XI
Под юбилейную выставку Наркомпрос предоставил залы второго этажа Музея Изящных Искусств. Античная скульптура была снесена в самые отдаленные залы и расставлена там кое-как, в беспорядке. В одиннадцати комнатах разместилось около семисот экспонатов.
В день открытия выставки Маша проснулась в три часа и не могла больше уснуть. Глеб встал, как и всегда, в девять. Маша нервничала, сердилась на Глеба за его медлительность и под конец совсем некстати, разрыдалась за чаем. Глеб грохнул стулом, вскочил и, демонстративно бросив кусок хлеба на скатерть, отошел к окну. Николай Петрович, гладя дочь по голове, успокаивал ее:
- Ну, будет, будет, Маша. Чего ты? Глупости, дочурка. Не надо. А ты тоже! не устраивай тут цирка, - прикрикнул он на сына. - Ишь, хлебом раскидался, дылда.
- Я не понимаю этих сентиментальностей, папа, - не оборачиваясь, отвечал Глеб.
- Не понимаешь, так нечего дурака валять. Девочка нервничает. А ты вместо того, чтобы… Э, да что с тобой говорить… Хватит, Маша, хватит.
Глеб посмотрел на часы.
- Меня ты, Мария, подгоняла, а теперь тебя ждать приходится. Не приезжать же к шапочному разбору. Собирайся.
Поднимаясь по широкой мраморной лестнице на второй этаж музея, Маша опять заволновалась и теснее прижалась к отцу.
Первый зал был наполовину занят картинами Бродского. Глеб заглянул в каталог: "Сталин и Ворошилов", "Сталин на 16-м партсъезде", "В гостях у Сталина", "Сталин и Мария Демченко", прочел он заглавия наиболее крупных полотен; посмотрел на Машу и расхохотался:
- Старается, подхалим. Наверняка орден получит, - шепнул он ей на ухо, показывая глазами на картины.
Из толпы вынырнул Бубенцов под руку с Ариадной. Он сиял тем сиянием, которое появляется у людей, переживающих или пламенную взаимную любовь, или счастье благополучных родов. Крахмальный воротничек лоснился так же ослепительно, как и его розовые, одутловатые щеки. Толстые губы таяли в непрерывной улыбке.
- Глеб Николаевич! - закричал он еще за пять добрых шагов. - Видел? Здравствуйте, Николай Петрович!
- Моя сестра - Маша. Бубенцов - художник, - неохотно знакомил Глеб.
- Видели? - повторил Бубенцов.
- Что? - невинно спросил Глеб.
- Ну… ну, - смешался Бубенцов, - мою картину, конечно.
- Еще не удостоились этого удовольствия, - насмешливо ответил Глеб. - Еще не дошли до нее…
Маша, заметив сбежавшую улыбку с лица Бубенцова, поторопилась придать беседе другой тон, сердито толкнув брата локтем.
- Скажите, а ваша картина в каком зале? - спросила она.
- В следующем, в следующем, - опять озаряясь сиянием, оживился Бубенцов. - А Илюшкина в третьем… с ней история, - он весело покрутил головой. - Толпа народа, и никто не поймет толком: хороша или плоха. Больше - смеются…
Маша почувствовала почти физическую боль в сердце. Перед глазами поплыли круги, она ухватилась за Глеба.
Расталкивая гудящую толпу, Глеб изменившимся голосом спросил:
- Это перед чьей, я не понял, народ стоит и "больше смеется"? Перед твоей или…
- Да нет! Ты действительно не понял. Перед Плюшкиной! С моей уже два раза фото делали репортеры… А Илюшкина! Вот уж стопроцентный соцреализм… Ха-ха-ха!… Вот моя! Смотрите, смотрите…
Маша ничего не видела кроме распахнутых дверей в зал № 3. Там, за этими людьми, в том зале - судьба Ильи. Как сквозь сон, она слышала слова Глеба, мимоходом говорившего Бубенцову:
- Смотри внимательней, Дмитрий: ведь на твоей картине ежели этот сжатый сталинский кулак разжать, то ладонь окажется вдвое больше лица… Неужели ты не видишь? Где же элементарные пропорции?
- Зато мощь какая в этом кулаке! - восторгался Бубенцов.
- Лучше бы она была в твоей руке, - посоветовал, отходя, Глеб.
- Как ты сказал? - не понял Бубенцов.
Маша тянула дальше и Глеба и отца. Николай
Петрович тяжело дышал и просил:
- Маша, Машенька! Не так быстро…
- Идем скорее, папа, скорее… - молила она. - Глеб, не отставай же!
… Перед большой картиной стояла толпа. Внизу на коричневой, скромной раме блестела медная дощечка с надписью: "Сумерки" - Илья Кремнев. Некоторые зрители стояли, раскрыв рты, другие - прикрывали их пальцами, чтобы не заметили улыбок. Молодой человек высокого роста, с "лейкой" на плече, что-то очень быстро записывал в блокнот, часто взглядывая на картину. Двое юнцов, с красными галстуками на шеях, откровенно смеялись. Старичок, придерживая на носу пенснэ, наклонился к самому холсту и, водя носом, точно внюхиваясь, рассматривал технику письма.
Маша судорожно вцепилась в руку отца и, не отрываясь, смотрела на картину. Глеб потупил глаза и покосился на отца. Николай Петрович, полураскрыв старческие пепельные губы и поблескивая очками, вытянул шею, чтобы лучше было видно, - мешали головы впереди стоящих.
- Тэк-с, - отчетливо и сокрушенно произнес он. - Два года. Пропал Илюшка. Дурак. Искал, искал, вот и доискался. Господи, а ведь талантище-то какой! Дурак, дурак и дурак… Глебка, смотри, как замучил голову лошади, затер прямо. Видать, месяцами тер… Эхе-хе-хе… Да что с ним… стряслось? с Ильей-то? объясни хоть ты мне, Глеб! - вскрикнул Николай Петрович.
Глеб пожал плечами и ничего не ответил.
Маша ткнулась лицом в плечо отца; она ничего не видела и ничего не слышала.
Сердце ее не обмануло…
XII
… Сумерки. Пожалуй - поздние сумерки, небо почти черное. Луг. На заднем плане, за изгородью, сделанной из легких березовых жердочек - табун лошадей. Все они тянут неестественно-длинные шеи в небо, в сторону, к земле… Их так много, что головы последних лошадей переходят в серо-бурую полоску и скрываются за горизонтом. Справа кривятся полуразвалившиеся крестьянские хатенки. На переднем плане вырвавшаяся из табуна лошадь фиолетово-черного цвета с развевающейся гривой, с дико-округленными красновато-желтыми глазами и синими белками. Ее ноги так тонки, что кажется - мгновение - они подломятся и тяжелое тело рухнет на притоптанный бурый луг. Она дрожит мелкой и нервной дрожью. Она остановилась только на миг, чтобы решить: куда бежать? вправо? влево? прямо? или назад? Ее шея перекручена, как спираль - так далеко закинута голова с приложенными, как у зайца ушами. Высоко, высоко в небе плавает ярко-красный коршун…
XIII
- Подожди! - остановил Илья разболтавшегося Горечку, - Слышишь, говорят о ней…
Сунув подмышку спинку стула, Илья повернулся ухом к соседнему столику, за которым сидели двое незнакомцев; один - массивный и чернобородый, отхлебывал кофе и говорил, другой - молодой человек лет двадцати шести, в очках, с прыщиками на лице - внимательно слушал.
Все сидели в кафэ напротив Музея Изящных Искусств.
- … Отсутствие органической идеи и общая композиционная расхлябанность губит картину окончательно, - говорил чернобородый, облизывая губы и видимо с удовольствием слушая самого себя.
- Говорят, он два года работал над нею, - вставил его собеседник, - а впечатление такое, точно за два дня наляпана… Вот к чему приводят поиски молодого стиля: одни иллюзии! Палитра яркая, а правды нет.
- Да-да, - согласился чернобородый. - Уход от правды, от реальности. Как ни крутись, брат художник, а мир-то все-таки реален, и незачем его мистифицировать. А ведь все эти Матиссы да поборники их, Кремневы - всё это бесплодные мистики, и гнать их надо с выставок в три шеи…
- Знаешь, все-таки, что хорошо в картине?
- Ну-ка!
- Впечатление! Какая-то жуть охватывает, если смотреть серьезно…
- Жуть? Хе-хе… Какая жуть? Откуда она?
- Нет, я без шуток, - мотнул подбородком молодой человек. - Ужас кругом. Какой-то, я бы сказал, живописный террор… Нет, нет, впечатление есть, что ни говори…
- Чорт возьми, да разве во впечатлении дело? Дело в жизни, в действительности, в жизненной правде, в реальности… А то впечатление, впечатление! Чушь! Выпьем за упокой "Сумерек"!
Они громко рассмеялись и чокнулись чашечками с кофе.
- Пойдем! - дернув за рукав Горечку, приказал Илья.
И они вышли на улицу…
- Илюша! - позвал Горечка. - Может дернем по одной? А? Всё равно нехорошо. Мы, брат, с тобой двое отверженных. Нам терять нечего. Всё, что у нас есть - с нами, в наших душах и сердцах. Как говорится - Omnia mea mecum porto… Чорт с ним и с искусством! Дернем? А?…
Болела голова. Мучило похмелье. Илья открыл глаза и сразу всё вспомнил.
- А-а-а… - застонал он и мгновенно вскочил на ноги.
Митрофановна с утра куда-то ушла. В ее комнате, возле кровати на полу безмятежно раскинулся на куче старого тряпья обалдевший от вина Горечка. Илья попробовал его разбудить, но ничего не вышло. Горечка мычал чепуху, и в сознание не приходил.
Выбившаяся рубашка Ильи разорвалась до живота. Подметка на одном башмаке оторвалась и при каждом шаге звонко шлепала, мешая ходить. Волосы скатались в комок и голубые глаза заволоклись мутной поволокой.
Приехала Ариадна.
- Что с тобой?! - в ужасе спросила раскрасневшаяся хорошенькая Ариадна, увидев Илью. -- Болен?
- Нет, просто пьян, - охрипшим голосом ответил Илья.
Снимая шляпку и пальто, она спросила:
- С радости?
Илья рассмеялся.
- Изволишь еще издеваться? Не ждал я от тебя, Ариадна, этого. Водки хочешь?
- Налей немножко. Зачем же издеваться? Твоя вещь имеет успех.
- Да ты - что?! - в бешенстве крикнул Илья. - Тебе удовольствие доставляет что ли мучить меня?
Ариадна испуганно отпрыгнула и прижалась к стене.
- Сумасшедший… - прошептала она. - Или вдребезги пьян! Ты газеты читаешь? Читал, как твою картину расхваливают?
Илья едва не выронил бутыль. Очумело сел на стул.
- Большую будущность тебе пророчат. На, вот… читай!
Она достала из кармана пальто свежий номер "Известий" и бросила Илье на колени.
- Третья страница. Подвал! - сообщила Ариадна, поправляя прическу и подходя к нему.
Илья развернул газету, нашел подвальную статью с заголовком "Юбилейная выставка советских художников". Быстро пробежал несколько абзацев…
"… Останавливает на себе внимание и большая картина "Сумерки" молодого и бесспорно талантливого художника Ильи Кремнева. Сложная психологическая амальгама всей вещи прежде всего бросается в глаза. Широкими плоскостями, смелым и ярким колоритом художник решает задачи перспективы и воздуха. Некоторая условность в подаче лошади на переднем плане (непропорционально-тонкие ноги по отношению к туловищу) вызывает вначале недоумение, но если проанализировать детали всей композиции, то мы увидим еще целый ряд таких условностей и в рисунке и в живописных пятнах (красный коршун, небесно-синие белки глаз). И эта условная своеобразно-символическая трактовка по-существу реальна. Это целая гамма живописного выражения оригинального реализма, сочетающегося с настоящим материализмом… Можно смело сказать, что Кремнев, идущий в живописи по пути социалистического реализма…"
Илья отбросил газету, подошел к дивану и повалился лицом вниз.
- Социалистического реализма… - прошептал он.
Вскочил. Сел.
- Слышала, Ариадна! Я, оказывается, иду по пути социалистического реализма! Да ведь картина-то моя - бред! Юродство! Сумасшествие! Ха-ха-ха… Нет, ложь!… Никакого соцреализма нет! Есть только профанация искусства, пустая лавка под красивой вывеской! И я вздумал торговать в этой лавке, а торговать-то нечем! Ариадна! А ведь идея-то, идея-то была большая! Огромная была идея, а средств-то у меня не хватило воплотить ее, запутался в исканиях и погиб… ах-ха-ха…
Он повалися опять на диван и затих. Ариадна села подле него.
- Не понимаю, - пожала она плечами. - С чего это ты? Ведь всё хорошо, тебя хвалят…
- В этом и ужас… что хвалят, - глухо проговорил Илья, - в этом и ужас, Ариадна. Этой статьей мне нанесли… последний удар, после которого уже не встать на ноги… Я это чувствую… Боже, как права была Маша, и как я был с ней несправедлив!
- Странный ты… Вон Дмитрий…
- К чорту Дмитрия и всех ему подобных! Не надо было мне выставлять картину, не надо было искать чего-то, не надо было вовсе браться за кисть в этой проклятой стране… Стране крови, пота, смерти и мрака…
Он повернулся и обхватил Ариадну за шею.
- Ариадна, пойми, милая… Всё гибнет… Всё рушится… Наука, литература, искусство… Замечательный поэт Георгий Матвеев спился… Вон он лежит в той комнате, как труп, пойди, взгляни…
- Илья, ты такой талантливый, что именно ради искусства ты не должен так опускаться. Ты не должен падать духом… Придет время - ты будешь писать, как хочешь и что хочешь. Не надо, милый, не надо… - ласково говорила Ариадна, как раскапризничавшемуся ребенку, обнимая Илью.
- Чорт с ними, Ариадна! Пусть дохнут в своем гниющем болоте…
- Правильно!
- А я не буду больше писать.
- А это зря, писать ты будешь.
- Не буду.
- Вре-ешь, будешь, Илюша…
- Очень мне надо.
- Знаю вас художников. Только говорите, а на деле никогда не бросите мазать. Вы, как актеры. Тех медом со сцены не утащишь. Так и вы.
- Ариадна, ты добрая и умная женщина. Я люблю тебя за твою собачью привязанность к своему ремеслу натурщицы… Неужели ты не видишь, что происходит?
- Всё вижу.
- И что ж?
- И ничего ж, - весело ответила Ариадна и, наклонившись, крепко прильнула маленькими, слегка подкрашенными губами к губам Ильи. - Всех мне вас жалко, - говорила она между длительными поцелуями. - Все вы какие-то чудные… не земные… все на небе, да в облаках… И тебя мне очень, очень жалко, Илюша…
Илья постепенно успокаивался. От прижавшегося тела Ариадны было тепло и уютно. Хорошо бы так лежать долго, долго, вечно…
Он тихо положил руку на обнаженную до самых плеч шею Ариадны, чувствуя под пальцами горячую и упругую кожу. Какое-то смутное и забытое чувство зашевелилось в нем… Ах, вот оно что!
- Уйди! - вдруг крикнул он, отталкивая Ариадну.
Она быстро встала с дивана и обиженно бросила:
- Ах, так! Хорошо…
Молниеносно надела пальто, шляпку.
- Ну, и лежи тут… прохлаждайся… золото самоварное! - и, позабыв старую привычку - взглянуть в зеркало, вышла. По коридору она бежала бегом. Слышно было, как торопливо стучали ее каблучки.
Илья устало закрыл глаза. И забылся. И пролежал так может быть час или два. Вдруг он почувствовал, что он не один, что в комнате находится еще кто-то. Он тихо и осторожно приоткрыл тяжелые веки.
- Маша…
Бледная, с осунувшимся веснущатым личиком, в сереньком платье она сидела рядом и мучительно всматривалась в Кремнева.
- Маша… - повторил Илья. - Зачем ты пришла?…
Она взяла в свои руки холодные ладони Ильи и, поблескивая прозрачной влагой на глазах, светло и приветливо улыбаясь кончиками отвернутых губ, топотом проговорила:
- Илья, я люблю тебя.
Илья лежал, не двигаясь. Он тупо смотрел на нее, стараясь хоть чуточку разобраться в вихре событий.
Маша уткнула голову в его колени.
- Сначала, Илюша, я не хотела себе признаваться в этом… Я боролась с собой… Я гнала эту любовь, я знала, твердо знала, что мне с тобой счастья не найти… Не потому, что ты плохой… Нет, ты хороший… но искусство ты всегда будешь больше меня любить. Отними у тебя живопись и ты - пуст, мертв… Я это знаю.
Он погладил ее по голове и горько сказал:
- Ее уже отняли у меня, Машенька…
- Не говори, не говори так, Илья! Ты не прав… Никто не отнял ее у тебя… Только… только…. я ведь просила тебя показать мне "Сумерки". И, может быть, всё это было бы не так, как сложилось теперь… Возможно, я переоцениваю…
- Нет, не переоцениваешь. Пожалуй, я должен был тебе, единственной, показать картину… и тогда не выставил бы на посмешище…
- Ты еще будешь писать, Илья. Жизнь еще не кончена… Я в это верю, как верю в то, что ты меня любишь? Да, Илюша?
Он наклонился, сжал ее щеки руками и, крепко целуя, сказал:
- Ты ошиблась в одном: что я буду снова писать. Писать я больше не буду. А люблю я тебя не меньше искусства, даже несравненно больше. Потому, что искусства теперь для меня не существует…
- Илья, ты не должен так говорить, ведь ты меня любишь?
- Да. И ради нашей любви искусство должно уйти.
- Если ты так рассуждаешь, то лучше искусство пусть останется, а я уйду…
- Нет, Маша, теперь я буду жить только ради тебя. Слышишь, Маша! Мы уедем с тобой куда-нибудь далеко, где нет людей, нет городов, нет живописи, нет красок, кистей, полотна… выставок, где только беспредельное небо, сосны, мох, птицы и земля, пахучая, жирная, девственная земля… И там мы обретем счастье, Маша, одни, без людей…
Маша внимательно слушала, не спуская взволнованного взгляда с Ильи. На сердце делалось легче, теплее… С каждым его словом мир для нее светлел всё больше и больше… Ей уже рисовалась какая-то смутная картина: яркое солнце, желтый песок, горячий, как крупные слезы Ильи, капавшие ей на руки… зеленые, кудрявые сосны, еле держащиеся корнями в рыхлом песке… Они идут вдвоем, обнявшись, ступая босыми ногами по палящему песку. Илья звонко смеется… Солнце запуталось в его белокурых волосах…
Щебечут птицы. Они идут по берегу… Тихо и могуче катит свои волны голубая река. Над ней белыми хлопьями носятся чайки и кричат, кричат, кричат… о счастье, о жизни, о любви… Безмятежно пьют острыми пиками чистую влагу опрокинувшиеся в реку отражения стройных пихт на том берегу… Илья, держа ее за талию загорелой, обнаженной рукой, шепчет: - "Машенька, больше нет на земле сумерек, это солнце вечно, навсегда…"
Они долго сидели, обнявшись и мечтая…
А потом пошли; пошли сами не зная куда, просто так - бродить по Москве…
XV
Проснувшийся Горечка долго шарил дрожащими руками вокруг себя, стараясь сообразить в наступивших сумерках, где он и что с ним. Голова гудела как колокол. Во рту пересохло и распухший язык плохо ворочался… Пить, только бы пить… Рука нащупала под кроватью Митрофановны горло бутылки. Он жадно приложил ее к губам, но что-то тягучее и липкое связало нёбо, язык, зубы. С ужасом Горечка бросил бутыль. В воздухе запахло олифой. Он сразу вспомнил всё…
- Ч-чорт… старый чорт, - захныкал Горечка. - Ставит какую-то дрянь возле пьяного человека, креста на ней нет… Илюша! Родимый, помоги, умираю! Ой, как плохо… Боже… Боже…
Он повалился животом на пол, больно стукнувшись лицом о топор, высунувшийся из-под кровати, где у Митрофановны был склад всякой всячины.
Собрав силы, Горечка встал на четвереньки, мотая головой. Из рассеченной брови и разбитого носа теплыми каплями падала кровь на крашеные доски пола.
- Плохо… плохо… умираю, - слабо твердил Горечка, - Илюша… дружище… умираю… где-то над морем… белая чайка… плача от горя… потери случайной… белая чайка… летит… ради Бога, дайте кто-нибудь воды!., белая чайка летит… глупо, глупо так умирать… не хочу… не хочу умирать! - крикнул он и встал на ноги, держась за спинку кровати и пошатываясь.
Ноги подкашивались, он упал на кровать. Левая рука уперлась в стену, прямо в выключатель.
- Стой… что это? Свет!… Надо повернуть, повернуть… вот так… так…
Вспыхнула лампочка под зеленым абажуром на потолке.
Горечка сел и провел рукой по лицу. Все пальцы были в крови.
- Что это? Кровь… кровь… Странно, впрочем давно пора… время пришло… Где, где бумага?