинении, старшина непременно выговорил бы ему, что теперь не лето и красоваться открытой грудью нечего. Вспомнил вдруг, что рассуждает точь-в-точь, как старший сержант Борискин, и усмехнулся: поворотилось настроение, и он уже корит других за то самое, что час назад одобрял в себе.
Моряк тоже усмехнулся, но как-то снисходительно, и эта ухмылка разозлила старшину. Были среди моряков, которых он знал по Одессе, такие вот самоуверенные типы, особенно среди новичков на фронте. Война быстро приводила их в чувство.
- Он же с лопатой, землю копает, - сказал Потушаев о бронзовом сапере. Сказал назидательно, как бестолковому новобранцу.
- В панораму сходи, товарищ красноармеец, просветись.
И снова Потушаева задел его тон.
- В знаках различия пора бы разбираться, товарищ краснофлотец. Я тебе не красноармеец, а старшина.
- Вот именно, - совсем уж вызывающе осклабился моряк. - Пора разбираться. Я тебе не краснофлотец, а старшина первой статьи.
- Ну? - удивился Потушаев. - Значит, ровня?
- Ровня тебе вол на пашне. Я флотский старшина, чуешь разницу?
- Разницу в бою разбирают.
- Разберешь и в бою. Дай до фрицев добраться.
- Ты их еще и не видел?!
- А ты видел? Больно одежка на тебе нова. - Он вдруг посерьезнел, пристально посмотрел на Потушаева, - Ты из этих что ли? Из Одессы?
- Из этих самых.
- Так бы сразу и сказал, а то - ровня, не ровня… Одесса - это мы понимаем. Там наши морячки давали жару.
- Там не одни моряки были.
- Это мы понимаем. Но моряки - главные гвозди. Как в ту войну, - он кивнул на памятник.
- Может, ты и герой…
- Да уж, если придется, умрем не хуже других, - перебил его моряк.
- Не знаю, не знаю. Одно ясно: умрешь ты не от скромности.
Моряк приблизил вплотную белые бешеные глаза, сгреб в кулак гимнастерку под горлом так, что она вылезла из-под ремня.
- Не будь ты из Одессы!…
Потушаев почувствовал, как похолодело лицо. Все мог терпеть, кроме одного - когда распускали руки. Хотел в свою очередь сгрести в кулак черный бушлат у того выреза, где начинались полоски тельняшки, да увидел вдруг на аллейке, поднимавшийся в гору, строй под командой капитана Носенко. И вспомнил молодайку в окне, которой, это уж точно, не видать сегодня, если он теперь не сдержит себя.
- Побережем силы на немцев, - сказал примирительно.
- То-то же, - сразу согласился моряк. - Шутки мы понимаем, только если без этого, - он покрутил растопыренными пальцами перед своим лицом. И вдруг протянул руку: - Ну будь здоров. И не забывай, одессит, как бы ты приплыл сюда, если бы не мы, флотские.
Он резко повернулся и неторопливо, размашисто зашагал по полого поднимавшейся плотной щебеночной дорожке. Остановился через минуту, крикнул:
- Увидишь кого с крейсера "Червона Украина", спроси старшину первой статьи Кольцова. Договорим…
А снизу уже шумели из строя:
- Потушаев? Ты как тут раньше-то оказался? Вроде отстал ведь?
- А я по воздуху, - попытался он отшутиться.
- Точно! - захохотали в строю. - Взял на складе новые подштанники, надул и полетел…
- Как на воздушном шаре!…
- Специалист по подштанникам!…
- Надувал-то ротом али как?…
- Отставить разговоры! - гаркнул Носенко.
Старшина был благодарен ему за это. Больше всего он не любил, когда его называли "специалистом по вещевому имуществу". А тут такое!… Он пропустил строй мимо себя, мстительно вглядываясь в лица: кто кинул прозвище? Все радостно улыбались, словно только и мечтали с ним повидаться. Как улыбались каждый раз, когда приходили на склад за чем-либо нужным.
До панорамы оказалось недалеко: не прошли от памятника Тотлебену и сотни шагов, как увидели за деревьями необычное круглое здание. Возле высоких дверей толпились матросы и группы гражданских. Капитан Носенко не стал спрашивать, кто тут последний, исчез куда-то и через пару минут показался в дверях.
- Артиллеристы, прибывшие из Одессы, - безапелляционным тоном позвал он, словно был тут самым главным. - Проходи!
Старшина прошел вслед за всеми по каким-то коридорчикам, поднялся по узкой крутой лестнице и оказался на освещенной площадке с перилами. Было такое впечатление, словно вылез на крышу, откуда все вокруг видно, - и бухточку, которую он только что обходил, и большую бухту, в которой купался, и море в отдалении, утыканное крестиками корабельных мачт. И в другие стороны все было видно отсюда, и не послеобеденное жаркое время было, а раннее утро - еще солнце не взошло, только заря полыхала во все небо, яркая, как одна огромная лампа. По привычке Потушаев даже оглядел эту перламутровую даль неба - нет ли самолетов. Но только сине-розовые дымы полосовали безупречную чистоту. Это было непривычно, поскольку на земле шел бой: размахивая длинными ружьями, замерли солдаты в порыве яростной контратаки, неслышно ржали вскинутые на дыбы кони, застыли огненные всплески разрывов, далеко и вот тут, совсем близко, лежали убитые и раненые. Повсюду под ногами валялись колеса телег, расщепленные взрывами бревна, мешки, палки, смятые ведра. Все было серо вокруг, знакомо, как после злой бомбежки, запорошено землей.
Было такое ощущение, будто он видел все это. Пусть иначе были одеты те, кого он видел, и выше и чаще вскидывались разрывы, и небо было не таким безопасно открытым, но все очень и очень знакомо. Не видом поля боя, а чем-то даже более впечатляющим - настроением, решимостью, охватывающей всего тебя готовностью бежать вслед за этими людьми с длинными штыками на тяжелых ружьях и стрелять в упор, бить наотмашь с отчаянной готовностью умереть или победить.
И он, как своего комиссара, говорившего о делах полка, слушал девушку-экскурсоводшу, быстро и страстно рассказывавшую о мужестве батарейцев Малахова кургана, об отчаянной смелости в рукопашной схватке солдат генерала Хрулева, и словно бы сам чувствовал боль раненых, привезенных к лазарету доктора Пирогова. И, оглядываясь на напряженные лица своих однополчан, Потушаев видел, что и они тоже заворожены видами этих, застывших в вечности залпов, заревами пожарищ по горизонту, толпами вражеской пехоты, обступившей редуты, верил, что все, как и он, поражены этим и думают, как и он: неужели все это было здесь, на этой самой земле, в таком тихом и мирном Севастополе?
- А это Даша Севастопольская, - сказала экскурсоводша, указав на женщину, поившую солдат из ведра. И опять старшина испытал странное ощущение, будто был уже тут. И веселая Даша показалась похожей на молодайку в окошке, напоившую его воздушной жидкостью со странным названием "брют", которая не ударяет ни в голову, ни в ноги, а словно бы легонько щекочет сердце, и оно замирает, и тревожится, и радуется…
Топот сапог по дощатому полу заставил вздрогнуть. На площадку выскочил потный, с расстегнутым воротом посыльный из штаба, и крик его в настороженной музейной тишине прозвучал, как взрыв:
- Товарищ капитан! Приказано всем в полк. По тревоге!
- Бегом на улицу! Строиться! - крикнул Носенко, и старшина заметил, как девушка-экскурсоводша, привыкшая к благоговейной тишине в этом зале, болезненно съежилась.
VI
Весь вечер и часть ночи батарейцы втаскивали тяжелые гаубицы на платформы. Наконец, измученные, пристроились кто на лафетах, кто между гаубичных колес и заснули, не дожидаясь отправки эшелона, памятуя неписаный закон войны: спи, пока не будят, отсыпайся на завтра. Просыпались среди ночи, слушали перестук колес и снова засыпали, поплотнее закутавшись в шинель от холодного ночного ветра. Никто ни у кого не спрашивал, куда везут. Не потому, что об этом не положено спрашивать, и так все знали: другого пути теперь нет, кроме как к узкому горлу Крыма, перехваченному врагом, к Перекопскому перешейку.
Те, которые не могли уснуть, видели, как поезд проскочил Бахчисарай, затем остановился где-то в степи посреди непроглядной ночи, снова медленно пошел вперед, потолкался на стрелках у Симферопольского вокзала и, наконец выбравшись из лабиринта домов и домишек большого города, пополз туда, куда и ожидалось, - на север. Но скоро поезд опять остановился. В рассветном сумраке угадывались поодаль дома и сады какого-то большого селения. Светало быстро, и скоро разглядели артиллеристы аэродром с изломанными фюзеляжами разбитых самолетов, остовы сожженных домов военного городка.
- Что за станция? - крикнули с платформы проходившему вдоль состава железнодорожнику в черном путейском кителе и татарской войлочной шапочке.
- Сарабуз, - сердито отозвался железнодорожник.
- До Перекопа далеко?
- Далеко.
Сарабуз был узловой станцией. Отсюда шли дороги на Джанкой и на Евпаторию. Когда весть об этом географическом расположении Сарабуза разнеслась среди бойцов, многие догадались, что дальше полк не поедет, останется здесь ждать давно обещанные средства тяги. И когда вдоль эшелона понеслись команды на разгрузку, все восприняли это, как само собой разумеющееся.
Разгружаться - не грузиться. И хоть 122-миллиметровая гаубица весит без малого две с половиной тонны, столкнуть ее на землю по аппарелям для толкового расчета ничего не стоит, только придерживай. Труднее потом катить по земле, особенно если дорога разбита в пыль и колеса тонут в ней на вершок.
Только вчера орудия были приведены в порядок, вымыты, вычищены, смазаны для блеску - любо-дорого глянуть. И вот теперь на них глядеть не хотелось - пыль в один миг налипла на смазку. Стволы, лафеты, щиты - все приобрело беловатый и грязно-бурый оттенок. Огневики стирали пыль рукавами, но от этого появлялись полосы, совсем уродующие вчера наведенную красоту.
Еще до восхода солнца гаубицы были рассредоточены в соседних садах, замаскированы. Возле вагонов суетились только бойцы взвода боепитания. Как муравьи, сновали они проторенной дорожкой к сараю, стоявшему вдалеке от станции и от жилья, - таскали ящики со снарядами. Да старшина Потушаев вместе со своим кладовщиком стоял возле сваленного под раскидистой шелковицей имущества своего склада. Невелико добро - старое пораздавал бойцам еще в Одессе, а новым не обзавелся, - но и то, что имелось, надо было куда-то определить. А начальник ОВС лейтенант Солодовский все не шел, не давал команды.
- Ты стой тут, - сказал Потушаев кладовщику, - а я поищу какую-нибудь сараюшку. Видно, если сами не найдем, никто нам не найдет.
Он пошел вдоль состава, но тут внезапно, как это всегда бывает, когда самолеты летят низко, сверху обрушился рев моторов и удары крупнокалиберных пуль стремительно протопали по дороге, взбив легкую пыль. Прежде чем подумал, что делать, старшина упал и уткнулся лицом в пыль. Когда самолеты улетели, он сел, опираясь на руки, по запястья утонувшие в мягкой, как пух, пыли, и расчихался. Потом поднялся на ноги и принялся отряхиваться. Не мог он, первый франт полка (что подумают о складе, если сам завскладом будет не в порядке?), даже на минуту показаться людям в затрапезном виде. Если его таким увидят огневики, то не избежать очередной клички, почище "специалиста по подштанникам".
Потушаев не успел додумать этой своей нелегкой думы, как снова услышал приближающиеся самолеты. Теперь они летели повыше и старшина хорошо разглядел их - два "мессершмитта" с испятнанными то ли грязью, то ли специальной маскировкой фюзеляжами. Старшина увидел черные точки мелких бомб и снова плюхнулся в пыль. Бомбы рванули на путях, осколки металлическим звоном резанули по рельсам, по буксам, по колесам вагонов.
- Горя-ят! - донеслось сквозь весь этот грохот.
Старшина поднял голову и оцепенел: над последними вагонами, в которых были боеприпасы, метались языки пламени. Послышался беспорядочный треск, какой бывает, когда рвутся патроны в ящиках. Старшина вскочил, увидел, как бойцы взвода боепитания бросились от вагонов в разные стороны. Но тут же разглядел, что горит только предпоследняя в эшелоне платформа, на которой были ящики с патронами, а последний вагон, со снарядами, даже еще не дымился.
В критические минуты люди ведут себя по-разному. Одни, не задумываясь, бегут прочь, вторые мечутся, не в силах перебороть страх, третьи кидаются навстречу опасности. Человек всю жизнь может ходить в смелых или в робких, но только при внезапной смертельной опасности узнается, какой он на самом деле.
Старшина Потушаев никогда не задумывался над этими сентенциями о робости-смелости. И кинулся он к вагонам с одной мыслью, вдруг охватившей его, - отцепить. Отцепить последний вагон, откатить, спасти снаряды. Без вещевого имущества полк не перестанет быть боевой единицей, а без боеприпасов гаубицы превратятся в никому не нужные игрушки.