III
Все чаще и чаще мучали Илью головные боли. Напряженная работа и какая-то внутренняя неудовлетворенность своим трудом создавали больную обстановку. Иногда ночью он вдруг вскакивал с постели и, включив свет, шлепая босыми ногами по холодному полу, подходил к картине, стоял перед ней двадцать, тридцать минут, и вдруг, схватив кисть, осторожно делал несколько мазков, наперед зная, что искусственный свет обманывает его. Утром, внимательно вглядевшись в свежие мазки, он брал мастихин и лихорадочно соскабливал написанное вчера. Хватался за больную голову и валился на постель. И часами лежал с открытыми глазами. Добрая Митрофановна - соседка по квартире - войдя поутру в его комнату и видя его одетым на постели, качала головой и журила:
- Изведете вы себя, Илья Кириллыч. Ну-тко с двадцати шести годов вгонять себя в чахотку… Бросьте-ка вы полуношничать. Днем поработали и хватит. А ночь - она для того, чтобы люди спали… - и, охая, шла разжигать примус.
Иногда Илья целыми днями пропадал в Третьяковской галерее, или в Музее Изящных Искусств. Особенно он любил стоять перед рембрандтовской "Юдифью" и "Иисусом Христом" Крамского. "Юдифь" потрясала его решением света. "Иисус Христос" - воздухом. Утренний влажный воздух, казалось, со всех сторон обнимал сгорбленную фигуру Христа; он чуть увлажнял его крепко сжатые пальцы рук, положенные на неподвижные колени. Казалось, влажный воздух плывет с картины в зал, и Илья часто ощущал характерную утреннюю ознобь.
Он бродил с этюдником по паркам, полям, лесам, садился где-нибудь на базаре и писал лошадей (лошадей он особенно любил) и, когда ему удавалось поймать какую-то новую деталь, он летел домой и переносил ее с этюда на картину. Если же переноска не нравилась ему, Илья опять бежал на старое место, снова писал и снова переносил на картину.
Так прошли почти два года.
Временами он отдыхал, отдыхал по-своему - за писанием обнаженного тела. Приходила Ариадна и позировала. Потом он опять принимался за картину, торопясь закончить ее всё-таки к весенней выставке.
Тянулись дни, противно похожие один на другой.
IV
Илья остановился возле красивого крылечка и позвонил. Дверь открыл Глеб Денжин. И - обрадовался.
- Ах, это вы! Это хорошо, что вспомнили. Проходите, пожалуйста…
Илья вошел.
В большой комнате, увешанной картинами и прекрасно выполненными репродукциями с работ старых мастеров живописи и скульптуры, их встретил бывший учитель Кремиева, Николай Петрович Денжин, профессор, читавший лекции по истории искусств во Вхутемасе, маленький старичок, с седой ошейником бородой, как у норвежского моряка. Поблескивая стеклами очков, он приветливо улыбнулся Кремневу.
- Неужто так заработался, голубчик, что и про учителя забыл?… Ай-ай-ай… Нехорошо, нехорошо… Садись-ка, да расскажи как твои дела.
- Да что рассказывать, Николай Петрович. Дела - так себе… Все ищу, ищу…
- Небось нашел уже, да скрываешь… Ты ведь, дьяволенок, способный. Ну-ка, скажи, что пишешь? Всё ту, старую?… Прилизал, наверное, как заправский академик? Или импрессионизм заел? Помню, как ты им увлекался… Ренуар, Мане, Сезанн… Помнишь?
- Помню, - ответил Илья, закуривая папиросу. - Нет, Николай Петрович, не академизм и не импрессионизм меня заел, а… - он улыбнулся.
- Что? - вскинув голову, спросил старый Денжин.
- Социалистический реализм.
Все дружно, в том числе и Илья, рассмеялись.
- Ну, поищи, поищи его, - посоветовал Николай Петрович. - Вещь нужная… А то, брат, что-то я никак ее не уловлю. Последняя выставка совсем убила во мне надежду. Видел?
- Видел.
- Плохо, плохо, Илюша. Всё комсомолочки в платочках, дымящиеся заводские трубы, да пейзажики бледные, плохонькие, хоть и в ярком колорите.
Из соседней комнаты вошла невысокая девушка в простеньком ситцевом платье, худенькая, веснущатая, с черными, вьющимися волосами.
- А-а, вот и Маша! - воскликнул Глеб Денжин. - Знакомьтесь, пожалуйста. Это - Илья Кремнев, о котором я тебе рассказывал, Машенька. А это - она.
Показывая белые, мелкие зубы в улыбке чуть отвернутых губ, она пошутила, протягивая руку Илье:
- Вот так рекомендация, Глебушка!
Илья пожал маленькую теплую руку.
Ее светлые голубые глаза, прищуриваясь, внимательно рассматривали Илью.
Он почему-то засмущался и опустил глаза. Его беспокоила заплатка на левом рукаве пиджака.
Зазвонил телефон. Николай Петрович снял трубку.
- Да. Пожалуйста, - проговорил он и передал трубку Глебу. - Тебя, Глеб.
Глеб досадливо махнул рукой.
- Что? А-а… Ну, хорошо. Сейчас приеду, - сказал он и добавил, отходя от телефона:
- Чорт их возьми с их делами! Опять совещание. И когда они только кончатся! Придется ехать. Извините, Илья Кириллыч… Машенька, сдаю его на твое попечение. Покажи ему свои рисунки и напои чаем.
После ухода брата Маша повела Кремнева в свою студию.
- Я немножко стыжусь показывать вам свои рисунки, - говорила она, тоненькими пальчиками развязывая шнурок большой папки. - Говорят, вы такой ценитель и такой талантливый…
- Ну уж и талантливый. Чепуха это… - запротестовал Илья, рассматривая ее простенький профиль со вздернутым носиком.
Ситцевое платье ладно обтягивало ее стройную фигурку. Вся она - и платьем, и безыскусственными манерами - веяла какой-то ребяческой непосредственностью и обаятельностью.
- Вот, смотрите, - предложила она, раскладывая перед Ильей листы ватмана. - Плохо, да?
Илья молчал, рассматривая рисунки. Они были еще ученические, неуверенные, но была настоящая хватка хорошего художника в улавливании экспрессии, момента настроения. Манера не доводить штрих до конца создавала воздушность, глаз зрителя дополнял линии, и от этого предмет окружался воздухом, чистым и прозрачным.
- Только честно говорите! - улыбнувшись по- детски и повернув голову, предложила она.
- Конечно, - согласился Илья. - Вообще многого недостает: техники, во-первых; но это выработается со временем… Незнание законов света и тени… Вы теорию теней изучали?
- Только начала недавно.
- Ну, вот; это тоже поправимо… Неумение твердо поставить предмет на землю… Так, чтобы, понимаете, зритель верил, что он именно прочно, прочно стоит… Плохая ориентация в выборе ракурса. Видите, как я вас разделываю?
- Дальше…
- Дальше я могу сказать: у вас есть то, чего у меня нет и чего я добиваюсь - умелой передачи воздуха. У вас следует этому поучиться.
Маша чуть покраснела и смущенно затеребила ленточку на груди платья.
- Да вы шутите…
- Я говорю вполне серьезно.
За чаем Илье показалось, что он поймал ее взгляд на своем локте. Он подвинул стул и сел так, чтобы ей не видна была заплата.
Часов в десять вечера Илья стал прощаться. Глеба еще не было.
- Зазаседался мальчик, - говорил Николай Петрович, посматривая на часы. - Ох, уж эти собрания! Хочешь уходить? - обратился он к подошедшему Илье.
- Да, нора, Николай Петрович.
- Ну, ну, иди, коли уж так торопишься. Да смотри, не забывай старого учителя!
- И нас с Глебом… - добавила Маша и опять покраснела.
- Хорошо, - ответил Илья, чувствуя, что краснеет почему-то и сам, - но с одним условием, что и вы как-нибудь заглянете ко мне. Правда, вид моего жилья непрезентабельный… Но вы меня предупредите, и я постараюсь привести его в относительный порядок.
Прощаясь с Машей, он задержал в своей руке ее маленькую, теплую руку. Ему было приятно ощущение этих хрупких и мягких пальцев.
Илья шел по Пречистенке, глубоко засунув руки в карманы и перебирал в памяти весь прошедший вечер. Потом опять стал думать о картине.
V
Наступил февраль. До весенней выставки оставалось два месяца. Илья упорно работал над картиной. Денег не хватало. Пришлось продать несколько дорогих гравюр и акварель Сислея, доставшуюся Илье по наследству от отца. Но и этих денег хватило не надолго. Горечка Матвеев предлагал Илье снова заняться иллюстрациями в журналах. Но Илья не мог. Он видел только свое полотно и думал только о нем. Всё остальное уходило куда-то на задний план, в тень. Головные боли, прошедшие было на время, снова вернулись с интенсивной работой.
Вот уже неделя, как он не выходил из квартиры. Белокурые волосы скатались в клубок, лицо осунулось, голубые глаза провалились и блестели странным больным блеском.
Два раза вместе с Глебом Маша приходила к нему в гости. Он спешно занавешивал свое детище и растерянно принимал их. И оба раза, и Маша и Глеб уходили от него с тяжелым чувством, точно побывали у постели безнадежно больного.
Маша просила Глеба как-нибудь повлиять на ее нового друга. Глеб делал всё: старался отвлечь его прогулками, театром, беседами, но всё было тщетно: Илья попрежнему смотрел на мир невидящим взглядом. Маша, тайно от него, давала деньги Митрофановне. Та с благодарностью принимала их и спешно бежала на рынок.
- Господи, барышня, хоть вы его вразумите. Ведь погибает человек, - говорила добрая старушка, - меня он не слушает совсем. К вам, вроде, внимательнее… Ни до чего дотронуться не дает. Тронешь - кричит. В прошлый раз вы с Глебом Николаевичем сидите, а у него коленка разорвана на штанах и кальсоны видны… Уж так неловко. Вы ушли, говорю: "Сними штаны, зачиню". Закричал. Ночью-то всё шебуршился, вставал, почитай, раз пять, свет зажигал и сидел перед своей мазней, покарай ее Господи. А с рассветом забылся, я и починила штаны. Ведь вот уж до чего дошел. Жалко всё ж, человек-то хороший, золотая душа…
Она всхлипывала и утирала глаза концом передника.
Заходил и Николай Петрович. Курил, просил показать картину. Но Илья категорически отказывался.
Иногда он все-таки "отдыхал". Садился на трамвай и летел к Ариадне, тащил ее к себе и писал с нее этюды маслом.
Однажды, когда Ариадна, простояв три часа обнаженная в холодной комнате Ильи, собиралась уже взбунтоваться, в дверь кто-то постучался.
Илья сердито бросил кисть и пошел открывать. Ариадна, воспользовавшись этим, юркнула за ширму и стала быстро одеваться.
- Никаких денег не надо за такую каторгу… - ворчала она.
- Кто там? - раздраженно спросил Илья.
- "Горе горькое по свету шляется и на вас невзначай набрело", - ответил исковерканными некрасовскими стихами Горечка.
- Чорт бы тебя побрал… - проворчал Илья, открывая дверь. - Чего шляешься?
Горечка суетливо вошел, сбросил на диван пальто, кепку и, растирая ладонями замерзшие уши, ответил:
- Новость принес.
От него сильно пахло водкой.
- Стихи или то, что ты опять пьян? - мрачно спросил Илья.
- На сей раз не угадал. То есть, вообще угадал: я и пьян и стихи новые написал, даже напечатал и деньги успел оставить в пивной на Остоженке, но в частности - нет. Я был у Митьки Бубенцова и видел его новое творение, которое он готовит к выставке.
- Ну и что? - равнодушно спросил Илья, подходя к мольберту и берясь за кисть. - Ариаднушка, ты где же?
Ариадна вышла из-за ширмы, на ходу застегивая на груди кнопки кофточки.
- Хватит на сегодня, Илюша. Устала очень. В институте перед юнцами четыре часа отстояла, да у тебя три. Не могу больше. Да уж и темнеет. Писать плохо.
- Ну, ладно, иди, иди… Денег у меня сейчас нет… В долг поверишь?
- Конечно.
Она подошла к нему, поцеловала в наморщенный лоб, накинула шубку и, махнув им обоим рукой в перчатке, выбежала из комнаты.
- Видно досталось девке, - качнув ей вслед белесыми вихрами, рассмеялся Горечка. - Да, так вот: стоит, понимаешь, Сталин возле беседки с колоннами в Нескучном саду… осенние листья… Гранит набережной, розовый от лучей восходящего или заходящего солнца… я чередом не понял. Сталин улыбается. Усы черные-расчерные… Деревья розовые и вообще всё розовое. Чепуха страшная… Но - размеры! Монумент, а не картина! Два метра на три. И подвигается она чудовищными темпами: по полквадратного метра в день. При мне за час работы Бубенцов четверть метра отхватил. Вот это я понимаю. Не то, что ты свою - месишь, месишь…
- Итальянцы два года известку месили для перекрытий храма Святого Петра, - смеясь, сказал Илья.
- Это еще не доказано, - возразил Горечка. - А если даже и месили, то тогда время другое было, можно было месить. Ни соцсоревнований, ни планов, ни стахановских методов… А теперь, брат - темпы, темпы и темпы…
- Только не в искусстве.
- А будешь жить без темпов, всегда голодный сидеть будешь. Ел ли что? Небось с утра в животе урчит? На-ко, я тебе от Наташи подарок принес.
И достал из кармана пальто завернутые в газету бутерброды.
VI
Вечером приехала Маша. Горечки уже не было. Илья лежал на диване, накрывшись пальто, и курил, закрыв глаза. Было холодно.
На стук Маши - парадная дверь была отперта и она вошла без звонка - он, думая, что это кто-нибудь из квартирных соседей, не подымаясь, крикнул:
- Войдите.
Она вошла и остановилась у двери.
Илья приоткрыл один глаз и быстро вскочил, сбрасывая пальто.
- Простите, пожалуйста, я думал… так… соседи. Проходите.
Он помог ей раздеться. Когда вешал ее шубку на единственный гвоздь, торчавший в косяке, то гвоздь выдернулся и шубка упала. Это привело его в смущение, и он стоял растерянно, не зная, куда положить шубку.
Улыбнувшись, Маша посоветовала:
- А вы попросту на диван положите.
Илья положил шубку и подставил ей стул.
Маша села и, скосив глаза, незаметно и быстро
оглядела комнату. Всегда, когда она приходила, то чего-нибудь не хватало из вещей или обстановки. Теперь исчез буфет. "И его продал" - с горечью подумала она. Гравюр тоже стало меньше. На полу валялись какие-то бумаги, обрывки газет, кисти…
- Где же буфет? - тихо спросила она.
- Понимаете… стар стал… уж очень неприличный вид у него, - растерялся Илья, - ну и вытащили в сарай… Надо будет новый… тово…
- Ах, Илья Кириллыч, - вздохнула Маша, не поднимая глаз, - можно преклоняться перед вами, а еще больше ругать вас надо. Посмотрите, на кого вы похожи.
Она быстро вскочила, подбежала к письменному столу, взяла маленькое, надтреснутое зеркальце и поднесла его к лицу Ильи.
- Смотрите!
- Не хочу, - крутил головой Илья.
- Нет, нет, смотрите!
Он искоса взглянул и сейчас же отвел руку Маши с зеркалом.
- Да… - уныло протянул он. - Физиономия препротивная. Квазимодо.
- Не Квазимодо, а умирающий Себастьян. Что толку будет в том, что картину вы выставите, а потом в гроб сляжете?
Илья изумленно глядел на нее. Такой он видел ее впервые.
Она стояла перед ним, глубоко дыша; черная кофточка на ее груди мерно приподнималась и опускалась. Светлые глаза на веснущатом личике беспокойно бегали по растрепанной фигуре Ильи. Где-то наверху гремел рояль, - играли прелюд Шопена.
Несколько секунд они молчали.
- "И, внимая Шопену, полюбил ее паж", - рассмеялся вдруг Илья, звонко, раскатисто, как он уже давно не смеялся. - Господи, да что же я, балда, позабыл. Митрофановна! Вы еще не спите? - подбежав к двери, крикнул он.
- Не надо, не зовите ее, - остановила его Маша. - Что вы хотите делать?
- Как что? Чай вскипятить.
- Мы можем это сделать и сами.
Илья остановился в нерешительности.
- Да, конечно. Но вопрос в том, что я не знаю, где что лежит. Примус, кажется, на кухне. Я сейчас посмотрю. Минутку.
Он стремглав выбежал, на ходу застегивая ворот грязной рубашки. Маша принялась разыскивать посуду. На углу письменного стола она нашла чашку с отбитой ручкой. В чашке был вчерашний недопитый чай. На стуле, возле мольберта - два блюдечка, на одном из них липким пятном растеклась масляная краска.
На кухне зашумел примус. Слышно было, как Илья долго ругался, чего-то не находя.
Через полчаса они сидели за письменным столом и пили чай. Кроме нескольких кусочков пиленого сахару и черствого хлеба, на столе ничего не было.
- Извините, Машенька, что так скромно. Но, понимаете, всё социалистический реализм сожрал… - шутил Илья, отхлебывая из стакана горячий чай.
- Смотрите, как бы он и вас за одно не изволил скушать, - сказала Маша, щуря один глаз и звонко откусывая сахар. - Показали бы картину хоть на секунду, Илья Кириллыч, - попросила она, переводя глаза на картину. - А? Что вам стоит? Ну, пожалуйста.
- Нет, не могу, Маша, - вздохнул он.
- Ну, а если я вас очень, очень попрошу, - не унималась она. - Всё равно не покажете?
Она нагнулась и искала его глаза. Он смотрел на стакан чая. Помолчав, решительно ответил:
- Не могу…
- Ну, расскажите хотя бы о ней…
Илья со стуком поставил стакан на блюдце, наморщил лоб и, взяв руку Маши, внимательно посмотрел ей в глаза.
- Хотите знать идею?
- Да.
- Но вы даете слово, что будете знать только вы?
- Да.
- Так, вот, Маша, слушайте. Наша эпоха - это совершенно своеобразная эпоха: эпоха слез, горя и крови… Большевизм, - он прямо посмотрел ей в лицо, - большевизм, безусловно, чудовищное явление, перед которым бледнеют времена Нерона и средневековья и который напоминает того получеловека-полубыка Минотавра на Крите, пожиравшего людей, о котором вспоминал в кабаке Бубенцов. Такая эпоха не может пройти бесследно в искусстве, не оставив по себе памятников. Конечно, это будут не творения Лентуловых, Ряжских и Богородских, а творения каких-то иных сил, сил, крови и пота миллионов русских людей, погибших в пасти Минотавра-большевизма. В этих сумерках человечества современный художник должен же, наконец, разобраться… Содержание должно быть сгустком крови, ну а форма… а форму надо найти…
Илья замолчал. Округленные голубые глаза, растрепанные волосы, нервные движения пальцев делали его похожим на помешанного.
- И вот, - продолжал Илья глухо, отхлебнув глоток простывшего чая, - я решил попробовать… разобраться…
- А средства? - тихо спросила Маша.
- Средства? Я еще сам не знаю, каковы они… Только не то, что лежит в основе творчества Бубенцова… Я иду от жизни, от правды.
… В окно бил мелкий, звенящий снег. Где-то уныло скрипели на поворотах трамваи. Прогудел далекий паровозный гудок.
Маша, не отрываясь, смотрела на белые простыни занавешенной картины. Казалось, там вся ее, Кремнева, Глеба, отца - всех их жизнь, прошлая, будущая и настоящая.
- Илья, какой вы… странный… - тихо сказала она, улыбнувшись.