И вот они появились. Сначала несколько белых снежинок, потом пятна плесени, менявшие форму, наконец, большая лужа, медленно растекавшаяся по равнине. Великое воинство Дария, прошедшее фракийские горы, сокрушившее по пути племена, враждовавшие с самим небом, достигло скифских степей. Его заметили в полдень, а к вечеру первые всадники подошли к Истру. Они поили коней, сновали по берегу и с каждой минутой увеличивались в числе. В сумерках, с шумом горного обвала, надвинулись колесницы. Всю ночь скрипели телеги, ревели верблюды, гудела несметная толпа, а утром правый берег Истра, насколько хватал глаз, кишел людьми, конскими табунами, стадами мулов, буйволов, среди которых прямыми и ломаными линиями чернели ряды выпряженных колесниц, сверкали белые города палаток.
С приходом войск греки ободрились. Степные страхи отступили, но зато, как звери, облегли равнину, притаившись в синей мгле горизонта.
Войска принесли воспоминания о родине, о далетх Сузах. Атосса не радовалась. Там у нее ничего не осталось, кроме большого печального дворца и горьких раздумий. Она полна была далеким, неизвестным и чувствовала: далекое близко.
Степь оживала после холодных ветров, темнела и поглощала новой зеленью старые, сухие стебли. Прорвалось долго сдерживаемое буйство жизни: земля распалялась похотью, шло всеобщее набухание, жадное движение соков, и до Атоссы долетала порой такая волнующая струя, от которой всё тело ее свежело и напрягалось.
II
Однажды раздались ужасные крики:
- Великий Фамуз умер! Умер владыка Фамуз! Адон! Адонаи!..
Значительная часть войска плакала, рвала на себе одежды, бегала по лагерю, заламывая руки. Безумием охвачены были ассирийцы, халдеи и все обитатели долин Тигра и Ефрата. С ними вместе бесновались сирийцы, часть финикиян и жителей азиатского побережья.
- Даму похищен, увы, владыка жестоко похищен!
Дагал-ушумгал-анна похищен, владыка жестоко похищен!
Атосса тайно прислушивалась к плачу.
- Умер, тур ревущий умер, тур ревущий,
Фамуз, тур ревущий умер, тур ревущий умер!
Умер супруг мой, тур ревущий умер,
Я - владычица! Супруг мой умер!
Она велела узнать о причине смятения и была взволнована известием, что наступили дни плача об убитом возлюбленном богини Иштар.
О лучезарном друге Иштар плачет храм Эанны;
О муже степей, который не возвращается,
О лучезарном друге Иштар плачет град Цабелам...
Атосса поняла, что плачут о том, к чьим ногам она припадала в Пафосе и о ком ей самой хотелось плакать.
"Где герой, мой муж?" - стану говорить,
"Я пищи не вкушаю!" - стану говорить,
"Я воды не пью!" - стану говорить,
"О благостный супруг мой!" -- стану говорить.
Ее пронзило самое большое горе на земле - горе жены, утратившей мужа. Персы хмурились при виде поющих и неистово кричащих людей, греки отворачивались от варварского зрелища, некоторые смеялись, но никто не мешал печальному празднеству. Шесть дней оплакивали Фамуза и всё это время Атосса переживала страсти богини, как свои собственные. А на седьмой день, когда плакавшие оделись в светлые одежды и запели о воскресшем боге, Атоссе сообщили, что в степи показались скифы. Легкая дрожь пробежала по спине при упоминании страшного имени. Но Атосса потребовала, чтобы к ней привели людей, видевших скифов.
Тогда пришли тираны. Гистиэй преклонил колено и произнес речь, вознося достоинства царицы и сокрушаясь, что греки до сих пор не могли почтить ее должным образом. Что они принесли бы? Золото? Но они рисковали оказаться смешными. Царица, если бы захотела, весь путь от Суз до Босфора могла совершить по золоту. Самоцветы? Но остались ли камни, достойные ее? Всё, что добыл Египет, накопил Вавилон, собрала Ассирия - стеклось в сокровищницу царя царей. Иония не располагает камнями, которые могли бы равняться самым скромным из тех, что украшают пояс царицы. Греки привели ей живого скифа. Гистиэй знал, что сад ее в Сузах был полон пятнистых жирафов, полосатых зебр, серебристых гануманов. Финикийцы продали ей за большие деньги одноглазого циклопа, цари Пенджаба прислали великана, Дарий подарил эфиопа и карлика, а в горах Армении нашли для нее человека с львиным хвостом. К этим существам Гистиэй присоединял теперь скифа.
Толпа расступилась и открыла лежащего на траве юношу с золотистой копной окровавленных волос. Его, как неукротимого быка, держали на двух длинных веревках, привязанных к поясу. Атосса в детстве видела коршуна, которому за разбой сломали ноги, обрезали крылья и бросили умирать близ дороги. Свирепый и гордый клюв ни разу не открылся для жалобного крика, большие янтарные глаза безучастно глядели в пространство, покрываясь время от времени беловатыми плёнками век. Так же лежал скиф, уставившись в землю и не удостаивая взглядом своих мучителей.
Когда царица подошла ближе, его пинком ноги опрокинули на спину. Мелькнули васильки глаз и сочные губы, сложенные не то в улыбку, не то готовые изречь страшную истину, склубившуюся на дне души.
- Уберите его! - закричал Гистиэй, - он испугал царицу! Царица падает!..
Рабыни унесли в шатер лишившуюся чувств Атоссу. Очнувшись, она спросила:
- Где он?
- Ждут твоего слова, великая царица, чтобы убить.
- Пусть живет, но не показывайте его мне больше.
III
Потрясение оставило заметные следы. Приближенные шептались друг с другом о болезни царицы. Лекарю Антилиду из Галикарнаса приказано было несколько раз в день посещать Атоссу. Он говорил:
- В основе всего огонь. Это его мельчайшие частицы в бесконечных соединениях, тайна которых скрыта от нас, - образуют мир. Человек, как все предметы - порождение огня. Скопления его не одинаковы для всех людей; они не одинаковы так же для всех частей тела: густота огненных частиц всегда больше бывает в голове и в груди. Недуги наши происходят от нарушения этих скоплений. Великая дочь Кира унаследовала от царственного родителя настоящее пламя, составляющее сущность ее благородного тела. Но вдыхаемая сырость реки вступает в противоречие с сильным скоплением частиц огня. Бледность и подавленность духа царицы есть результат борьбы огня и воды, которая тоже является особым состоянием огня, но состоянием слабым, разреженным. Как только уйдем с сырых берегов Истра, действие паров ослабнет и царица обретет прежнюю бодрость и силу.
IV
Когда трава достигла высоты локтя и зацвели кроваво красные цветы с узкими лепестками, Дарий велел выступать. Он созвал тиранов эллинских городов и приказал им оставаться на Истре - стеречь мост и корабли. Он дал им ремень с шестьюдесятью узлами с тем, чтобы каждый день развязывать по одному узлу.
- Когда развяжете последний и меня не будет, - плывите домой.
Гистиэй выступил вперед и положил перед царем большой нож.
- Это зачем?
- Чтобы перерезать мне горло, если я посоветую что-нибудь недостойное.
- Говори.
- Царь, ты идешь в страну, о которой ни ты, никто из окружающих тебя ничего не знают. Яви милость, возьми с собой человека, которого я укажу. Это Агелай, чья верность мне, а следовательно, тебе - тверда, как меч. Он не обременит тебя и не будет назойливо вертеться у твоего шатра, но он подаст не один добрый совет, когда ты окажешься в затруднении. Этот человек бывал в степи и знает скифов.
Агелай предстал сухой, горбатый, с чахлыми волосами на подбородке. Свита взялась за бороды в знак изумления. Она готова была засмеяться и ждала соответствующего проявления на лице царя. Дарий тоже был удивлен, рассержен, но, подавив гнев, чуть заметным движением дал согласие на просьбу Гистиэя.
Начался переход.
Дарий хотел снова, как на Босфоре, насладиться видом своего могущества. Ему соорудили пирамиду с троном на вершине, а все уступы заполнила сверкающая свита. Но солнца не было в этот день, из-за Истра тяжелыми кораблями плыли тучи, под их пологом кружилось синее воронье. Что-то неуловимое пробежало по лицу царя. Он долгим взглядом обвел приближенных, заглядывая каждому в глаза. Ответные взоры, как всегда, ничего не выражали, кроме подобострастия. Только милетский тиран встретил его таким же долгим испытующим взглядом. Дарий вспомнил его недавние слова: "Истр - река раздумий. Всякий, вступающий в Скифию, должен долго думать над нею".
Ариарамн, с обнаженным мечом, стоял на мосту, дожидаясь мановения царской руки. Рука не поднималась. Дарий сидел молчаливый, непроницаемый, и только Гистиэй догадывался, какие вихри закружились в душе царя. Он еще раз обратился к трону, но Дарий, бросив на него украдкой последний короткий взгляд, гордо выпрямился и подал знак.
Когда затрубила царская труба, Дарий не узнал ее звука: он походил на мычанье коровы и затерялся в степных далях. За мостом начиналась плоская, неохваты-ваемая глазом равнина, поросшая сочной травой. Как только конница, прогремев по мосту сверкавшими подковами, ступила на скифский берег, она точно провалилась в .землю по колено. Кони и люди становились маленькими, а слоны выглядели навозными жуками. Сдвинув брови, царь следил за уходящими вдаль черными потоками, похожими на паучьи лапы. Степь травой и просторами пожирала величие его воинства. Особенно поражала тишина того берега. Дарий привык, чтобы от его войска исходил гул, наполнявший окрестность и заставлявший смолкать всё другое. В нем он слышал свою грозу, величие и шелест крыльев победы. Здесь этого не было. До него долетали - топот ног, стук колес по деревянному настилу, но как только кони, люди, колесницы касались скифской земли, они точно проглатывались тишиной. Бряцающий, шумящий поток, только что громыхавший по мосту, продолжал двигаться на том берегу беззвучным видением. Казалось, всё войско - полк за полком - переходит в иной мир, в иную жизнь.
А вдали сгущалась мгла и угрожающе синела полоса горизонта.
Просидев до полдня, Дарий ушел.
В степях
I
Три дня шел Никодем со своим караваном. Серая цепочка всадников, коней и ослов так сливалась с равниной, что едва различалась издали. Не потому ли их ни разу не заметили из стоянок, мимо которых они проходили? Один раз - это было вечером - люди указали Никодему на что-то, красневшее в лучах заката, похожее на кучу камней. Еле уловимый лай и выкрики доносились оттуда. Потом всё подернулось синью и пропало. В другой раз ничего не было видно, только слышалась песня, похожая на крик, рассчитанный быть услышанным на краю света.
Никодему казалось, что он умер и теперь вновь родился в неизвестном мире. Эллада, Милет, даже недавняя Ольвия вспоминались, как отголоски той первой жизни. Степь расстилалась пустынная, немая, но полная скрытых сил и неуловимого звучания. Всё великое в природе одарено звучанием. Он знал тонкое, как волос, пение Ливийской пустыни, глухие, чуть слышные удары в медь, исходящие от гор Ливана, и теперь всем сердцем слушал голос степей.
Земля еще пахла сыростью и гниением прошлогодней травы, но уже сквозь рыжий покров проступала бодрая щетина новой зелени. Оттого равнина подернулась мреющим светом, похожим на тихое горение. Это была та первая зелень, что приносит в мир радость обновления. В каменистых, песчаных странах, где протекала жизнь Никодема и где не бывало полного умирания природы, он никогда не знал свежести возрождения. Только раз в Египте, в сыром склепе храма Озириса, видел щит, покрытый слоем земли, поросший густой щеткой овса. Узкое отверстие в потолке освещало зеленую поросль, и Никодем содрогнулся от ощущения тайны возникающей жизни. Он вспомнил об этом теперь, глядя на зелень скифских степей.
Равнина лежала обнаженная. Большие птицы, как купальщицы, которым нечем прикрыть наготу, стыдливо бежали прочь. Трава была так низка, что не закрывала гнезд с пестрыми яйцами, встречавшимися на каждом шагу. Самки часто оставались в гнездах, несмотря на приближение каравана, и Никодем каждый раз бранил афинских и милетских болтунов, уверявших, будто скифские птицы не садятся на яйца, а покидают их в гнезде, заворачивая в заячьи и лисьи шкуры. Лисиц было много, они, как собаки, бежали возле каравана, с любопытством рассматривая людей.
А из степной дали неслись вопли глубокой тоски и отчаяния. Там хлопьями взлетала и падала пена, выбрасываемая невидимым кратером. Крики, чем ближе, тем жалобней, пронзительней. Блеснул осколок воды, обрамленный желтой осокой, и Никодем скорей ощутил, чем увидел вьющуюся по полям речку. Над заводью стонала толпа чаек, полоскались утки, проносились стрижи и ласточки, лилиями белели лебеди. Увидев на другой стороне кабана, пробиравшегося к воде, показавшуюся из осоки голову козули, он велел каравану далеко обойти это место.
Здесь обитает Агра.
На ночь остановились у небольшого озерка, откуда лежал путь на львиный камень. На озере шла немолчная возня и кряканье уток. Ночью слышались всплески рыб, блеяние водяного барана, писк пичуг, похищаемых совами.
Никодем заснул ясным сном ребенка и пробудился перед рассветом от непонятного беспокойства. Земля дрожала. Люди переносили поклажу с места на место.
Из нее воздвигли полукруглый вал, высотой с человека. Взобравшись на него, каллипиды размахивали палками, тряпьем, снятыми с себя одеждами. С глухим гулом что-то ползло со всех сторон; храп и фырканье наполняли серую мглу.
Это шли кони. Десятки тысяч коней. Неизвестная сила гнала их в этот час к неведомым полям и травам. Жеребята пугливо жались к кобылам, пытаясь на ходу схватить набухшие сосцы, но матери отталкивали их и молоко синеватыми каплями проливалось на землю. Лагерь оказался в середине гигантского табуна. Люди выбивались из сил, борясь с напором животных. Когда рассвело, Никодем ясно увидел у коней черную полосу вдоль хребта. Короткая грива, отсутствие чолки и бодрая маленькая голова придавали им задорный, неукротимый вид.
- Привет вам, мужественные кони Скифии! - воскликнул Никодем. - Да вселят боги новый огонь в ваши храбрые сердца и да помогут сокрушить надменных коней всемирной тирании!
Солнце взошло. Кони продолжали напирать на стену из поклажи и расходились в стороны, как волны, разрезанные корабельным носом. Они шли до полудня и за всё это время люди не переставали махать палками и одеждами. Никодем был в восторге.
- Радуйтесь, друзья! Это боги послали нам первый знак скифской мощи. То ли увидим еще?
К вечеру караван достиг львиного камня. Он издали чернел, вызывая страх. Это был громадный блок, грубо обтесаный наподобие обелиска. Верхушка его, изрытая впадинами, смутно напоминала голову льва. Отсюда начиналась земля царственных скифов.
По словам каллипида, настоящая степь раскидывалась только в этих местах. Чтобы пройти ее всю, нужен год, но кто достигает предела, тот не возвращается. Там начинается непроглядный мрак, в сгустках которого зарождаются звери и чудовища. Раз в несколько столетий оттуда выходят многочисленные народы, потрясающие вселенную. Некогда оттуда вышли киммерийцы, а потом скифы. Эти народы - бичи богов, они посылаются в наказание человечеству.
- Ты восхищаешь меня! - воскликнул Никодем. - Возьми этот браслет и пусть он напоминает тебе сегодняшний день. Но в твоих суждениях о скифах есть неправда: не в наказание, а во спасение человечеству послал их Зевс и, если мы счастливо закончим наш путь, - ты будешь свидетелем чуда.
II
На другой день увидели запряженные волами повозки с войлочными верхами, стада овец, табуны коней и тучу всадников. Всё это со скрипом, плачем, гамом двигалось наперерез каравану.
- Скифы! Скифы! - шептал восхищенный Никодем.
Пока каллипиды с тревожными лицами сгоняли караван в кучу, он весь предался созерцанию приближавшихся наездников. Те двигались медленно и галдели, как птичья стая. От них долетало страшное зловоние, смешанное с запахом конского пота. Никодема поразили волосы скифов, длинные, как у женщин, свисавшие слипшимися прядями из-под острых шапочек. Они долго спорили между собой, махали руками, кричали. Наконец, к Никодему подъехал осанистый всадник и молча уставился на его доспехи. Меховую куртку его схватывал пояс с массивной золотой пряжкой, изображавшей двух борющихся людей. Он ощупал украшения на панцыре, а потом грязными ногтями позвонил по шлему. Никодем дружелюбно улыбнулся и хотел начать речь, но серый конек скифа так больно укусил за бок его лошадь, что та шарахнулась и Никодем едва усидел в седле. Успокоив жеребца и оглядевшись, он увидел, что скифы бьют каллипидов древками копий и отгоняют от вьючных коней. Они перерезывали подпруги и быстро стаскивали поклажу. Половина ее уже находилась в их руках. Еще мгновенье и богатства Никодема были бы разграблены. В это время скифы увидели ослов, кротко стоявших с огромными вьюками на спинах.
Раздался хохот на всю степь. Варвары соскакивали с коней и, присев на корточки, разглядывали добрые ослиные морды. Катались от смеха по земле, приставляли к вискам пальцы, изображая ослиные уши, а какой-то краснобородый, усевшись перед самым маленьким осликом, затянул скрипучую песню, от которой смех поднялся еще больше. Бросили грабеж и столпились возле странных животных. Тогда Никодем приблизился к всаднику с золотой пряжкой на поясе. Тот встретил его грозной речью и, ударяя себя в грудь, произносил:
- Скунка.
Никодем пространно описал цель своего приезда в степи. Он сказал, что возлюбил скифов еще у себя за морем и ныне хочет разделить с ними грозящую им опасность. Он охотно повергнет свои богатства к ногам Ско-пасиса, пусть только позволят ему спокойно дойти до стоянки царя. Скиф его не понял, но при имени Скопа-сиса оскалил зубы и схватился за нож, висевший у пояса. Стоявшие подле скифы тоже нахмурились.
- Скопасис! Скопасис!
В это время прибилзился один из калл и пи до в и Никодем приказал передать свою речь по-скифски. Узнав, что кладь предназначается Скопасису, варвары прекратили ее грабеж, зато лица их засветились звериной злобой.
- Ты счастлив, - услышал Никодем, - ты прибыл удачно: десять дней скифы не могут никого убивать. Если бы не это, кожа твоя была бы содрана, а мясо склевали бы птицы.
На вопрос о причине такой неприязни, скиф взялся за свою золотую пряжку на поясе.
- Разве ты не знаешь, что я Скунка? Я такой же царь, как Скопасис, но ты меня не почтил.
Никодем велел развязать большой тюк и высыпал груду сверкающих мечей и наконечников для стрел и копий.