Уговорили Федора - и Зотов со слезами на глазах узнал весть о своем "повышении", под которым скрывалось несомненное желание недругов царицы Натальи удалить от нее и от царевича преданного человека.
Петр и Наталья поняли хитрый ход бояр. Но делать было нечего. И немало плакал, долго скучал потом царевич по своем наставнике. Вспоминала его и царица.
Прошла зима; весна и лето - наступили своим чередом.
Одиннадцатого июля 1681 года сбылось то, о чем горячо мечтал юный царь, чего с нетерпением просили у Бога враги Нарышкиных, чего последние ожидали с тревогою, чуть ли не со страхом.
Царица Агафья подарила Федору малютку-сына, нареченного Ильей в память деда, Ильи Милославских.
Однако эта радость оказалась слишком мимолетной.
Четырнадцатого июля не стало царицы Агафьи, и те же люди, которые сообщили Федору эту тяжелую весть, несмело добавили:
- А и про царевича Илью дохтура довести приказывали твоему царскому величеству: больно скорбен младенец, ангел Божий… Кабы и его не призвал к себе Господь… Больно ненадежен, слышь…
Только за голову схватился царь и застонал, как раненый, выслушав зловещие слова.
Еще больше врачей и сведущих баб-повитух было собрано во дворец… Чего ни делали, только бы поддержать еле тлеющую жизнь в слабом, болезненном младенце, стоившем жизни своей матери. Ребенок словно не захотел остаться здесь без нее - и царевича Ильи не стало 21 июля, через десять дней после рождения.
Мучительным, тяжелым кошмаром без сна и без еды почти пронеслись эти десять дней для юного вдовца, потерявшего разом и молодую жену, и надежду царства, первенца-сына…
В иные минуты казалось, что Федор уже начинает говорить как-то необычно, дико и глядит так же бессмысленно-тупо, как царевич Иван… Еще хватило сил у царя проводить в могилу тело жены. Но когда хоронили ребенка, Федор сам лежал в жару. И эта болезнь, должно быть, спасла его от чего-нибудь худшего…
Тяжек был удар, способный сломить и более сильного человека. Но слабый, болезненный Федор перенес его. Смирение и глубокая вера царя помогли ему в этом.
Поднявшись после болезни, бледный, исхудалый, почти восковой, он, вспоминая о жене и ребенке, только шептал своими бескровными губами:
- Воля Божья. Он один ведает, што творит…
Тетки и старшие сестры царя, запуганные, робкие, совсем застывшие в своем теремном полузаточении, жадно ловили каждую весть, долетающую через высокие стены, окружающие их жилище, но сами не решались впутываться в события.
Одна царевна Софья и ухаживала за больным братом и старалась чаще быть при нем, когда он поправился немного.
Удар, поразивший царя, больно задел и весь род Милославских. Все понимали это.
- Вот, чай, теперь кадык подняли Нарышкины… Братец Ванюшка хворый у нас. Все знают. Сызнова Натальин Петруша на череду на царство, коли…
Царевна Екатерина, толковавшая с Софьей, не договорила, словно из боязни накликать смерть Федора напоминанием о ней…
Но Софья решительно качнула головой, которая так глубоко и крепко сидела на ее пышных, даже чересчур развившихся теперь плечах.
- Не бывать тому! Не больно порадуются. Пускай тешутся покуда. Одно дело, брат Федор не в могилу сбирается. Еще и вдругое оженитца может. А коли бы, милуй, Бог, не стало его… Все едино, не дадут нарышкинскому отродью землю во власть… Мало хто и стоит за них. Наши - горой подымутся… Народ за нас… стрельцы за нами пойдут. Василь Василич Голицын, князь, - над всею ратью поставлен. А он ли не за нас? Свое возьмем. Ничем нам перед Натальей шею гнуть, да я… Вот не пущу да не пушу ее с отродьем на трон… И не будет того!
Такой силой, такой уверенностью звучали слова царевны, таким недобрым огнем горели ее глаза, что каждый невольно поверил бы, не только двадцатидвухлетняя девушка-царевна, сама желающая того же, о чем говорила Софья.
Даже жутко немного стало Екатерине от слов сестры.
- Как же ты надумала, Софьюшка?.. Неужли?.. Грех-то ведь тяжкий… Не от одной матери, да брат же он нам… Подумай…
- Я думала. А тебе, гляди, поучитца надобно. Будет грех, так не на нас. А и то, што ты мыслишь, - ни к чему оно… И без того можно с пути поубрать, ежели кто помехой станет.
И, словно видя перед собой эту досадную помеху, Софья сильнее сдвинула свои темные, густые брови.
Федора тоже покоряла силой своего духа старшая сестра, как бы решившая заменить ему мать.
Постоянно и настойчиво твердили царю все окружающие о необходимости вступить снова в брак.
Но Федор отмалчивался больше или ссылался на траур, на свое нездоровье, на советы врачей: раньше, мол, надо окрепнуть ему, а потом думать о женитьбе.
И только Софье не возражал почти ничего. Он понимал: не мелкие, личные расчеты двигают ею, а родовая гордость. Он верил той горячей любви, которую постоянно проявляла сестра в своих заботах, в неусыпном уходе за братом во время частых недугов Федора.
И все-таки порою слова замирали на губах царевны, она прекращала уговоры, встретив робкий, как бы умоляющий взгляд брата.
Ей порой казалось, что так глядели в старину мученики, о которых она читала в разных книгах.
Новая женитьба была чем-то вроде мучительного, но неизбежного подвига. И Федор, зная всю его неизбежность, молча как бы молил:
- Потерпи немного. Дай собраться с духом… Я все сделаю для царства, для нашего рода… Но - не сейчас… Отдохнуть надо душе и телу перед новым испытанием.
Так понимала взгляды царя Софья. И она не ошибалась.
Нередко Софья толковала обо всем этом с Василием Голицыным, с которым очень подружилась за последние годы.
Умный, образованный боярин-воевода превосходил многих из окружающих его вельмож и быстро составил себе карьеру. Честолюбивый и решительный, князь сумел разгадать душу Софьи и пришел ей на помощь во всех делах и планах.
Раньше, конечно, немыслимо было никакое сближение или дружба между затворницами-царевнами и людьми даже самыми близкими к царю, кроме ближайшей родни самой царицы.
Теперь же, когда и общий ход событий, и постоянные болезни царя выбили из колеи размеренную жизнь в московских дворцах и теремах, никого не удивляло, если царевны чаще обыкновенного появлялись и на народе, и на мужской половине Кремля. Не удивляло и то, что бояре, духовные лица и даже стрелецкие головы и полуголовы появлялись в пределах теремов не только во время редких торжественных событий и выходов царских, но даже в неурочные дни, под предлогом деловых докладов, челобитья или для посещения родственниц, постоянно живущих при теремах цариц и царевен.
Конечно, старухи, строгие блюстительницы древних нравов и обычаев, покачивали с сокрушением головой и потихоньку судачили между собой. Но так как все происходило в пределах приличий, они не решались даже погромче огласить свои сетования.
Так понемногу распадались запоры, наглухо замыкающие двери старого русского дворцового терема, осторожно надрывалась вдоль и поперек густая фата, закрывающая от мира лицо и душу женской половины царских дворцов.
Слабоволие, вечное нездоровье царя, родовая распря, хотя незаметно, глухо, но упорно и грозно клокочущая в стенах дворца, яркая личность умной, настойчивой и осторожной при всем этом царевны Софьи - вот что заронило некоторым смелым, дальновидным честолюбцам мысль о новом государственном порядке, возможном на Руси.
С помощью одной из враждующих сторон - удалить другую, объявить слабоумного, но довольно крепкого, живучего Ивана царем по смерти Федора, жениться на одной из царевен, стать опекуном царя, посаженного для виду на престол… Потом постепенно приучить народ к мысли, что дети царевны-сестры могут наследовать власть после дяди… Регентство… и вдали, кто знает, может быть, по примеру Бориса Годунова, даже царские бармы… Почему бы нет?
Царство сиротеет. Умный и смелый человек разве не вправе поднять то, что может оказаться в один прекрасный день ничьим?
Только Петр мешает… Но он пока ребенок, трудно ли обойти это препятствие?
Вот какие планы в числе многих питал в душе Василий Васильевич Голицын и сошелся на них с царевной Софьей. И, как бы подготовляя почву для новых событий, для новых людей, - он со многими другими боярами уговорил царя на важный, решительный шаг. Задумано все дело было еще царем Алексеем.
Древний обычай "местничества", родового и служебного старшинства, отголосок дружинного строя, во многом вязал еще руки Московским государям и на пути их к самовластию, и при введении новых начал в народной жизни. Алексей не решился докончить дело, начатое еще кровавой рукой Ивана Грозного.
И вот при слабом, податливом Федоре недавнее, неродовитое боярство, считая, что принижение древних родов возвеличит их самих, добилось большого и важного решения. На торжественном собрании всех государственных чинов, с участием патриарха и духовных владык, 12 января 1682 года прозвучала речь Федора о вреде местничества. Тут же было составлено и подписано "соборное деяние", постановление об уничтожении местничества на Руси. Из Разрядного приказа вынесли все списки и книги, на которые опирались бояре при спорах о первенстве и о местах. Целой грудой свалили их на площади и сожгли!
Василий Голицын был одним из главнейших лиц, склонивших царя на такой решительный шаг.
Теперь призванный на совет, слушая Софью, более нетерпеливый, чем сама царевна, не связанный с Федором ни родством, ни привычкой детства, Голицын не мог разделить добрых порывов, которыми озарялась порою душа девушки, такая мужественная и непреклонная всегда.
- Што же, оно и подождать не беда, - с притворным смирением выслушав царевну, заявил князь. - Ево воля царская, што станешь делать. Мы все - рабы царя… Тут не поспоришь. Оно, скажем, и то… Завтра умри государь - и всядет на трон царевич юнейший… Матушка его царица - первой станет. Припомнит она в ту пору всем, от ково што плохое видела али к кому недружбу питает. Это одно. А другое… Нешто царям можно жить, как нам, простым людям? Над ними - милость Господия. Я - женат, нет ли, с меня не спросится. А государю Федору Алексеичу, коли суждено помереть, - он и не женатый помрет. Судил Господь ему оставить наследника царству - так и женитьба станет не на вред, а на исцеленье ему. Верить в Господа надо и нам, смердам, а царям - наипаче. На то и Божии помазанники они… По вере дано будет каждому. А царю - и поболе того… Уж коли ты сказываешь, свет государыня-царевна, - так в вере окреп государь, - по моим словам и толковала бы с ним. Вреда не будет.
Слушает вдумчиво Софья, молчит.
Ловко построенная, вкрадчивая, умная речь Голицына навела ее на новые мысли.
"Конечно, колебаться не следует. Если только все готово, надо скорее ставить последнюю ставку. Будет жив Федор, явится у него наследник - все-таки главная цель осуществится. Наталья Нарышкина со всем ее родом отойдет далеко-далеко на задний план. Она, Софья, будет первой и по близости к царю Федору, и потом, по малолетству наследника…
Если же правда, что женитьба может ускорить смерть брата… Воля Божия! Тогда…"
Софья не захотела довести до конца цепь соображений и картин, загорающихся у нее в душе.
- Добро, боярин… Твоя правда, Васильюшко. Не время ждать да откладывать. И сама потолкую с братцем, и боярыню Анну наведу. Он ее слушает… А на ком бы оженитца царю? Неужли сызнова невест собирать… да… Стоит ли? Сам сказываешь, нельзя тратить часу напрасно. Кого ж бы пооратать?.. Штоб с нами царица заодно была и родня вся ее… Не скажешь ли? Может, было уж на уме у тебя…
- Думалось… Не потаю. Как ты скажешь, государыня-царевна?.. А у Апраксиных - сестрица подросла, пятнадцатый годок пошел девице. Тихая, богобоязненная девица, собой куды хороша. Ино и царь на нее поглядывал, чай, ведаешь. Ровно распуколка вешняя боярышня.
- Да уж не расписывай… Знаю ее. На моих глазах, почитай, и росла Марфуша… Не перехвали, гляди.
- Мне што… Мне она в дочки годится, - поймав на себе внимательный взгляд Софьи, заметил Голицын. - А братовья Апраксины - нам люди верные. И сам старик из наших же рук глядит… Вот чево бы лучче…
- А Языкова позабыл? Слыхать, Иван Максимыч сам присватывается к боярышне. Тоже давно знакомы они. Соседи и дружбу ведут старинную. Как он скажет?
- Што ж, што Языков? "Ау, брат", - только и скажем. Неужто царю не уступит? Мало ли боярышень на Москве. И познатнее и побогаче… Утешится.
- Да, может, князь, люба ему девица, всех дороже.
- Потерпит. Мало кому што любо. Ино дело, близок локоть, да не укусишь. Не так живи, как хочется, - почему-то со вздохом, печальным голосом произнес этот воин, такой суровый, строгий на вид, никогда почти не меняющий выражения своего красивого лица, на котором вьется почетный знак, след от вражеской сабли.
Вспыхнула и Софья. Помолчав, она только и сказала:
- Добро. Так и дело поведем. А теперя - не взыщи. К государю-брату пора. Звал он меня на богомолье с им ехать… Родителей помянуть.
- Вот и ему ты помяни, царевна, о чем мы толковали с тобой…
- Да уж сказано. Свое не забуду. С Богом, князь.
Они расстались.
Решение, принятое обоими, было поддержано и остальными вожаками партии Милославских. Работа закипела.
Сумели уговорить и патриарха принять участие в благом деле.
Федор часто видал и ласкал, как сестру, как ребенка, боярышню Апраксину, веселую, красивую, пышущую здоровьем девушку.
И когда ему предложили взять ее в царицы, он не стал отговариваться долго. Покойная царица Агафья успела пробудить в душе царя чистую, теплую привязанность к себе. И даже после ее смерти Федор не мог отрешиться от этого первого чувства, пережитого им.
Так не все ли равно, кого избрать теперь, кто займет место на троне и в терему, но не в душе царя?
Когда согласие было получено и о нем узнал Языков, он ничего не сказал. Только усмешка недобрая, как судорога, проскользнула у него по лицу.
И в тот же день, вечером, боярин-оружничий, появившись на половине царицы Натальи, долго наедине беседовал с ней.
О чем? Никто не мог узнать, хотя и проведали Милославские и Хитрово о таком необычном свидании Языкова с Нарышкиной.
Когда Богдан Матвеич Хитрово прямо задал вопрос Языкову, тот нисколько не смутился:
- Да ужли ж ты и сам не догадался, боярин? Время подошло горячее. Бог един знает, што наутро всех ждет. Заявился я к государыне-царице, ровно бы ее руку держать собираюсь. А сам повызнать надумал: што там, у Нарышкиных, деется? Што затеяно сейчас всей ихней стороною? Им тоже ведомо, что государю, тово и гляди, смертный час приспеть может. Чай, готовят нам отпор, штобы молодшего царевича на трон посадить… Вот и толковали…
- И… што же… столковались?
- Нету покуда. Не верит мне государыня, Наталья Кирилловна. "Все-де врагом нам был. С чего дружба одолела?" - так сказывает.
- Гм, правда-то оно, правда… Умен ты, боярин. И в слове, видно, тверд. За нас стоишь, - прослушав объяснения Языкова, где правда перемешалась с ложью, проговорил Хитрово. - А ныне и больше можешь нам помочь подать. Слышно, задумал царь и женитьбы не ждать, а про всяк случай - наречи наследника, Петра-царевича. С чево - не знаю, а остыл ко мне государь. Ровно бы гневен стал. Ты у него в милости. Потолкуй о затее об новой. Да не мешкая. Ежели правда - поотговорить надо. Сказать ему… Да што тебя учить? Сам других поучишь… Как скажешь, Иван Максимыч, идешь ли на то?
Пытливо стал всматриваться Хитрово в лицо Языкову.
Тот снова и бровью не повел.
- Добро, што упредил меня. Нынче же о деле таком царя спрошу. Мой черед быть при нем…
- Ладно. Бог на помочь! Да ответ дай скорей…
- Не замедлю, боярин. Не ты ли меня и к царю приставил? Заместо отца родного мне был. Уж тебе ли я не послужу, боярин, Богдан Матвеич?
Слушает Хитрово: так правдиво и открыто звучит речь Языкова. Не может, в самом деле, быть предателем этот человек.
И приветливо распростились они.
Языков сдержал обещание, в тот же день завел разговор с Федором о разных вестях, какие ходят на Москве, особенно при дворе.
- Какие вести, Иванушка? - отрываясь от чертежа нового храма, который задумал построить, спросил царь.
- Да, слышь, што не дожидаючи радости своей государевой, венца честного, волишь меньшого царевича, Петра Алексеича, нарещи наследником на престол Всероссийского царства.
- Што ж, коли бы и так? Кому оно помехой?
- Помехи никому. Лише б толков не было. А их уж не мало пошло по царству.
- Сказывай, какие еще толки там? Мне бы знать их надобно.
- Скажу, государь. Первое дело: молод царевич. Так рано не нарекали вы, государи, и сыновей, не то - братьев ваших на царство. Другое: поминают, середний брат есть у тебя, царевич Иван Алексеич. Не то, лих, одново отца, а единой и матери. Уж коли нарекать, ему первое место подобает по тебе.
- Да, слышь, хворый, почитай што благой брат Иван у меня. Хто тово не знает? Ево ли над землей поставить могу? А Петруша - гляди какой. Родитель покойный, помираючи, его же приказывал мне наречи. Видимо, благословение Господне почиет на отроке. Кого же поставить иначе?
- И никого ставить не надобно. Земля потерпит, пока свой у тебя, государя нашево, наследник будет. А народу ж всево не втолкуешь. Скажут: "Молодшего перед старшим нарекают. Дело неспроста". И смута, гляди, настанет сызнова. Мало ль и бояр, и воевод, и люду черного, и стрельцов, кои… уж надо прямо сказать… Многим нелюбы Нарышкины. Вон сам давно ль ты Ивана Кириллыча от очей своих в опалу удалил, что озорной да горденя он… И немало недругов у них… Земли всей не пожалеют, твоей воли не послушают, смуту заведут. Помяни мое слово… Не нарекай пока царевича. Может, оно посля помаленьку и сладится. А то… храни, Господь, и малолетнему царевичу станут зла желать. Не так, как на меня он челом тебе бил, государю… А младенцу много ли надо…
Побледнел даже Федор. Он понял, что Языков прав, хотя трудно разгадать: оберегая Петра говорит так боярин или просто хочет помешать решению царя?
- Ин правда твоя, Максимыч… Погодить с тем лучче, - наконец усталым голосом проговорил Федор.
И, очевидно желая покончить тяжелый разговор, снова погрузился в разглядывание чертежей.
Когда Иван Максимыч передал Хитрово и Ивану Милославскому решение Федора: отказаться от немедленного, всенародного признания Петра своим наследником, у обоих старых заговорщиков исчезло всякое сомнение насчет Языкова.
А Языков прямо от них прошел снова к царице Наталье и так же прямо и верно передал не только свой разговор с царем, но и всю беседу с боярами-первосоветниками.
Ни слова не сказала Наталья. Только с вопросом подняла на него свои большие, темные глаза, в которых набежали слезы.