Дежурный доложил об этом "старшому" карантина, которого ребята сами выбрали. Это был
фронтовик лет тридцати с медалью "За отвагу, двумя красными ленточками на груди за ранения и
"буденовскими" усами. Узнав о пропаже, он приказал дежурному построить карантин:
- Будем гада стыдить и обнаруживать. За такие дела нужно ноги вырвать и спички вставить!
Когда все были построены, Старшой, наливаясь багровым гневом, стал держать речь:
- Товарищи будущие курсанты и командиры! Что же это у нас получается? Стыдно и позорно! И
мне даже перед вами стыдно об этом говорить. Но, так как я есть выбранный старшим, я скажу.
Какой-то жалкий жлоб украл из нашего "Сидора шмот сала! Дело не в шмоте сала, а в боевом
товариществе. Ведь все мы будем скоро похлебку из одного котла хлебать, а на передовой фрица бить.
Как же можно? Это же ужасный стыд и позор! Я, конечно, - знаю, что этот жлоб не выйдет сейчас из
строя и не станет перед нами на свои колени. У него кишка тонка. А потому я так ему скажу: - Беги,
гад, из наших честных боевых рядов к чертовой матери! А не убежишь - все равно найдем и будет
тебе хана. Все едино, штрафная рота по тебе плачет. И за воровство, и за побег! Беги, гад, отсюда,
чтобы наши глаза тебя не видели. Правильно я говорю? - обратился он к строю. - Согласны с моим
непреклонным решением?!
Строй одобрительно загудел.
- Ну, тогда решено и, как говорится, подписано! - закончил свою речь Старшой. - А теперь рр-
а-азойдись!
Чувствуя себя без вины виноватыми и стыдясь глядеть друг на друга, все разбрелись по своим
нарам. В тот вечер в карантине было необычно тихо. Никто не рассказывал баек и анекдотов, долго с
бока на бок без сна вертелись в ту ночь ребята на нарах. Не спалось...
На утренней поверке Старшой вызывал всех из строя по списку. Двадцать третий по списку из
строя не вышел. - Все ясно! - крикнул Старшой, - туда ему гаду и дорога!
Ребята в строю повеселели. Сосед Виктора, бывший саратовский студент, толкнул его локтем:
- А Старшой-то! Великий психолог, а?
- Точно, - улыбнулся Виктор, - а он, случайно, не твой однокашник?
- Отнюдь, - засмеялся студент, - он, очевидно, грыз науку в другом вузе...
- Вай, вай, - крикнул тбилисец Тохадзе, - он же, проклятый, рядом со мной на нарах храпел!
Зачем я, несчастный, не удавил его своими руками!
- Век живи, век учись, - все равно дураком помрешь, - угрюмо проговорил некурящий
Прохоров, бухгалтер из Сызрани.
- Интересно бы знать, откуда родом этот выродок? - громко крикнул рыжий курсант по
фамилии Глейзер, семья которого эвакуировалась из Гомеля в Энгельс.
- Не из твоего ли Гомеля? - ехидно спросил кто-то и засмеялся.
Глейзер обиделся:
- А что ты знаешь, шмаровоз, за мой город Гомель, который фрицы запалили и сожгли ?!
- Прекратить разговорчики! - крикнул Старшой. - Смирн-о-а! На пра-а-ву! На завтрак с песней
шаго-ом арш! Москвич, запевай!
Виктор за время карантина часто исполнял здесь под гитару популярные песенки из любимых
кинофильмов и настолько в этом преуспел, что около его нар каждый вечер стали собираться
многочисленные любители не только эстрадного соло, но и хорового искусства... Поэтому приказание
Старшого он воспринял как должное и карантинная команда с песней о трех танкистах, лихо и
дружно отбивая шаг, продефилировала к зданию училища, где располагалась столовая.
* * *
О ЧП в карантине был издан строгий приказ по училищу, в котором сообщалось, что дезертир
пойман в Саратове, осужден и направлен в штрафную роту.
- Его там научат свободу любить, - прищурился Старшой, - куркуль тамбовский.
* * *
Наконец настал желанный день, и новобранцы принимали присягу. Виктор вышел из строя и
получил из рук комиссара училища кожаную папку с текстом присяги.
- Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, - громко прочитал он, -
принимаю военную присягу и торжественно клянусь... - Вдруг Виктор почувствовал в горле ком, а
на спине мурашки. Он кашлянул, с трудом проглотил этот чертов ком и лишь после того, не узнавая
собственного голоса, сумел дочитать текст до конца. Вернувшись в строй, со злостью на себя,
подумал: "Что это я так распсиховался, позорник!" Но, наблюдая за остальными, постепенно
успокоился, решил, что он, пожалуй, был не так уж и плох. Во всяком случае, поклялся не хуже
других.
После присяги их переселили из барака в казарму. Выдавая в каптерке своим новым подопечным
курсантскую обувку и одежку, пожилой каптенармус говорил: - Кубари, ребятки, получить - не
поле перейтить. А потому, тем, кто сейчас дюже гладкий, хочу дать свой честный совет. Амуницию,
тем паче, штаны-галифе не берите на бабий манер по фигуре, а берите вершка на два меньше. А то
может конфуз выйти, руками их держать не станешь, а они подлые и сползти могут при строевой-то
подготовке или при физкультуре. Что тогда делать будешь? Пузо-то здесь быстро спадет. Так что
поимейте в виду мой совет.
* * *
Началась курсантская жизнь. Подъем в шесть - физзарядка, - чистка и кормление коней,
завтрак, занятия, обед, мертвый час, занятия, ужин, второе кормление коней, самоподготовка, и,
наконец, отбой. Едва забравшись на "второй этаж" до своих нар, Виктор проваливался в тяжелый
беспробудный сон.
Особенно трудно давалось ему, городскому, конное дело. Чистить и кормить коня он научился
быстро, ему даже был по душе теплый пряный запах конюшни, но вольтежировка и езда без стремян
были для него сущей пыткой. На его нежных городских ягодицах образовались волдыри и
кровоподтеки.
Они мучительно ныли и днем и ночью, мешали не только сидеть, ходить и лежать, но и стоять в
строю.
- Курсант Дружинин! - гремел бравый помкомвзвода из бывших фронтовиков, не жалующий
почему-то бывших горожан. - как Вы стоите в боевом строю?! Почему зад отклячили, як та торговка
на рынке в городе имени товарища Энгельса? Вам, мать-перемать, не на боевом коне скакать, а давить
тем задом клопов на городском мамкином диване! А ну, подтянитесь, подбородочек подвысь! Кому
говорю!
Стиснув зубы от боли и обиды, Виктор со злостью думал: "Можешь, можешь, черт толстокожий,
бурбон рязанский. Но будет и на моей улице праздник!
Первый месяц был для него страшным сном. Ему порой стало казаться, что он уже не он, а что-то
вроде того оловянного солдатика с оторванной оловянной косичкой и кривой ногой из его старой
картонной коробки, которого он во время своих младенческих домашних баталий всегда ставил на
самый-самый левый фланг или даже отправлял в обоз... Он стал внимательно приглядываться к
товарищам по взводу, желая угадать, а как они... "Неужели я хуже всех, неужели я такой хлюпик?!"
Письма, которые Виктор получал от родителей из Сибири и от Маши из Москвы, казались ему
весточками из другого мира. В той прекрасной жизни его звали Витькой, Витенькой, иногда
Маркизом, там он был свободным, как птица, и при случае мог за себя постоять. А здесь... Да что там
говорить, скорее бы на фронт. В своем карманном годовом календаре он стал зачеркивать каждый
прожитый день. Но, черт возьми, как же их еще много оставалось, этих дней и ночей!.. Но в письмах
Виктор никогда и словом не обмолвился о своем житье-бытье и настроении. Наоборот, все его письма
были розовыми, безоблачными и даже не без юмора. Со временем он стал замечать, что ставя точку в
таком жизнеутверждающем и бодром послании, он и на самом деле чувствовал себя лучше и
уверенней. Слова, которые шли у него от рассудка, каждый раз все больше и больше утверждали его в
том, что все должно стать именно так, как он пишет. Писать такие письма стало для него
необходимостью, они помогали ему обретать себя.
* * *
Большинство преподавателей училища были коренными ленинградцами. Это были кадровые
военные интеллигенты, любящие и отлично знающие свое дело. У всех у них были прозвища,
которые они, по словам старожилов училища, привезли с собой из Ленинграда. Как эти прозвища
стали известны курсантам военных лет, одному богу известно, то ли по курсантской цепочке - от
выпуска к выпуску, то ли виной тому - старики каптенармусы. Так или иначе, но прозвища эти были
по точности воистину артиллерийскими, не в бровь, а в глаз...
Самыми любимыми преподавателями были Тактик и Артиллерист. Майор, преподающий тактику,
любил блеснуть своим знанием истории и эрудицией и, очевидно, потому звался Ортодоксом. Он
очень следил за своей внешностью и был по-офицерски элегантен. Однажды Виктор на его занятии
вызвался определить по карте координаты условного противника. В ответ услышал его грассирующий
голос:
- Побойтесь бога, друг мой! Ведь огел не ловит мух. Расскажите-ка лучше нам о погядке
гасположения дивизиона в случае пгогыва двух взводов вгажеских танков.
От него они услышали и такую, сказанную к подходящему случаю, историческую справку из
Петровского решпекта о параде: "...а сзади идут каптенармусы, лекаря, костоправы и прочая
нестроевая сволочь..." - Что касается меня, - сказал, улыбаясь, майор, - то я на месте Его
импегатогского величества заменил бы последнее слово более лояльным - "Гать" (Рать).
Часто он повторял им слова Максима Горького о том, что талант - это вера в свои силы. - В бою
это особенно важно, - говаривал он. Они любили его уроки и в классах, и в поле.
Артподготовку преподавал им майор с мушкетерскими усиками и бородкой по прозвищу Арамис.
Выражаться он любил высоким штилем":
- Артиллерия - это математика, баллистика, техника! Артиллерист должен иметь точный глаз
художника и острый слух композитора. Он должен метко разить врага и по слуху определять мелодию
сражения. А слуховой эффект массированной артподготовки, когда на километр по фронту бьют сто-
двести орудий! Это же Бетховен! А вспомните артиллериста Наполеона! Его залп по Тулону спас
революционный Париж! Это же апофеоз артиллерийской науки побеждать!
Будучи урожденным ленинградцем, он очень любил свой город и прекрасно знал его историю.
Однажды он сказал:
- А знаете ли вы, товарищи курсанты; что Великая Октябрьская революция тоже началась с
артиллерии. Да, да! Именно так! Двадцать пятого октября семнадцатого года в двадцать один час
сорок пять минут по приказу Военно-Революционного Комитета канонир по фамилии Смолин
произвел холостой выстрел с Катерининского бастиона Петропавловской крепости. Это был
условный сигнал. Вслед за ним последовал второй выстрел из шестидюймовки "Авроры ", который
был уже сигналом к штурму Зимнего.
* * *
Весь август стояла удушливая жара, нещадно пекло солнце, словно намеревалось спалить и без
того уже поникшие, пожухлые степные травы и вконец осушить жалобно журчащие по овражкам
мелкие ручейки. В тот день первый взвод третьей батареи был на полевых занятиях по тактике. Их
проводил Ортодокс. Курсанты под "огнем противника" оборудовали огневую позицию и
наблюдательный пункт батареи, рыли ровики для укрытия и снарядов, тянули катушки связи... Кителя
и пилотки у них были мокрыми от пота, песок хрустел на зубах, набивался в сапоги и за воротник,
лица обгорели, мучила жажда. Сам Ортодокс тоже выбился из сил. Он даже позволил себе
расстегнуть на гимнастерке пару верхних пуговиц и на глазах курсантов стянуть сапог и перемотать
взмокшую от пота портянку. Это было настолько необычно для выносливого и всегда элегантного
майора, что даже валившиеся с ног от усталости курсанты повеселели: "Если уж сам Ортодокс
"дошел", значит скоро "отбой". Но пунктуальный майор дал команду "отбой" лишь тогда, когда
задуманный им план занятий был выполнен по всем пунктам. Приказав помкомвзвода построить
взвод, он, вытирая лоб аккуратно сложенным носовым платком, поблагодарил курсантов за усердие
на занятии и, как всегда, не удержался от исторической справки: - Вы сейчас, товагищи кугсанты, -
устало пошутил он, - напоминаете мне сувоговских чудо-богатыгей после их гегойской атаки
Чегтового моста... Всегда помните слова нашего великого полководца: Тяжело в учении - легко в
бою. - Разбор занятий он пообещал провести в следующий раз. - А сейчас газгешаю заслуженный
вами пегекуг с дгемотой, после чего товагищ стагшина поведет вас на не менее заслуженный вами
обед.
С этими словами он, прощаясь, картинно приложил кончики пальцев к козырьку фуражки. Перед
тем, как выйти на проселочную дорогу к училищу, Ортодокс долго отмывал свои пыльные хромовые
сапоги в протекающем неподалеку мелком и мутном ручейке.
После его ухода курсанты сбросили кителя, стащили запыленные сапоги, расстелили потные
портянки и распластались на траве. Виктор лежал на спине, закинув руки за голову и глядел в
бездонное голубое небо, по которому медленно плыли кудрявые облака. Глаза слипались, хотелось
уснуть, но он старался бороться со сном, уплывая мыслями домой, в детство. Ему вдруг вспомнились
слова песни двадцатых годов, которую иногда в часы дружеского застолья любил завести Георгий
Николаевич: "Как родная меня мать провожала". Виктор тяжело вздохнул, вспомнил, как провожали
его на вокзале мать и Маша и повернулся на бок, мечтая вздремнуть самую малость. В этот момент он
почувствовал толчок в плечо. Толкал его лежащий рядом Илья Глейзер:
- Витька, гляди, - проговорил он, - чтоб я умер, если сюда не топает наш Жмурик...
"Жмуриком" они называли нового командира взвода, молодого лейтенанта с вечно прищуренным
взглядом. Он окончил недавно это же училище и был оставлен здесь в должности командира
курсантского взвода. Поговаривали, что причиной тому было его родство с одним из штабных чинов в
Приволжском военном округе. Курсанты его не любили за прищуренный взгляд и мелочную
придирчивость. Помкомвзвода, бывший фронтовик и старшина по званию, как говорится, спал и
курей бачил...
Увидев привычным недремлющим оком приближающегося к ним лейтенанта, он проворчал
известную российскую замысловатую присказку о боге, душе и матери, быстро вскочил и, натягивая
сапоги, прокричал: "Подъем!"
Не успевшие еще толком перевести дух, а потому злые, как черти курсанты, бормоча крепкие
слова, наматывали непросохшие портянки и натягивали на плечи такие же влажные еще кителя. Но
когда "Жмурик" приблизился, взвод уже был одет, обут и стоял по стойке "смирно". Старшина четко
доложил, что первый взвод третьей батареи окончил полевые занятия по тактике и приготовился
следовать на обед. Лейтенант принял рапорт, прошелся взад-вперед вдоль строя, похлопывая
сломанной веточкой по голенищу. На этот раз обошлось без внеочередных нарядов за небрежный вид.
Последовали его команды. Взвод дрогнул, подровнялся, качнулся как молодой лесок под порывом
крутого ветра и с места строевым шагом - по кочкам и рытвинам пыльного поля. Такова была воля
Жмурика", который считал, что "строевым" курсанты должны уметь шагать не только на учебном
плацу, но и в поле.
Когда взвод вышел на проселочную дорогу, лейтенант крикнул:
- Запевай!
Виктор понял, что дело за ним. Но он молчал. Рот пересох, в ногах гудело: "Да и вообще... пошел
он к едрене-фене этот чертов "Жмурик" - подумал тогда Виктор, - что я, заводной?"
Лейтенант выждал с минуту и опять приказал:
- Запевай!
Виктор молчал.
- Та-ак, - проговорил "Жмурик", - значит приказ командира для Вас не закон? Хоро-шоо. Тогда
поступим по-другому. Взвод бегом!
- Курсанты с трудом пробежали трусцой пару десятков метров и устало перешли на шаг.
- Запевай! - опять приказал лейтенант.
Виктор молчал. "Жмурик" побагровел, нервно расправил под поясом складки гимнастерки и,
усмехаясь, приказал:
- На месте бегом, арш!
Некоторое время взвод "бежал на месте".
- Витька, запевай! - шептали курсанты, - замучает гад.
- Запевай, не выпендривайся...
Виктор не желал петь, да и хотелось доказать, что он тоже человек. Но ребята просили... И сам он
чувствовал, что власть и сила не на его стороне. И неожиданно для всех и самого себя он запел
песню, которую до тех пор никогда в строю не запевал и которую случайно вспомнил несколько
минут назад, лежа в жесткой траве и глядя на медленно плывущие облака в высоком голубом небе:
Как родная меня мать провожала,
Как тут вся моя родня набежала.
А куда ж ты, паренек? А куда ты?
Не ходил бы ты, Ванек, да в солдаты!
"Жмурик" скомандовал:
- Шагом марш! - и взвод опять зашагал по дороге. Курсанты Виктору не подпевали, они не
знали слов этой песни. Один лишь старшина знал отдельные слова и пытался подпеть. Лейтенант шел
по обочине дороги, прислушиваясь и что-то соображая. Виктор пел очередной куплет:
В Красной Армии штыки, чай найдутся.
Без тебя большевики обойдутся.
Лейтенант быстро подошел к строю и громко крикнул:
- Курсант Дружинин! Отставить песню!
Виктор замолчал. Жмурик" некоторое время молча шагал рядом со взводом, потом его прорвало:
- Тюфяки! Суслики! Суворов учил: - Не останавливайся, гуляй, играй, пой песни, бей в барабан!
А вы? Мамкины сынки, а не бойцы непобедимой Красной Армии. Ишь чего запел: "без тебя
большевики обойдутся!" За эти слова, курсант Дружинин, Вам два наряда вне очереди! Ясно?!
- Ясно, - ответил Виктор. Только эту песню, товарищ лейтенант, выдумал не я, а известный
пролетарский поэт - Демьян Бедный!!
- Отставить разговорчики в строю! - крикнул лейтенант. Мы тоже ученые и не палкой деланы...
Два наряда на конюшне за вредную песню! Старшина! - приказал он, - обойдемся без ученого
москвича! Запевай о трех танкистах!
Старшина никогда не был запевалой и не отличался ни слухом, ни голосом. Поэтому он с
удивлением поглядел на лейтенанта, но приказ есть приказ. Кашлянув в ладонь, старшина во весь
голос грянул песню о трех танкистах.
* * *
Внеочередной свой наряд курсант Дружинин отбывал на конюшне. Давным-давно прошло то
время, когда Виктор, как и многие другие курсанты из городских, плевался и корчился от ноющих
синяков и шишек благоприобретенных во время занятий по верховой езде. Синяки и шишки давно
зажили, а верховая езда стала теперь для него любимым предметом. Ему по душе стал теплопряный