Спустя два дня они большими силами попытались снова прорваться в дом, но мы действовали весьма решительно, пустив в ход кулаки против наиболее агрессивных и наглых. Мягко говоря, солдаты в большинстве своём поселенцев недолюбливали. Те вели себя вызывающе нагло по отношению ко всем, и к солдатам в том числе. Они были уверены, что весь мир вокруг существует только для них, и если им что-то не нравилось в действиях солдат, то они не стеснялись ни в выражениях, ни в действиях, нередко швыряя в нас камни. Возможно, ещё и поэтому солдаты действовали весьма жёстко. Мне тоже пришлось несколько раз съездить по физиономиям молодых жлобов, которые пытались прорваться через наш заслон и едва при этом не сбили с ног меня и ещё двоих солдат. Это несколько охладило пыл поселенцев и, получив отпор, они, как водится, вывели на передний край атаки свою главную силу – женщин с грудными детьми на руках. Дети, однако, не мешали женщинам выкрикивать в наш адрес ругательства и плеваться, называя нас "неевреями" – самым страшным ругательством в их лексиконе. Но это была, скорее, психологическая атака, которой нас уже трудно было удивить и тем более сломить. Обычно подобной руганью и заканчивались все наши противостояния с поселенцами. К подобным вещам мы уже привыкли относиться со снисходительным презрением. Мы, было, уже успокоились, атаки поселенцев успешно отбиты. Но тут мы обнаружили, что дети поселенцев, воспользовавшись моментом, пока их матери отвлекали нас, всё-таки проникли внутрь, пробравшись по крышам домов, лепившихся друг к другу и вплотную примыкавших к "дому раздора". За детьми ринулись и взрослые. После этого дальнейшая оборона дома уже не имела смысла. Нам пришлось отступить, предварительно эвакуировав из дома женщину и её детей. Мы были совершенно бессильны против детей поселенцев. Кто посмеет направить на ребёнка оружие или просто поднять на него руку? Зная о полной своей безнаказанности, дети проникли в дом, а за ними и взрослые. Поселенцы праздновали победу, плясали на крыше захваченного дома и вокруг него, как дикари, бросая на нас торжествующие взгляды. Сев на джипы, мы с трудом прокладывали себе дорогу сквозь плотную толпу торжествующих поселенцев, которые пинали покрышки наших джипов и, забыв всякий стыд, показывали неприличные жесты.
– Вы всё равно вернётесь домой, – пытался я успокоить женщину и её дочерей, когда мы их увозили. Но увидев их неверящие глаза, осёкся. В горле у меня как будто образовался огромный ком, и от стыда я уже не мог поднять на неё глаза. Ещё накануне я обещал ей, что всё будет хорошо, что мы не дадим в обиду ни её, ни детей. Она верила мне. И вот мы, солдаты боевых частей, оказались совершенно беспомощными и не смогли защитить женщину, поверившую нам.
– Мы ничего не могли сделать, – убеждал меня Нив, когда вечером мы сидели за столом в палатке-столовой на нашей базе.
– Ты в этом уверен? – спросил я Нива. В ответ он промолчал. Я не узнавал Нива, всегда такого прямолинейного, мужественного… Сейчас он пытался не то успокоить меня, не то обмануть самого себя. Я взглянул на Нива и понял, что ему стыдно точно так же, как и мне. Он сгорал от стыда и не знал, куда от него деться.
* * *
На следующий день в различных частях города, как раз там, где арабские кварталы граничат с еврейскими, произошли сразу несколько инцидентов. В одном из них ранним утром молодой палестинец попытался заколоть нашего сержанта – командира патруля. Нападение произошло на улице, по которой как раз проходит граница между еврейским и арабским кварталами. Палестинец не успел осуществить свой замысел, сержант оказался проворнее и застрелил нападавшего раньше, чем тот успел нанести удар. Чуть позже, метрах в ста от места первого инцидента, другой палестинец ранил поселенца и сумел скрыться в граничащем с еврейской частью города арабском квартале.
Поиски нападавшего ничего не дали, но командование решило проучить арабов. По-видимому, именно с этой целью наше командование затеяло специальную перепись населения в арабских кварталах города. Мы должны были собрать подробную информацию о каждой семье: номера паспортов, телефонов, точный адрес, количество членов семьи в каждом доме… Осуществлять эту перепись предстояло подразделению, которым командовал я.
Приказ был получен днём, командование требовало провести "мероприятие" (так эта акция именовалась в приказе) в недельный срок. После короткого инструктажа мы двинулись в арабские кварталы. Солдаты двигались из дома в дом, скрупулезно соблюдая инструкции при проведении подобного рода акций: держали оружие наготове, и первое, что видел хозяин дома, который открывал двери солдатам, это направленные на него автоматы. Проведение переписи мы начали довольно поздно и продвигались медленно, соблюдая необходимые меры предосторожности. День закончился быстро, и вскоре солдаты двигались из дома в дом уже в сумерках, а потом и вовсе в полной темноте. И когда хозяин дома открывал дверь, свет электрического фонаря ударял ему прямо в глаза. Пока один из солдат проверял документы хозяина и записывал номер его паспорта и телефон, остальные солдаты проверяли все помещения в доме. При этом женщины жались друг к дружке и прижимали к себе детей. Дети испуганно плакали. Так мы двигались из дома в дом до глубокой ночи. В квартале никто не спал: все ждали солдат. Кто-то украдкой выглядывал из окон домов, кто-то просто ждал. Мы шли из дома в дом и везде нас встречали испуганные женщины и плач детей.
Была уже глубокая ночь, и я связался с командиром батальона, попросив его отложить перепись жителей квартала до утра.
– Продолжать! – отрезал командир батальона. Делать нечего. Мы закончили прочёсывание квартала лишь под утро. На базу вернулись измученные и злые: для нас эта акция была не менее мучительна, чем для жителей арабского квартала, к которым мы вваливались посреди ночи.
На следующий день всё повторилось заново, и так продолжалось всю неделю. Уже на следующий день я стал замечать неприятные перемены в поведении солдат. Помощника Нива, сержанта Цахи Турджемана, который ещё накануне не скрывал своей досады из-за полученного приказа и старался всеми способами сгладить шок у хозяев домов от наших визитов, вдруг будто подменили. Ещё вчера он старался стучать в дверь дома негромко, предупредительно, стараясь не разбудить других членов семьи. В отличие от других солдат, он не светил фонарём в глаза хозяину дома, ослепляя его, как это делают магавники. Был любезен и предупредителен. Первыми его словами всегда были: "Добрый день!" или "Добрый вечер!" Документы требовал в вежливой форме: "Позвольте увидеть ваши документы". А сейчас он вдруг стал резким и раздражительным. Стучал в дверь громко и нетерпеливо, говорил с хозяином резко. Вместо предупредительного: "Позвольте увидеть ваше удостоверение личности", теперь он грубо и резко задавал вопросы: "Кто ещё живёт в доме, кроме тебя?.. Документы! Номер телефона!.." Если хозяин мешкал, Цахи нетерпеливо подгонял его: "Быстрее!.." Изменился за эти дни не только он. Заметив в окне пожилого араба, один из солдат резко повернулся в его сторону и вскинул автомат. Араб в ужасе отпрянул от окна. Я не узнавал своих солдат. Ещё вчера мы вместе защищали от поселенцев несчастную женщину и её детей, а сегодня нас будто подменили. Мы все были недовольны полученным приказом, но срывали досаду именно на тех, кому сочувствовали. Однако больше всех меня поразил Нив. В последний день, когда мы уже почти завершили прочёсывание арабских районов, возле одного из домов мы наткнулись на мальчика лет десяти-двенадцати. Он не испугался солдат и даже не двинулся с места при нашем появлении. Мальчик стоял и смотрел на нас с таким осуждением, что мне стало не по себе. И тут Нив сорвался. Он подскочил к ребёнку и, схватив его за шиворот, буквально бросил об стену. Прижав ребёнка к стене, он заорал на него:
– Что ты на нас смотришь?! Чего тебе от нас надо?!
Я был в шоке. Никогда не видел Нива в таком состоянии. Он был очень сильным физически парнем, но никогда не хвастал своей силой и не обижал слабых. Он вообще всегда отличался сдержанностью. А тут сорвался так, что мне стало страшно. Я схватил друга за плечи.
– Успокойся, Нив, – говорил я ему. – Ребёнок-то в чём виноват?
Нив разжал ладони, отпустил ребёнка. Тот, бросив на нас всё тот же осуждающий взгляд, исчез среди сросшихся домов. Нив посмотрел на меня и ничего не сказал. Он овладел собой и внешне казался спокойным, но я видел, каких усилий стоило ему это самообладание. Спустя несколько секунд он отдал короткие инструкции солдатам, и мы двинулись дальше.
– Зачем ты набросился на ребёнка? – спросил я Нива, когда мы вернулись на базу. Нив лишь с досадой отмахнулся от моего вопроса.
– Не спрашивай меня ни о чём, Омри! И так на душе тошно!
Чуть позже, уже придя в себя, Нив сам вернулся к этому разговору:
– Помнишь, я тебе говорил, что всё время испытываю такое ощущение, будто мы делаем что-то плохое?
Я кивнул. У меня было точно такое же ощущение. И думаю, что не только у меня.
– И вдруг, – продолжал Нив. – Эти глаза… Глаза этого ребёнка… Как будто сама совесть вдруг смотрит на тебя и требует ответа. А сказать-то нам с тобой нечего!
Я тоже не знал, что ответить другу. Близились выходные, и на этот раз мы оба получили отпуск. Мне не терпелось поскорее вернуться к Нете, которую я не видел уже несколько недель. Скорее, скорее отсюда! Я рвался домой, будто на свободу после долгого заключения. Мне необходим был отдых – глоток свободы, глоток обычной жизни, чтобы прийти в себя от всего того, с чем пришлось столкнуться в последние недели. Когда я, наконец, вернулся домой и вошёл в нашу просторную квартиру, мне показалось, что я вернулся из очень далёкой чужой страны, где пробыл целую вечность. И хотя я чертовски устал, мне не хотелось тратить драгоценное время на сон, и мы с головой нырнули в бурлящую жизнь ночного города. Вместе с друзьями мы отправились в наше любимое кафе на набережной. Отсюда были видны море и почти вся набережная. Люди коротали своё свободное время как могли, и мне казалось, что я нахожусь совсем в другой стране, в другом мире. На какое-то время я совершенно забыл о той жизни… На следующий день, когда я отсыпался после ночного веселья, меня вдруг разбудил звонок Нива.
– Приезжай сейчас, поговорить нужно, – коротко сказал он. Я не стал его спрашивать ни о чём и насколько это срочно.
– Я быстро, – сказал Нете, собравшись. Она была расстроена, но старалась не подавать виду.
– Что случилось? – спросил я Нива, едва зайдя к нему в дом. В ответ он лишь выразительно посмотрел на меня, будто говоря: "Неужели ты уже всё забыл?"
– Давай съездим к морю, – предложил Нив. Мы отправились в кафе-бар на набережной, наше любимое место ещё со времен школы. Здесь было абсолютно всё – хорошая музыка, изобилие всевозможных напитков, веселье и, вместе с тем, всегда можно было поговорить по душам.
– Я вот все думаю… – сказал Нив, когда мы сидели на веранде нашего любимого кафе-бара. – Вот если бы та женщина была еврейкой, а её дом хотели захватить арабы, как ты думаешь, смогли бы мы её защитить или так же опустили бы руки и ушли?
Я не ожидал такого вопроса, и мне стало не по себе. А Нив продолжал:
– А если бы на её месте была твоя или моя мать, или наша сестра… смогли бы мы её защитить?.. А если бы дети, которые по крыше проникли в её дом, были арабами, стали бы мы вести себя с ними так же, как с детьми поселенцев, или всё-таки стали бы стрелять?.. – Нив как будто грубо схватил меня за грудки и резко развернул к той действительности, от которой я стремился убежать. – И я вот всё время думаю: а хотели ли мы на самом деле ей помочь или нам нужно было лишь успокоить собственную совесть?.. Ведь делать вид гораздо легче, чем реально что-то изменить к лучшему. Ты когда-нибудь задумывался об этом, Омри? – спросил меня Нив.
– Да, – ответил я. Нив вопросительно посмотрел на меня, но мне нечего было ему сказать. Все эти вопросы я задавал себе уже не раз и каждый раз бежал от ответа, потому что Нив был прав. В моей военной карьере уже были случаи, когда я мучился сомнениями и комплексом вины.
"Оставьте все причины, не разрывайте корни, спрятанные глубоко в земле, – учил нас, молодых офицеров, специально присланный психолог. – Живите настоящим, здесь и сейчас". Какое-то время я именно так и пытался жить. Но вскоре понял, что этот подход не для меня, если я хочу остаться не только офицером, но и человеком. Все эти вопросы, которые задавал мне сейчас Нив, сами находили меня. На многие из них я знал ответ, но, как ребёнок, делал вид, что не замечаю этих ответов.
– И этот ребёнок, – продолжал между тем Нив. – Ведь ребёнка поселенцев я бы не посмел тронуть. Я тоже прекрасно это понимал. – А на этом я мог сорваться, потому что он – чужой. Я знал, что могу на нём сорваться, поэтому и схватил его. Мне нужно было выплеснуть на кого-то свою досаду, своё бессилие, своё унижение. И я нашёл его, этого ребёнка… Омри, мы делаем не то, что нужно. Мы делаем что-то нехорошее… – Нив сделал паузу и снова продолжил: – А как всё это исправить?
– Просто поступать так, как велит тебе совесть, – ответил я.
– А если то, что говорит тебе совесть, противоречит приказу? – спросил Нив. – Что важнее, совесть или приказ? И почему приказ должен противоречить совести?.. Мы всё оправдываем одной причиной: если сегодня мы уйдём из Хеврона, то завтра они придут к нам в Иерусалим. Мы всё время повторяем это как мантру, как заклинание, как оправдание. Но мне почему-то думается, что мы там, в Хевроне, за тем, чтобы здесь никто не чувствовал продолжающейся там войны, чтобы тем, кто здесь, было удобно делать вид, будто ничего не происходит. А чтобы этого не замечали и мы, нам предоставлен этот отпуск. Тебе помогает отпуск? – спросил меня Нив.
– Без отпуска я бы давно уже свихнулся, – ответил я.
– А мне – наоборот, – сказал Нив, – я раздваиваюсь всё больше. Там – война, хотя все мы стараемся делать вид, что ничего не происходит даже там, в Хевроне. А здесь – мир и обычный, вполне современный город. И сидя здесь, мы совершенно забываем, что расстояние до Хеврона, где начинается совсем другая реальность, призрачно!.. Нас с тобой учили всегда быть сильными, – продолжал Нив. – И у нас нет другого выхода, потому что "или мы их, или они нас". Но… Ты видел вчера глаза этого ребёнка?
– Видел, – ответил я
– Что он хотел нам сказать? Ты его понял? – спросил Нив. – Конечно, понял. Да ведь и ты его понял. Проблема не в нём, а в нас.
Нив как будто всё время спорил с самим собой, недоверчиво прислушиваясь к себе. Мы сидели ещё очень долго, пили пиво и смотрели на волны. Была уже глубокая ночь, я чувствовал себя уставшим и испытывал противоречивые чувства от разговора с Нивом. И тут я увидел входящую в кафе Нету. Не знаю, как она нашла меня, но я был очень рад ей. Я устал от всех вопросов и чувства вины, и Нета явилась для меня избавлением от всего этого. Она подошла к нашему столику и, сдержанно кивнув Ниву, села напротив нас, не говоря ни слова. Она никогда не вмешивалась в мужской разговор и сейчас тоже сидела молча, всем своим видом однако давая понять, что нам пора.
– Ладно, поздно уже, – сказал я, – нам пора. Тебя подвезти? – спросил я Нива.
– Сам доберусь, – ответил Нив. – Спасибо, что приехал. Извините, что нарушил ваши планы, – обратился он к Нете с виноватой улыбкой. Нета в ответ улыбнулась.
– Я всё понимаю, – ответила она. Мы попрощались с Нивом и поднялись из-за стола.
– Слушай, а может, того мальчика и не было вовсе? – вдруг спросил Нив. – Может, это был всего лишь фантом?.. Как-то странно он смотрел на нас… – и Нив внимательно и в то же время с надеждой посмотрел на меня.
– Был, – уверенно ответил я, глядя ему прямо в глаза.
Наблюдательный пункт
С Мухаммадом абу Бакром я был знаком не один год. Впервые я появился в его доме, когда ещё только начинал службу. Это было задолго до начала второй Интифады. В то время я был уже командиром отделения, и однажды мы получили приказ проверить все дома в деревне Дир Иссауа. "Проверить" означало провести тщательный обыск в каждом доме на предмет наличия подозрительных лиц и оружия. Во время обыска мы старались ничего не повредить и не сломать из мебели или других вещей. Но после каждого такого обыска всё в доме было перевёрнуто вверх дном. И делалось это не только для того, чтобы убедиться, что в доме нет террористов и оружия. Таким образом мы пытались убедить местных жителей отказаться от поддержки тех, с кем мы воюем.
Дом Мухаммада находился на самом высоком месте в деревне, и это обстоятельство определило его судьбу. Во время частых рейдов в деревню этот дом каждый раз использовался нами как наблюдательный пункт. Дом был большой, просторный. Мухаммад начал строить его много лет назад, когда ещё только женился. Он был мастер на все руки и мог сам построить дом из любых подручных материалов, прямо на пустом месте. Так он и выстроил свой дом – из разбросанных по всему склону камней. Он был каменщиком от Бога. Кроткий и упрямый, смиренный и несгибаемый – таким был этот человек. Его жена принадлежала к хамуле (несколько семей объединённых родством и ведущих общее хозяйство), с которой родители и родственники Мухаммада вели долгую и ожесточённую войну. Но арабских Ромео и Джульетту это обстоятельство не остановило. Родственники их браку препятствовать не стали, но и не приняли молодых.
– Живите как хотите, – только и сказал тогда Мухаммаду отец. Примерно то же сказал молодым и отец невесты. Это означало, что на помощь родственников молодым рассчитывать не стоит. Мухаммад ни на кого и не рассчитывал. Выбрав пустынный холм вблизи деревни, он на самой его вершине стал строить дом из разбросанных повсюду камней – единственного, что здесь было в изобилии. Беременная жена Мухаммада таскала камни и раствор, в то время как он строил дом. К рождению их первенца дом был готов, и молодая семья справила новоселье. Мухаммад работал с раннего утра и до глубокой ночи. Он был отличным мастером, и его работа ценилась повсюду. Не было такой работы, которую он не мог бы сделать – Мухаммад владел всеми строительными специальностями. По мере того, как увеличивалась его семья, рос и дом Мухаммада. Перед домом он посадил цитрусовые, разбил небольшую оливковую рощу и огород. Со всем этим хозяйством управлялась жена Мухаммада – Надия. Ей помогали подрастающие дети.