Знамя - Ян Дрда 12 стр.


Однажды в сорок шестом году, перед выборами, когда пан Броучек во время вечерней прогулки решил заглянуть в свой дом - не агитируют ли его квартиранты за коммунистов, - он уже на углу улицы замер от ужаса: на слуховом окне его собственного дома, под его инициалами "М.Б.", сияла большая, величиной с колесо, пятиконечная неоновая звезда, а ниже - до самого подъезда - огромнейшая, тоже ярко-красная, единица. Пан Броучек едва устоял на ногах, кровь кинулась ему в голову. Какое бесстыдство! Опомнившись, он, подобно буре, налетел на швейцара; прежней удалью засверкали его глаза, голос помолодел.

- Вы глупец!.. Вы… вы… вы! - взревел он, как бык, но слова его как будто и не касались подлеца-швейцара.

- Да, - ответил швейцар, - это сделал верхний квартирант, монтер Бурьян, он в таких делах знает толк… А послушайте-ка, пан Броучек, вам следовало бы дать мне денег на красный флаг: на доме два шеста для флагов, а мы вывешиваем только один…

В те времена у домовладельцев еще была поддержка; пан Броучек не ответил швейцару, а на другой же день с утра направился в районный секретариат к "братьям!" и показал им свой партийный билет: пусть убедятся, что он свой человек. А "братья" учинили такой скандал, что он дошел до ушей "брата" Краины. Но проклятая звезда продолжала светить. Монтер Бурьян заявил, что ключа от слухового окна у него нет, что в первый раз он добрался до него через окно своей квартиры, и если хозяин хочет снять звезду со своей собственности, то пусть попытается пробраться тем же путем.

С тех пор пан Броучек в свой дом ни ногой; сбор квартирной платы он поручил адвокату, а со швейцаром только обменивался письмами. Но в глубине души он предвкушал тот день, когда его друзья победят и звезды полетят вниз. В памятные дни съезда национально-социалистической партии, когда ее "мужественная" молодежь вопила: "К будущему съезду никаких звезд!", - душа пана Броучека захлебывалась от восторга. Это ведь касалось и его дома, его слухового окна и его частной собственности, его прав. Подождите-ка, придет и наш день! Украсив свою грудь красно-белой гвоздикой, он протолкался прямо в середину буйной толпы молодежи и помогал ей кричать так, что дребезжали оконные стекла в переулках, потому что пан Броучек "стоит за народ" и твердо верит, что наш народ этого "так не оставит".

Ведь это же он, пан Матей Броучек, во имя народа 1 мая 1935 года шагал во главе манифестации Национального объединения, потрясая гуситской дубинкой и щитом, и горячо приветствовал брата Стршибрного и брата Крамаржа, которые на балконе ресторана "У Шроубка" символизировали "единство" народа держа друг друга в объятиях. Ведь это же он, пан Броучек, широкий карман которого никогда не оставался закрытым для молодых националистов из Влайки. Ведь это он снова ковал единство народа, когда Беран, Стршибрный и Клофач объединились в тридцать девятом. Правда, Беран со Стршибрным попали за решетку, но высокая идея национализма, которая не затрагивает имущества богатых и дает человеку возможность спокойненько переваривать то, что он урвал от жизни, - эта идея нашла себе нового знаменосца в лице "брата" Зенкла. "Держись, держись, Петр, ты - скала! - мечтательно бормотал Матей Броучек, глядя с набережной на "маяк", воздвигнутый "братьями" на берегу Влтавы. - Он, Петр, так этого не оставит, он быстро все повернет по-другому, поставит крест на этой национализации, двухлетках, на невыносимом союзе с русскими, он скоро все вернет в старую, привычную колею!"

Пана Броучека даже в жар бросало, как только он вспоминал о своих обманутых надеждах. Пришел февраль. Петрова скала закачалась, потом повалилась набок, словно карточный домик. А пан Броучек две недели не вылезал из квартиры, с тайной надеждой слушая заграничное радио и ожидая, когда, наконец, с Запада последует приказ об оккупации Чехословакии: ведь ясно, что за границей таких порядков не потерпят. Готвальд должен пасть, а за это время пришлют триста вагонов колбасных консервов, и наш народ дождется лучших дней.

Правда, и в сорок восьмом и в сорок девятом годах пан Броучек обманывался несколько раз. Не вышло дело и во время Сокольского слета, хотя пан Броучек и старался в меру своих сил помочь перевороту: кричал "слава Тито", размахивал американским флажком. В то время как Сокольские шеренги маршировали по улицам, он в назначенные ноль-ноль часов находился на своем посту на Страговском стадионе, куда должны были спуститься пятьдесят тысяч парашютистов с Запада.

- Да, ничего не получается… - печально говорил он своим друзьям в кафе "У…"

Нет, постойте, умолчим о названии этого кафе. Это вовсе не старинная "Викарка", а прокуренная пивнушка, совсем в другом месте, в тихом уголке, где нет никаких коммунистических организаций, где только "свои люди", где между двумя кружками пива узнаешь самые свежие новости, сообщенные "Голосом Америки" и "Би-би-си". Один из "наших" прямо от стола бежит домой послушать радио и приносит новости, совсем еще тепленькие. Душа радуется, когда человек слышит, что заграница о нас не забыла, считается с нами - с теми, кто за народ.

На святках в прошлом году пан Броучек пришел в свою пивнушку в таком настроении, какого у него уже давно не было. Он приказал подать себе кружку импортного пива, специально для него приобретаемого в "Прамене" заказал итальянских сосисок, тоже от "Прамена". Он нетерпеливо поджидал, пока сойдутся "наши", любящие народ, те, кто даже в самые трудные времена, когда большевики снижают цены, не теряют надежды, что все на свете снова войдет в норму. Пан Гинчл, владелец транспортной конторы (ее тоже национализировали), пришел первым и подмигнул сияющему пану Броучеку;

- Ну, что?

Пан Броучек сделал большой глоток - ведь только импортное пиво и заграничное радио помогают ему переносить теперешние трудные времена - и таинственно буркнул пану Гинчлу:

- Подождите-ка, пусть все придут! Тогда глаза вытаращите!

- Ах, если бы!.. - с сомнением сказал пан Гинчл. - Много всяких слухов, а потом ничего… Как с тем архиепископом…

Пан Броучек слегка покраснел, вспоминая, как он провалился в июне прошлого года, уверяя всех, что архиепископ Беран арестован, а кардинал Спеллман вызвал для его освобождения сорок танковых дивизий, которые будто бы уже прошли ночью через Хеб и Пльзен… Но на этот раз дело верное, это уж твердо можно сказать: пустят в ход поразительное, самое новейшее изобретение; это не какая-нибудь пустая сплетня, а настоящая сенсация - короче говоря, пахнет переворотом…

А через час пан Броучек сообщил присутствующим, что только сегодня он узнал из абсолютно достоверного заграничного источника: ждите западного ветра! Он принесет нам свободу. Американцы выдумали чудеснейший порошок. Усыпляющий порошок! Вдруг ни с того ни с сего он начнет падать над всей республикой; еще не решено - с самолетов или с помощью вентиляторов. Говорят, их строят где-то на Шумане. Порошок посыпается на деревни и города - и горе вам! Все люди на сутки уснут, где кого застигнет сон, как в сказке о спящей красавице. Только это, господа, не сказка. Это современная техника. Над изобретением порошка работало очень много умных людей, его уже производят фабричным способом.

Пан Гинчл, почесав затылок, сказал:

- Ну, я не против такого исхода, это будет самое лучшее… Это и есть настоящий гуманизм… и кровь, не прольется.

- Вот уж нет! Прольется! - крикнул разгоряченный пан Броучек. - Уж мы им!..

- Да подождите, я имел в виду - наша кровь… так сказать, паши люди получат все без риска. Не нужно ни выходить на улицу, ни на какие-то баррикады, спокойненько переспим дома, а утром - хлоп! - На улицах уже свобода. Доброе утро, господа, пожалуйста в свободное завтра!

- Только я думаю, - размышлял пан Крупичка, - что они должны были бы как-нибудь дать нам знать, когда это примерно будет…

- Да это неважно, - возразил пан Колачек, - а главное, чтобы нас, патриотов, разбудили на час раньше… Мы знаем своих людей и лучше всех сумели бы посоветовать, кого надо сейчас же забрать.

Этой радостной темы хватило до полуночи. Пан Броучек сегодня расщедрился: он выпил, как в старое доброе время, пятнадцать импортных, под конец еще дважды поужинал, а когда распрощался с друзьями и зашагал домой по улицам Смихова, сердце его играло, словно смычком по нему водили. Ему хотелось петь "Придет, придет волюшка", - а дома по обеим сторонам улицы танцевали величественный полонез.

- Лети ввысь, мое сердце! - сказал он патетически и поднял голову к ночному небу, словно видел уже там счастливый момент, когда все порядочные домовладельцы сбросят с себя иго рабства и люди станут чтить и уважать частную собственность.

И вдруг… сердце пана Броучека затрепетало… вдруг на его обращенное к звездам лицо посыпались хлопья чего-то нежного и легонького… Пан Броучек быстро приложил руку к лицу и - в самом деле! - почувствовал между пальцами и на гладко выбритых щеках нежные пылинки. "Слава!" - хотелось крикнуть ему, потому что он понял: час настал. Но не успел пан Броучек открыть рот, как легкий сон стал овладевать им, и он удовлетворенно закрыл глаза, почувствовав, что его предсказание сбылось.

А когда он снова открыл глаза, то его сердце чуть не выскочило из грудной клетки от радости: "Едут, едут!" Улица гремела от тяжелого грохота. Пан Броучек стоял на площадке у музея с американскими флажками в обеих руках и в радостном волнении глядел вниз, на Вацлавскую площадь. Громады танков шли вверх, к музею, на перекрестках стояли полицейские в белых гамашах и поясах; за танками бежали домовладельцы, купцы, фабриканты - все сливки общества - и разбрасывали по сторонам розы. И вот впереди всех, на белом коне едет… да, это он, наша гордость, "брат" Петр Зенкл; он милостиво машет рукой в ту и другую стороны этим избранным, которые наконец дождались…

- Слава! - вырвалось прямо из сердца пана Броучека, и он полез в карман за блокнотом, где уже на всякий случай был подготовлен список тех негодяев, которых нужно арестовать.

- Слава! - и, вытаскивая одной рукой блокнот, другой он изо всех сил замахал флажком…

- Не ори, дурак, - толкнул кто-то пана Броучека сзади.

Пан Броучек оскорбленно оглянулся: кто это теперь, в такую торжественную минуту, позволяет себе невежливо обращаться с домовладельцем? И тут же вздрогнул: тончайшая паутина прекрасного сновидения прорвалась и пан Броучек был грубо сброшен на негостеприимную землю.

- Не ори, а то напугаешь мою лошадь, - повторил молочник, остановивший свою тележку у края тротуара около фонаря, у которого сидел пан Броучек. Соскочив с козел и приглядевшись к фигуре пана Броучека, молочник принялся от души хохотать.

- Поглядите-ка, Власточка, - сказал он розоволицей продавщице, поднимавшей железную штору над окном молочной, - кто-то обсыпал пеплом этого пьяницу! Чорт возьми, рано посыпать себе голову пеплом, масленица еще впереди!

Власточка взглянула на пана Броучека, но ни капельки не удивилась.

- Вы знаете, - сказала она молочнику, - здесь, на чердаке, живет неряха-художник. Он приходит домой ночью и как примется топить печурку, так выбрасывает золу из поддувала прямо в окно. Наша швейцариха уже сколько раз с ним ругалась.

Униженный до глубины души, пан Броучек поднялся с тротуара и, не будучи в состоянии сообразить, где он, собственно, находится, наугад направился к перекрестку. Его сердце разрывалось от мучительного позора и безнадежности. Столько слухов снова обмануло в этом году, столько надежд снова разбилось, столько предсказаний не исполнилось! Осыпанный, с головы до ног золой, разочарованный ходом мировых событий, он потащился дальше под ярмом своей неисправимой глупости.

Знамя

Когда я уезжал из военного учебного лагеря, было уже темно. В холщовых палатках мигали красноватые огоньки, чуть слышно шуршали камешки на кремнистой тропинке, по которой прохаживался часовой. Где-то на другом конце лагеря молодые голоса пели "Фронтового шофера". Песенка взлетала в тихом ночном воздухе среди высоких сосен, как птица. Явственно можно было разобрать только две строчки;

…помирать нам рановато,
есть у нас еще дома дела…

К дверцам автомобиля подошел широкоплечий невысокий поручик. Я смутно различал в темноте черты его лица. Он сказал мне:

- Извините, товарищ, мне хотелось бы дать вам кое-что прочесть.

В руках у меня очутился небольшой сверток бумаги, перевязанный веревочкой. Поручик отдал честь и отошел.

Через час ночной курьерский поезд уносил меня в Прагу. В пустом купе я развязал сверток; в нем оказалась рукопись страничках на двадцати, исписанных твердым, энергичным почерком. Меня заинтересовала первая фраза, и я сразу же погрузился в чтение.

* * *

Высоко над темно-зеленым прибоем лесов вздымается гранитный утес. Острый пик, торчащий над поверхностью земли, смотрит на границу, у которой мы, солдаты, охраняем покой своего народа. В нескольких метрах от утеса, где подземная скала засыпана перегноем, стоит высокая ель. Ей будет, вероятно, свыше ста лет, а может быть, и двести, триста, - кто знает?

Я не сумею угадать, как долго тридцатиметровый шпиль этой ели сражался с бурями, как долго ее корни, вцепившиеся в скудную землю, воевали за влагу, растворяющую питательные вещества в почве, прежде чем сумела вырасти эта живая, уходящая в высь башня. В ней торжествует победу жизнь, существующая вопреки всем силам, которые грозили ей гибелью.

Может быть, странно, что я, бывший шахтер, а сейчас офицер чехословацкой армии, так не к лицу расфилософствовался. Но когда я стою, прислонясь к светло-серой гладкой коре этой ели, и взором и слухом преодолеваю звонкую, проникновенную шумавскую тишину, у меня возникает потребность обдумать многие и многие вещи.

Одни люди представляют себе нашу работу как цепь романтических приключений, другие видят в ней лишь бесконечное беспокойство и мучительные лишения. И то и другое неверно: мы работаем, как забойщики на переднем участке, спаянные строгой, до последнего пункта соблюдаемой дисциплиной, подкрепляемые верой в глубокий смысл своей работы. Мы нередко наглядно убеждаемся, извлекая из дорожного мешка иностранного агента, сброшенного на парашюте, взрывчатку, капсюли и обоймы с патронами для гангстерских пистолетов, и слыша на допросе, с какими страшными заданиями попал он в нашу страну, - что мы действительно охраняем мир.

Первого мая на вершине нашей пограничной ели мы вывесили красное знамя. Оно развевалось между низко несущимися облаками, как настоящий язык огня, далеко видный по ту сторону границы тем неизвестным товарищам, которые в труднейших условиях борются против собственных фашистов и иностранных оккупантов. Может быть, это знамя увидел Пауль, или Аугуст, или Херберт, которые спасли мне жизнь в Бухенвальде. Укрепляя на вершине ели древко знамени, я думал о них, об их борьбе против новых претендентов на мировое господство, которая продолжает борьбу против Гитлера. После двенадцати лет, проведенных в концлагере, после всех мучений в подземельях, после голодовок и истязаний, о которых не имеют понятия те, кто их не пережил, они продолжают оставаться на передовой линии, откуда их может отозвать одна лишь смерть.

Только глупец или вредитель может еще и сегодня утверждать, что немец и есть немец. Я, бывший политический заключенный, солдат, стоящий на западной границе, говорю без колебаний: именно сознание, что в Западной Германии, истерзанной и порабощенной, живут мои товарищи Херберт, Пауль, Аугуст и еще тысячи таких Хербертов и Аугустов, которые никогда не примирятся с фашизмом, подкрепляет мою уверенность здесь, когда я стою на страже у границы.

Та Германия, за которую они борются сегодня, - будущая Германия, станет по-братски близкой нашей Чехословакии, и эта граница, которую мы сегодня охраняем с автоматом в руках, станет границей дружеского понимания и сотрудничества. Через горные перевалы пойдут с гармониками и веселыми флажками немецкие и наши пионеры, и, быть может, как раз под моей елью братски обменяются своими галстуками.

И у меня есть сын, которому сейчас всего лишь пять месяцев.

Приезжая домой и тихонько подсаживаясь к жене, я смотрю, как к его ротику поднимается грудь, полная молока. Мальчик беззубыми деснами сжимает этот животворный источник и придерживает его кулачками. Светло-голубые глазенки улыбаются: "Как прекрасна ты, жизнь, и я весь дрожу от нетерпеливой тоски по тебе!"

Правда, ему придется еще долго ждать пионерского галстука. Но именно здесь, среди пограничного леса, я представляю себе своего мальчугана высоким, голенастым, смелым парнишкой, который улыбается всем своим загорелым лицом; растрепанные волосы у него выгорели на солнце, красный галстук резко выделяется на белой рубашке.

- Хорошо, скажете вы, - обычные отцовские мечты.

Но, может быть, вы и поймете меня. И точно так же, как я, задумаетесь над будущим своих детей. Через десять, двенадцать лет я приведу сына сюда, к своей сторожевой ели, и с той стороны драницы вместо враждебной тишины или выстрелов к нам донесется веселое детское пение и ауканье. И я расскажу своему сыну о том, что привело меня сюда, на границу, от шахтерского кайла.

Назад Дальше