– Вера, – прошептала присмиревшая и оправившаяся от истерического припадка девица. – Я люблю его, вы понимаете? Но он такой холодный со мной. Я думала, что дело в том, что я некрасивая и небогатая. Это было бы не так страшно, ведь я со всем согласна и готова быть с ним так… Но вчера он показался мне особенно странным, и я решилась, – девушка стыдливо покраснела и потупила глаза, – проследить за ним. Он был у вас. Я ждала внизу, в фойе, и видела, как вы вместе спускались и как на прощание он поцеловал вам руку. Я терзалась всю ночь, не находя себе места, а утром решилась идти к вам и умолять оставить его. Ведь вы его не любите? Я вижу, что не любите!
Мария Александровна, как могла, успокоила расстроенную барышню, напоила чаем и, усадив в кресло, доверительно поведала ей историю своей жизни. Она рассказала о Петербурге, о Зетлинге, о кратких и незначительных встречах с графом Гутаревым. Вера не знала, как ей вести себя. Она порывалась плакать от радости, просить прощения и клясться Петлицкой в своей дружбе. Наконец, покоренная добротой Марии Александровны, Вера отдалась течению судьбы и поведала своей новой подруге то, о чем говорить не должна была…
Мария Александровна ввела Зетлинга в спальню, где дожидалась Вера. Зетлинг учтиво поклонился барышне, рассказал анекдот из бурлящей происшествиями жизни Новочеркасска и приготовился слушать. Вера не знала, хорошо она делает или плохо, но желание излить душу и выказать доверие к Марии Александровне взяло верх над сомнениями. Робея, она начала свой рассказ:
– С Алексеем Алексеевичем я познакомилась осенью. Он только приехал из Киева и оказался в одном из левоцентристских союзов. Мы встретились на собрании. Тогда, полгода назад, все мы верили в победу Белого движения и в грядущее освобождение. Но постепенно, шаг за шагом, мы поняли, что Деникин ничуть не лучше большевиков. Его диктатура еще страшнее и коварнее, а методы гораздо опаснее. И тогда граф нашел в моем лице единомышленника и друга. К нам присоединились еще два юноши, Гриша и Митя. Оба бывшие студенты, до революции состоявшие в социалистических кружках и ведшие борьбу против царизма. Я не знаю точно… – смутившись, Варя посмотрела на открывшуюся дверь.
В комнату вошел Минин. Он внимательно оглядел участников происходящей сцены, прикрыл дверь и встал у стены, скрестив на груди руки.
Мария Александровна сделала Вере успокаивающий жест, и та, поколебавшись, продолжила:
– Я не знаю точно, но граф однажды обмолвился, что у него есть покровитель, который координирует действия групп, подобных нашей. Граф как-то показал мне письмо от этого человека, внизу стояла подпись "Доброхот". И вот две недели назад Алексей Алексеевич собрал нас и сказал, что настал решающий час, что диктатура должна быть уничтожена, – Вера тяжело вздохнула. – Мы стали готовиться к акции. Целью ее был Деникин. Митя должен был подстеречь генерала на улице и кинуть в него бомбу. Но так случилось, что Митя не справился… его схватили, и он вынужден был взорвать себя.
Зетлинг и Минин многозначительно переглянулись.
– Продолжайте, – сказала Петлицкая. – Ничего не бойтесь. Вы должны нам довериться, ради графа.
– Да, – прошептала Вера, – он в опасности. Позднее мы получили новое письмо, где было указание убить поручика Глебова. Мы искали его, но он исчез, а на следующее утро, как сказал граф, его нашли мертвым на улице. Вы должны понять, – Вера встрепенулась и подалась вперед, – я люблю Алексея Алексеевича, он добрый и никому не желает зла. Я думаю, его обманули. Ведь это грешно? Ведь убивать грешно, и он не должен делать этого. Я боюсь за него. Вы поможете ему? Мария Александровна сказала, что поможете, – она умоляюще посмотрела на Зетлинга и в нерешительности замолчала.
– Вам знаком этот почерк? – Минин вынул из кармана записку, обнаруженную у Глебова, и подал ее испуганной девушке. – Здесь также подпись "Доброхот". То письмо, что показывал вам граф, было написано этой рукой?
Вера осторожно приняла записку из рук Минина и бегло пробежала ее глазами.
– Нет, – она отрицательно покачала головой, – то письмо было написано мелким каллиграфическим почерком. А здесь большие печатные буквы, и слово "Доброхот" написано иначе. Мне кажется, это писал другой человек. Но тогда я не обратила внимания на почерк, я могу ошибиться, я не думала, что все так получится, – она возвратила записку Минину. – Вы поможете графу? Ведь я была с вами искренна, не подведите меня. Я очень боюсь.
Зетлинг и Минин вышли в гостиную, оставив расстроенную девушку на попечение Марии Александровне. Минин был полон решимости действовать:
– Мы сегодня еще можем успеть наведаться к графу.
– Думаешь? – Зетлинг устало покачал головой. – Шторм разыгрался нешуточный. Как бы нашей лодчонке не разбиться в этих водах. Я предлагаю подождать до завтра. Как говаривал мой давний наставник, умение ждать – великий дар. И время дает нам такую блестящую возможность. За вечер многое может перемениться. А завтра поутру мы стремглав отправимся к нашему дорогому графу и попытаемся объясниться…
– Если он доживет до завтра, – недовольно буркнул Минин.
– Ну а коли не доживет, так тем более будет дополнительный повод к размышлениям. Знаешь, – Зетлинг доверительно положил ладонь на могучее плечо Минина и, подойдя к нему вплотную, сказал сдавленным голосом: – Я чувствую, здесь дело не в забавах графа Гутарева, не в злосчастной судьбе поручика Глебова и даже не в истории с посольством. Здесь скрыто что-то иное, глубокое и решающее. А то, что мы видим, – лишь далекое и глухое эхо происходящих событий. И нам нужно ждать и постепенно, шаг за шагом, подбираться к сокровенному, чтобы в решающий момент нанести неожиданный и неотразимый удар.
Глава восьмая, в которой пойдет речь о запоздалом душевном порыве
Оставленный Мининым посреди кабацкого разгула есаул Куцеба загрустил. Его угнетало предчувствие недоброго. До сих пор, с самого того дня, когда вместе со станичниками поднялся против большевистской власти, он ощущал на себе благоволение судьбы. Жизнь офицера гарнизона была неутомительной и несла в себе опасность лишь чрезмерным увлечением вином, женщинами и хмельными драками.
Но есаул был человеком вдумчивым и во всем ценил меру и достоинство. А потому худшие и непредсказуемые последствия кабацкой доблести миновали его.
И все это благополучие вдруг, в одночасье рухнуло. Куцебу избрали для участия в злополучном посольстве в Сибирь. Дальнейшее уже известно. Есаул принужден был скрываться, оправдываться, на его долю выпало испытание яростным дознанием, учиненным нашими героями, и вот наконец он оказался в роли доносчика. Есаулу это претило. Но запах жизни, бьющейся в напряженных висках, соблазн удержать беспечность любой ценой давно уже притупили голос совести в неукротимой душе есаула. Куцеба решился с достоинством нести павший на его плечи крест.
Поднявшись из-за стола, есаул пошел на кухню. Он хорошо знал обслугу и, перекинувшись скабрезной шуткой со скуластой и дородной поварихой, взял под руку управляющего и повел его в кладовку.
Пантелеймон Алексеевич служил в должности управляющего "Соловья-разбойника" с незапамятных времен. Завсегдатаи сего почтенного заведения в глаза именовали этого сухого невысокого старика Заправилой и сердечно жаловали его за щедрость и забывчивость. В действительности почтенный управляющий, конечно же, не был столь безнадежно беспамятен, как желал казаться. Его принципом было видеть лишь то, что непосредственно касалось его, а запоминать – тем паче уж самое необходимое. По-видимому, именно такая редкая в наш век принципиальность и сослужила Пантелеймону Алексеевичу добрую службу, содеяв его всеми любимым и чистым сердцем долгожителем.
Распознав суть вопросов есаула, Пантелеймон Алексеевич увлеченно развел руками, крякнул и пустился в нескончаемые россказни о последней драке между слободским казаком и двумя чернорабочими с арсенала. Неизвестно к чему он приплел вдохновенные тирады относительно недавних успехов белых армий, язвительно прошелся по большевикам, закончил припевом царского гимна и выскочил вон на зов властной поварихи.
Первое очарование есаула масштабом личности управляющего рассеялось, и ему стало совсем не по себе. Однако он еще с четверть часа прохаживался по кухне и кладовым, заигрывал с прислугой и даже попытался что-то выведать у вулканоподобной поварихи. Но все напрасно.
Наконец терпение Куцебы иссякло, и он размашистым шагом, скрежеща зубами, вышел вон. Площадь перед Северной заставой встретила его обыкновенным гамом и толкотней. Куцеба протиснулся меж нагромождений телег и всякого скарба и переулками отправился к своей квартире. Это жилье состояло из двух мазаных комнат, пристроенных к каменному дому купца средней руки. Есаул пользовался в доме уважением и особенной любовью младшей сестры хозяина, к обеду его приглашали за общий стол, а после – пить кофей да расписывать банчишку в мужском обществе.
Войдя в дом, Куцеба поклонился хозяйке и, будучи не в духе, пошел в свои комнаты. Настороженный суматохой последних дней, Куцеба отметил, что дверь была полуотворена. В кресле у окна сидел незнакомый есаулу мужчина в защитной форме, а подле него стоял еще один. Куцеба в нерешительности остановился у порога и хотел уже сказать банальное "Чем обязан?", но был предварен сидевшим в кресле:
– Прошу вас, не пугайтесь. Меня зовут Никанор Иванович, а это, – гость кивнул головой на своего подручного, – Степан. Мы не знакомы, но дело спешное, а потому ограничимся минимумом формальностей.
Никанор Иванович благодушно улыбнулся и взглядом пригласил есаула пройти.
Первым порывом Куцебы было возмутиться неприкрытым хамством незнакомца. Но неудачи последних дней несколько утихомирили пыл есаула, и он покорно сел на кушетку.
– Дабы между нами не было недоразумений, – продолжил Никанор Иванович, – я должен сразу предупредить вас, что нам известно многое, пожалуй, даже все. Потому юлить и искать лазейки не в ваших интересах. Несравненно благоразумнее было бы найти общий язык.
– Как прикажете, – отрешенно сказал Куцеба.
– Вот и ладно. Мы рады, что вас отпустили с гауптвахты. Преступно держать в подобном месте честных слуг отечества! Однако вам не стоит обольщаться – ваша свобода по-прежнему под угрозой. И вы знаете, кто грозит ей, ведь так? Ротмистр Минин ненавидит вас и сделает все, чтобы искалечить вашу жизнь.
– Но в чем я провинился?…
– Он считает, будто вы предали посольство. Но мы-то знаем, что это не так, – Никанор Иванович бросил многозначительный взгляд на ухмыльнувшегося Степана. – Мы-то знаем… Но Минин фанатик, и он любой ценой добьется своего. А власти и влияния у него вдоволь, и, пока раскроется его лживость, вас, боюсь, уже не будет на этом свете.
– Что же делать? – угрюмо спросил Куцеба.
– А вы, я вижу, человек волевой. Это хорошо. Это дает вам шанс. Но он всего один. Ведь рассудите сами, если все беды происходят от одного человека, то достаточно убрать эту зловредную личность, и все наладится. Не так ли?
– Да, но как быть с Мининым?
– Все мы смертны.
– Вы предлагаете мне убить ротмистра? – с недоверием в голосе произнес Куцеба.
– Послушай, друг, – в разговор вмешался до сих пор молчавший Степан, – я скажу тебе как простой казак простому казаку. Бить надо эту буржуйскую сволочь. Всех этих генералов и ротмистров! И чем больше убьем – тем жить будет проще. Дышать будем, брат, полной грудью! Всей нашей широкой казацкой грудью будем вдыхать вольный донской воздух! Ну? Прав я?
– Так вроде, но боязно…
– А ты не бойся! – воскликнул Степан. – Раз его! И все!
– Ты подумай хорошенько, – прервал разгоряченного друга Никанор Иванович. – Давить мы не хотим. Но ты должен знать, что Минин наш общий враг. И мы поможем тебе расправиться с ним. Здесь наш адрес, – он протянул Куцебе блокнотный лист, – ты подумай, а завтра вечерком заходи. Мы все обсудим да и кончим дело в ту же ночь.
* * *
Никанор Иванович и Степан поднялись. Есаул проводил гостей до двери, закрыл ее на засов, лег на кровать и забылся.
Нет, любезный читатель, есаул Куцеба был вовсе не так прост, как мог показаться прежде. После ухода гостей он решил повременить и лишний раз взвесить принятое решение. Ни франтоватый Никанор Иванович, ни Степан со своими панибратскими замашками не внушили ему доверия. К тому же убийство, а тем более "проклятого буржуя"! Уж больно все смахивало на большевистскую риторику. А большевизм Куцеба не выносил патологически.
Итак, покушаться на Минина он, конечно, не собирался, но и идти прямиком к ротмистру также не хотел. Оставался лишь один и, как мыслилось есаулу, самый осторожный шаг – отправиться к полковнику Тишевскому и без обиняков рассказать ему обо всем происшедшем.
Известие об утреннем разговоре Минина и Куцебы обеспокоило Тишевского. Он явственно ощущал постоянное присутствие где-то совсем рядом посторонних глаз. От этого чувства ему становилось не по себе. Тишевский вознамерился было прервать рассказ своего подчиненного и приказать ему больше ни при каких условиях не говорить с Мининым и Зетлингом, но есаул уверенно продолжил:
– Вернувшись домой, я застал в своей квартире двух раньше не знакомых мне людей. Один представился Никанором Ивановичем, а второй Степаном. Первый почти сразу заявил, что знает о моих обидах на Минина и о том, что ротмистр преследует меня. Он предложил легко устранить это затруднение. Он дал мне это, – Куцеба протянул полковнику блокнотный лист с адресом, – и сказал, чтобы я пришел завтра вечером… – есаул заколебался. – Он обещал помочь мне убить Минина.
– Убить Минина? – изумился полковник.
– Именно.
– Здесь что-то… ты когда-нибудь встречал этих людей раньше?
– Нет. Никогда. Это точно.
– И что ты думаешь делать?
– Я пришел за указаниями к вам. Сделаю, как вы прикажете.
– Это очень верно. Отныне ты должен немедленно докладывать мне обо всем и делать только то, что я тебе скажу. В конце концов, твоя жизнь висит на волоске…
– Как и ваша…
Тишевский удивленно поднял глаза на есаула, но, встретив твердый взгляд, принужден был опустить голову.
– Ты прав. И моя.
– Мы должны выяснить, кто такой этот Никанор Иванович и зачем ему нужна смерть Минина. Мне кажется, что он имеет какое-то отношение к гибели посольства, он как-то особенно говорил об этом.
– Вполне возможно. Если так, то у него есть все основания для мести. А у нас – для того, чтобы разоблачить его, потому что таким образом мы снимем с себя подозрения.
– Или, наоборот, навлечем их?
– Все слишком запутанно, – Тишевский поднялся из-за стола и, подойдя к зеркалу, оправил смявшийся воротник. – Необходимо обдумать это. Обдумать… Решим так. Завтра утром я буду ждать тебя, и мы окончательно определимся с диспозицией. А сейчас, – он зевнул, – утро вечера мудренее.
Тишевский остался один. За окном загорелся закат, неуклюжие серые тени заползли в кабинет полковника и расплылись по стенам и обстановке. Здание штаба затихало и серело в душной майской мгле.
Первой мыслью, охватившей полковника, было осознание чего-то зловещего и неотвратимого. Покойная жизнь начальника штабного караула отныне была разрушена чьей-то невидимой, но слишком явственно ощущаемой рукой. Тишевский не был трусом и потому не был мстителен, но его рациональный ум требовал возмездия за унижение. Не видя до сих пор способа расправиться с Мининым (а именно со зверским оскалом ротмистра у него ассоциировалось перенесенное оскорбление), Тишевский до сих пор ограничивался жалобами и кляузами Вершинскому, начальнику штаба генералу Романовскому и самому Деникину. Однако ж – безрезультатно.
Но теперь! Теперь в руках полковника неожиданно оказалось орудие вожделенной расправы.
Полковник Тишевский был личностью, бесспорно, высоко взошедшей по ступеням эволюции. Он был одним из тех людей, которых без доли сомнения возможно причислить к пресловутому и столь редко встречаемому на этом свете виду Homo Sapiens Sapientis. А оттого, как и всякий разумный, мыслящий человек, Тишевский сейчас же подавил в себе вспышку страсти – реликт древности – и задумался.
"Убийство Минина, конечно же, желанно и во многом необходимо. Но что в действительности оно переменит? В живых останется Зетлинг, который доведет дело до конца. К тому же если убийцей станет Куцеба, а это будет несложно выяснить, то, естественно, в организации преступления обвинят не мифического Никанора Ивановича, а меня. А вслед за тем и обвинение в измене ляжет… – Тишевский на мгновение приостановил ход мыслей и, издав стон, тяжело вздохнул. – Возможно, даже скорее всего, именно такого поворота событий и добивается этот таинственный Никанор Иванович. Небось, чувствует, шельма, что Минин сел ему на хвост, и хочет одним выстрелом обернуть дело вспять. Но коли так, что делать? Ведь после убийства Глебова… Глебова! Конечно! – воскликнул Тишевский. – Это он! Тот самый…"
Осененный внезапной догадкой, Тишевский надел китель, фуражку и, захлопнув за спиной дверь, поспешно вышел в коридор. Здание штаба было безжизненно. Тишевский сбежал по лестнице, отдал честь караульному на входе и быстрым дерганым шагом устремился к гостинице "Европа".
Солнце пропало за серыми кубами работных домов новочеркасских окраин, уже багряная корона раскинулась над кронами аллей и парков, полуденный зной сменила гнетущая духота, а город зажил обыкновенной своей южной разухабистой жизнью. Полковник Тишевский спешил. Мысли и догадки, одна чудовищнее другой, теснились в его голове, вырываясь наружу в неловких торопливых движениях. Преодолев Крещенский спуск, Тишевский вышел на Александровский, уже виднелся вдали бронзовый Платов с блестящей на солнце шашкой.
Позади себя полковник услышал конское ржание. Он обернулся и увидел шарабан. Это была одна из тех повозок, на которой с полусотню лет тому назад малороссийские помещики возили дочек на балы в губернский город. Краска на дощатых стенках шарабана облупилась. Дверца и овальное окошко накренились. Но упряжка из трех гнедых, молодой кучер с лихо закрученным усом придавали престарелой колымаге бодрости и ходу.
Тишевский насторожился. Он замедлил шаг и, поглядывая через плечо, наблюдал за неотступно следующей позади повозкой. Дурное чувство овладело полковником. Набравшись решимости, он обернулся и встретил насмешливый взгляд кучера.
"Бежать!" – промелькнуло в голове. Кругом было полно народу, и опрометчивость пугала Тишевского падением в глазах общества.
Полковник прибавил шаг, но повозка не отставала, хотя и не обгоняла его. Впереди, в полсотни шагов, показались блестящие витрины винной лавки, а за ними и двери гостиницы "Европа". Тишевский почувствовал облегчение.
Но в тот самый момент кучер странной колымаги прибавил ходу. Из распахнутой на ходу дверцы выглянуло круглое хамское лицо и, торжественно улыбаясь, воскликнуло:
– Дражайший полковник! Вы спешите? Но, право, это лишнее. Спешащий полковник в наши дни рождает панику… вы, я понимаю, не уполномочены…
Человек в шарабане говорил еще какие-то несуразицы, но Тишевский ничего ровным счетом не понимал. Он остановился в оцепенении и широко открытыми глазами неотрывно смотрел в мрачную бездну, распахнувшуюся за дверцей кареты.
– Но не стойте же, ласкаво просимо! – из шарабана выпрыгнул обладатель хамской внешности, подхватил ошарашенного полковника под руки и толкнул внутрь.
Кучер залихватски свистнул, и повозка, дребезжа и разрываясь стонами, покатилась по мостовой.