- Почему страшно? У меня там минутки свободной не было. Я столько там передумал, привел мысли в порядок. Жаль только, что не разрешили мне читать порядочные книги. У них там одни марианские календари… насчет того, как бедная девушка с помощью девы Марии достигает супружеского счастья…
Когда они дошли до соснового лесочка за городком, он остановился, неожиданно взял ее за обе руки:
- Ты работаешь на канатном заводе, так ведь? Вы проиграли… эти негодяи социал-демократы поспешили сорвать забастовку. Это не беда, девочка. По крайней мере, вы научились кое-чему… кому верить, кому не верить!
Она не знала, что на это сказать: она стыдилась, что такая глупая.
- А ты чья, собственно говоря, товарищ?
- Тибурцова. Папаша тоже был шахтером.
- Дочка товарища Тибурца, который погиб в двадцатом?
Оба помолчали, как будто тень покойного прошла между ними. Они сели на опушке леса среди вереска, который только что начинал цвести первыми мелкими колокольчиками, молча смотрели на городок, над которым плыли облака темного дыма из шахт.
- Видишь, как обращаются с нами, коммунистами. Нас арестовывают, расстреливают, но не могут убить в нас решимость переделать жизнь. Товарищи умирают, но бессмертная мысль живет. Нам предстоит еще много усилий, кровавой борьбы, но мы хорошо знаем, что наступит день, так же, как он наступил в России, когда мы победим. И после этого, девочка, после этого мы построим прекрасную, радостную жизнь! Уже твои дети - вот увидишь! - будут жить при социализме. В Советском Союзе - первая социалистическая пятилетка. Там строят новые заводы, новые шахты, огромные плотины и электрические станции. И везде хозяйничает рабочий класс У них, у советских рабочих, мы учимся. Мы научимся у советских товарищей и еще кое-чему другому: как создать подлинное человеческое счастье на вечные времена…
В эту минуту "а его щеках вспыхнул румянец, расширившиеся зрачки смотрели куда-то вдаль, точно видели это прекрасное будущее, о котором он говорил.
- Видишь ли, над нами смеются, говорят, что мы фантазеры. И отчасти это правда! Мы мечтаем, от всего сердца мечтаем о том, что должно быть и что будет. Но мы умеем бороться за то, о чем мы мечтаем!..
Власта Лойинова поднимается от последней коровы с подойником, наполненным теплым вспенившимся молоком. Лицо ее горит от волнения так же, как и тогда в сосновом лесу за городом.
Новая жизнь уже пришла, Петр! Двери в завтрашний день распахнуты настежь. И у нас уже есть своя социалистическая пятилетка. И мы уже взялись за самое трудное: за деревню. С непршейовских полей исчезли межи, а сегодня у нас есть и скотный двор, кооперативный скотный двор! Да, мы строим социализм! Ты видел, наверно, это своими проницательными, смотрящими в далекое будущее глазами, прежде чем навсегда померкла вспышка последнего взрыва! Ты ощупывал эту новую жизнь, держал ее в руках, прежде чем вы бросили последнюю гранату в груз взрывчатки!
Молоко шумит, кадушка полна. Теплый, приятный запах овевает Власту Лойинову. Так пахнут маленькие дети, приходит ей в голову, так пахли мои, петровы, дети, когда я кормила их грудью. И один за другим, такие различные и все-таки в чем-то похожие на своего отца, они проходят перед ее глазами.
- У тебя сын - ударник, - тихо шепнула Власта, когда весенним вечером в темноте остановилась на минутку у памятника, на котором написано имя Петра.
- Он радует меня… и ты бы радовался! Я никогда не падала духом, не пришла в отчаяние даже тогда, когда товарищи пришли ко мне сказать, что ты до конца выполнил свой долг. А сегодня, сегодня я даже не печалюсь. Так должно было быть. В каждой битве есть павшие воины… но коммунизм живет. И наши дети… увидишь!
Она невольно улыбнулась той уверенности, которую она в себе чувствовала… Она не заметила даже, что какой-то человек идет вдоль стены. И только когда он был уже за ее спиной и песок под его ногами заскрипел особенно отчетливо, она испуганно обернулась.
- Никак… к покойнику ходят поговорить? - послышался в темноте звучный, но невеселый голос. Власта узнала Войту Драгоуна, которого Шмерда месяца три назад рекомендовал кооперативу как агронома.
- Ах, это ты… а я подумал, что милая ждет здесь милого…
Он остановился около Власты.
- Ну что, пришла рассказать покойнику, как вы дело ведете в Непршейове? - Животная злоба чувствовалась даже в голосе.
Ей не было надобности пускаться с ним в разговор, но она не удержалась:
- Как ведем? Ведем отлично, не беспокойтесь!
Ей не хотелось уходить первой: пусть не думает, что она бежит от него, что от его злобы она струсит или растеряется. Но Драгоун тоже не торопился уходить. Он оперся о прочный угловой столбик ограды и кивнул в сторону могилы:
- А может быть… покойник… удивился бы тому… до чего вы сегодня дошли. Он боролся за свободу… а вы - за что? Счастье его, что он спит… А если бы встал сегодня… у него бы, вероятно, голова закружилась!
Он говорил это медленным, глухим голосом, ненависть звучала В каждом его слове. Власта впервые слышала, что он так откровенно говорит, но все же она не удивилась. Власта давно уже знала, что ненависть должна когда-нибудь выйти наружу, это кулацкая порода, алчущая и жаждущая частной собственности, порода людей, которые готовы были придушить под периной родного отца, ушедшего на покой, чтобы не давать ему лишнюю мерку ржи, люди, которые доводили до самоубийства собственных детей, чтобы только к клочку земли присоединить еще один. Нет, такие сами не уступят, если на них не нажать как следует - и не один раз!
К этому Власта была уже давно готова. Но она никак не ожидала такой подлости: кулаки не боятся использовать память о Петре, они хотят извратить то, чему учил Петр, пробуют, не удастся ли неожиданным нападением вырвать у Власты хоть одно неуверенное, растерянное словечко, которое потом, как соль, они могли бы швырнуть в глаза непршейовцам, Петр Лойин мешает кулакам, и мертвый он стоит им поперек дороги. Если бы они могли сказать тем, кто снимает шапку перед гранитом, на котором высечено имя Петра: "Нет, Лойин представлял себе все по-другому, это был не такой коммунист…"
Кровь вскипела в ней от этой подлости:
- Ваше счастье, что Лойин спит! Он был бы пожестче, чем все мы вместе взятые.
Драгоун коротко и злобно рассмеялся;
- Нас голыми руками не возьмешь!
Продолжать разговор теперь не стоило. Она отвернулась от кулака и направилась наискосок через темную площадь к своей хате. Она чувствовала, как пылают ее щеки, как в жилах забурлила кровь; нужно, нужно ненавидеть, если человек хочет любить по-настоящему.
Молнией блеснуло воспоминание о том, что было в то время, когда ей не исполнилось и семнадцати и она впервые пришла в Непршейов невестой каменотеса, которого выгнали с работы. Она выросла в рабочем квартале, в бедности, полной солидарности, где товарищ поддерживал товарища, где жены шахтеров делились даже солью для водянистой похлебки:
"Вот возьми, занеси Карасковой, - говаривала ее мать, если приносила с поденщины какую-нибудь лишнюю краюшку хлеба, - у нас все равно зачерствеет, а у нее четыре сорванца!"
А в Непршейове в первый же день Власта наткнулась на богадельню для престарелых батраков, искалеченных работой, отощавших от голода и напоминающих живые скелеты.
- Проклятые дармоеды! - ругались кулаки, - чорт навязал их нам на шею, какая досада, что они имеют право жить именно здесь, в Непршейове.
Она увидела и сироток, которых содержала непршейовская община: девочек, головы которых были усыпаны струпьями и гнидами и разодраны в кровь, нечесаных и немытых мальчиков, заросших грязью, как деревья лишайником, увидела, как дети стояли, онемев от страха, на пороге у кулаков, часами ожидая, не подаст ли им кто-нибудь кусок хлеба или вареную картофелину.
- Шляются тут стаями! Только почтенных людей объедают! - кричали богачки и, если удавалось, тыкали что есть силы под ребро картофелиной или били ребенка по лицу хлебной коркой.
- Так вот вы как заправляли, кулачье! - кричит ненависть в душе Власты Лойиновой, и сердце ее сжимается от ужаса при мысли, что дети ее тоже могли бы так стоять на пороге кулацкой избы.
Перед глазами Власты возникают пять милых кудрявых головок, большие блестящие глазенки, вьющиеся волосики, как смоляные колечки, вздернутые, удивленные носики, все пятеро такие, какими она носила их на руках, воспитала и вырастила. Когда Петр погиб, Пепику было тринадцать. Славке - одиннадцать, Терезке - только восемь, Гонзику - шесть и Кубичку - пять. Власта до самой смерти не забудет, как в морозную январскую полночь в хату ввалился Вашек Петрус, связной партизанского отряда, и сказал:
- Командир приказывает, чтобы ты взяла трех старших детей и немедленно пришла с ними к Волчьей скале… За тобой идут, замучат вас всех. Я позабочусь об этих двух карапузах сам… Не бойся, пристрою их куда-нибудь!
Терезку Власта несла за спиной, правой рукой вела Пепика, левой - Славку. Когда они пробирались по глубокому снегу к Волчьей скале, Пепик шепнул:
- Мамочка, ты ничего не бойся, у меня есть нож…
Разведчики довели ее до землянки, командир пожал ей руку и тихо сказал:
- Крепись, товарищ. Твой муж погиб как герой… за счастье всего народа.
Это было страшно.
Но не менее страшна была мысль, что ее дети могут попасть в непршейовскую общинную богадельню, что Терезка с Кубичном и Гонзиком будут ходить от крыльца к крыльцу и выпрашивать у кулаков на пропитание…
- Никогда уже больше ни одному чешскому ребенку не придется стоять с протянутой рукой на крыльце у кулака!
Власта Лойинова произнесла это вслух на пустой темной площади, и вдруг ее глаза, непривычные к слезам, увлажнились. Она засмеялась сама над собой; на душе, угнетенной воспоминанием, стало легче, она радостно взглянула на свой дом, на освещенные окна, за которыми ее ждут пять голодных ртов. Поспеши, мамаша, приготовить хороший ужин! Славка, ты, наверно, гладишь маме шелковую блузку… быть может, кто знает, отглаживает в третий раз, с той неутомимой лойиновской настойчивостью, которая хочет, чтобы все до последней складочки было в полном порядке. Пойдем на кооперативный вечер, мамочка, сегодня уж мы повеселимся по-настоящему.
Пойдем, дети, пойдем! Мы имеем право веселиться сегодня! Что бы там ни говорили враги, дочка, мы, коммунисты, корчуем лес, старый, темный, страшный лес людской злобы, отсталости, предрассудков и слабости, тот лес, в котором человек человеку был волком! Корчуем весело и смело, чтобы во все уголки жизни на этой земле могло проникнуть солнце, чтобы жизнь стала счастливой, светлой, солнечной для всех детей в мире!
И мы выкорчуем этот лес.
В непршейовском трактире веселая музыка
- В своем ли вы уме? Что еще за танцы! Сейчас не до этого, не такое; время! Порядочный человек рад-радехонек, если после целого дня работы может вечерком посидеть дома. Плясать да прыгать сейчас ни у кого нет охоты! - такими словами десять дней назад встретил председатель местного национального комитета Шмерда делегацию союза молодежи, которая пришла к нему просить разрешения устроить вечер с танцами.
Растерявшиеся, словно на них вылили ушат холодной воды, стояли девушки и парни у порога праздничной, хорошо натопленной и полной табачного дыма комнаты Шмерды, где он устроил свой кабинет, и беспомощно переглядывались: что это с ним, с нашим председателем случилось? Разве еще год назад он сам не кружился без устали в вальсе, успевая за один танец подхватить трех девушек? И он очень охотно показывал на непршейовских вечеринках, как красиво и лихо танцуют по-мадьярски чардаш! Неужели этот ревматизм вдруг забрался ему даже в голову?
- Мы не знали, что был наложен запрет на танцы!
Председатель укоризненно посмотрел на делегацию и провел рукой по лысому темени.
- Запрет не запрет, но оказано уже вам, что сейчас серьезное время. Вам, как членам союза молодежи, следовало бы знать об этом. А коли не знаете сами, так товарищи из партийной организации должны были поучить вас уму-разуму. Чужеземцы вооружают против нас эсэсовцев, мир висит на волоске… а у вас танцы в голове! Как вам не стыдно!
Парни склонили вихрастые головы, смущенно краснея, того и гляди уйдут с позором, но Славку Лойинову эти слова бросили вперед: решительным шагом она подошла к самому столу председателя, оперлась об угол руками и смело, разгневанно бросила прямо в лицо товарищу Шмерде:
- Время сейчас серьезное… но вместе с тем и радостное! И вам, товарищ председатель, это тоже следовало бы знать! В воскресенье члены кооператива приводят коров на новый общественный скотный двор, для Непршейова это должно быть праздником. Ведь это частица нашей победы, не так ли? Так почему же нам не отпраздновать этот день?
Молодежь, оставшаяся стоять у двери, подбодренная смелостью Славки, загудела, как пчелиный рой. Встревоженный председатель удивленно поднял тяжелые веки и одним сердитым взглядом, каким опытный руководитель собрания умеет прекратить неподобающий шум, навел полный порядок.
- Одно только верно, - кисло улыбнулся он, - язык у тебя подвешен не хуже, чем у твоей мамаши. Но если уж вам так хочется праздновать, идите да поработайте в бригаде! Вот настоящий праздник: работа, работа и еще раз работа! И я прямо скажу вам: работать до изнеможения! Без этого мы никогда социализма не построим!
Но разошедшаяся Славка не сдавалась:
- Мы отработали на постройке коровника и амбара восемьсот часов. И если понадобится, пойдем опять. И с хорошей песней, конечно! Но почему вы не хотите доставить нам немного радости? Коммунисты - не отшельники, все-таки! Это общительные и веселые люди!
Шмерда сердито махнул рукой, не сказал ни да ни нет и стал рыться в служебных бумагах, так что делегация увидела только его широкое голое темя. Что делать? Уступить? Нет, пойдем, потолкуем с товарищем Мареком, если это политическое дело.
Станда Марек прежде всего от души их выругал: какой же дурак послал их в местный национальный комитет просить о танцевальном вечере? Сами пошли? Хотят, чтобы на кооперативном празднике было весело? Это дело сперва надо обдумать, обсудить, а потом уже просить по форме, а не просто так: послушайте, дяденька, позвольте, дяденька…
А потом и сам рассмеялся;
- Праздник в кооперативе? Почему же нет? Хорошее развлечение - это тоже жизнь. И наши товарищи имеют на это полное право. Но вот что я вам скажу: эта вечеринка нисколько не должна походить на старую. Покажите непршейовцам, что мы умеем также и радоваться и лучше и веселее, чем было в старое время. Украсьте залу в трактире как-нибудь так, чтобы она не походила на мертвецкую, спойте несколько хороших песен. Потешьте сердце людям… мало ли чем можно порадовать нас!
Станда проводил по-детски обрадованную делегацию молодежи до самой калитки: праздник устраивает единый сельскохозяйственный кооператив, он же будет просить и о разрешении, как полагается, а члены союза молодежи должны позаботиться о том, чтобы вечер удался на славу.
- На глаза мне не показывайтесь, если дело провалите! - закричал Станда им вслед и шутливо пригрозил кулаком.
Сколько шума, сколько возни было в кухне у Лойиновых, когда стали обдумывать программу! Хорошо Пепику! Он может со своими ребятами петь под гармонику все что угодно, вплоть до аллилуйя! А как украсить трактир? И как быть с шутками? Мы должны посмешить людей, ведь мы пообещали это Станде! Все пылали воодушевлением, выдумки росли неожиданно, как грибы после дождя. Знаешь, нарисуй слева Пршемысла Пахаря с плугом и с парой волов, а справа - Гонзу Грунта, как он в прошлом году на тракторе перепахивал непршейовские межи. А внизу напишем: "Как было при Пршемысле Пахаре и как стало в сельскохозяйственном кооперативе при Готвальде!" У белокурого Павла Микши вдохновенно разгорелись глаза-незабудки, уши пылали. Он уже начал пачкать карандашом чистые края газеты, а потом, за недостатком места, и прямо белую скатерть, пока Славка не шлепнула его по рукам.
Ирка Шоун что-то поспешно нацарапал на бумажке.
- Погоди, Павел, нарисуй вот что: наш новый скотный двор, из него выходит стадо красивых коров, и они все должны улыбаться, понимаешь? А внизу можно написать: "Больше молока республике - так мы понимаем политику!"
Но совсем разошедшиеся девушки подняли его на смех:
- Ну, ты вовсе спятил, коровы - и политика! Да разве коровы понимают в политике?
Ирка, смущенный и красный от стыда, мигом скомкал свое отвергнутое предложение.
- Это мы, разумеется, понимаем в политике. Эх вы, умницы, - защищался он отчаянным голосом, - конечно, не коровы!
Пепик Лойин, кроме музыки и пения, взял на себя, так сказать, "технику". Во вторник, возвращаясь после смены, он накупил в Добржине красок полную палитру, чтобы Павел мог приступить к работе, и скупил в магазине чуть ли не весь запас оберточной бумаги. Девчатам он привез гофрированной бумаги - красной, голубой, белой, зеленой, оранжевой, - словом, тоже полмагазина.
- Наделайте лент и кистей, преобразим наш трактир!
- Пепик, ведь ты так все союзные средства поглотишь!
- Что? Ведь это же мой подарок! - Пепик отчаянно захохотал. - Я шахтер, сумею заработать! Ты мне только поручи - все, что потребуется, мигом доставлю!
В субботу, в три, как только Пепик приехал после смены, все сразу же взялись за дело. Посреди трактирной залы лежала груда свежих еловых веток, на двух широких столах пестрели алые красно-сине-белые и зелено-оранжевые кисти, длинные и кудрявые, как русалочьи волосы, и бесконечная змея витых двухцветных лент.
- Ну, живо, девушки, наплетите-ка воз венков! - кричал развеселившийся Пепик, и сам первый набросился на колючую хвою. Тут никто не мог превзойти Пепика: он умел увлекаться любым делом. Он первый ринулся с киркой на полуразвалившиеся старые хлева в помещичьей усадьбе и увлек за собой толпу непршейовских парней и девушек, не обращая никакого внимания на мороз, от которого застывали пальцы. Он всегда был зачинщиком в играх и в проказах. Когда он весной разбегался по высоким мосткам пруда и щучьим прыжком бросался в еще холодную воду, мальчишки на плотине снимали пояса, так как сейчас же загорались желанием прыгнуть вслед за Пепиком. Когда он еще сидел за партой, учитель Кубин хорошо понял эту счастливую особенность Пепика.
- Иди, Пепик, сюда, покажи им! - звал его учитель к доске или в школьный садик, если работа не спорилась. И Пепик, если даже и не мог сделать лучше других, даже если делал хуже остальных, заражал всех своей стихийной страстью к работе.
Девушки, растрепанные, возбужденные праздничным переполохом, в котором они чувствовали себя, как рыба в воде, окружили Пепика. Зеленая хвойная змея, колючая, но благоухающая, веселя глаз свежим цветом и еще более красивая от ярких лент, которыми ее обвивали на конце стола девичьи руки, медленно поползла к потолку - так с берега в пруд спускается большой уж.
В половине пятого прибежала Славка.
- Девчата, что я нашла! Песенки, в которых бедняки в старое время жаловались на кулаков. Давайте поскорее выучим их!
Пепик выпустил из рук еловую гирлянду, схватил со стола свою гармонику, взял на ней веселый, бодрый аккорд, завертелся по зале как весенний ветер и врезался прямо в самую гущу девушек.