– Они теперь вступают в ряды студентов и в брак одновременно, если вы простите мне этот силлепсис, – как-то сказал он. – Пристойность, порядок и пустоголовость. Ни легкомыслия, ни безответственности. Помните то дурацкое описание Леонарда Баста в "Говардс-Энд"?[75] "Он отказался от красоты животного ради фрака и набора идей". Замените фрак рубашкой в полоску, и получите современного кембриджца.
Поспешая мимо Сенат-хауса, Эйдриан заметил двух стариков, стоявших перед витриной книжного магазина "Боуз-энд-Боуз". И добавил в свою походку пружинистости, что часто делал, проходя мимо людей пожилых. По представлениям Эйдриана, старикам следовало взирать на его атлетическую упругость с туманной тоской по собственной юности. Не то чтобы он хотел порисоваться или посыпать солью раны дряхлых старцев, нет, на самом деле Эйдриан считал, что оказывает им услугу, возможность испытать ностальгию, как если бы он насвистывал тему из "Хэппидрома"[76] или раскручивал диаболо[77].
Едва миновав, с беззаботной легкостью, стариков, Эйдриан оступился и с глухим ударом рухнул наземь. Один из стариков помог ему подняться.
– Вы не ушиблись, юноша?
– Нет, все хорошо… должно быть, поскользнулся на льду.
Используя Джастина, свой зонт, в качестве трости, Эйдриан заковылял по Тринити-стрит, безжалостно высмеивая себя:
– Жопа ты, Эйдриан. Да еще и обставившая все прочие жопы мира на целую милю. Прекрати это немедленно, или я с тобой разговаривать больше не буду. Так-то вот!
– Какая-то проблема, сэр?
– О, простите, нет… я просто… напевал.
Он и не заметил, что произносит все это вслух. Привратник Тринити окинул его подозрительным взглядом, и потому Эйдриан, дабы доказать, что не соврал, намеренно и недвусмысленно запел, хромая по Большому двору.
– Как решишь ты проблему Марии? – заливался он. – Как поймаешь облачко в небе? Как описать, что такое Мария? Попрыгунья, уклончивая клоунесса.
Квартира Хьюго располагалась в угловой башне. Той самой, в которой лорд Байрон держал медведя, что и навлекло на него гнев властей колледжа, чванливо уведомивших его, что держать домашних зверей в жилых помещениях строжайше запрещено. Байрон же уверил их, что это зверь отнюдь не домашний. Медведь не прирученный, до того уж дикий и свирепый, что дальше некуда, – и властям пришлось с неохотой разрешить ему держать медведя и впредь.
– Как разрешишь ты проблему Марии? Как сможешь поймать лунный луч?
Хыого открыл дверь.
– Я нес с собой банку паштета из кильки, полдюжины картофельных лепешек и пакетик с лично мной приготовленной смесью формозского улунга с апельсиновым чаем, – сообщил Эйдриан, – однако неподалеку от Киза на меня набросилась шайка разбойников и все отняла.
– Ничего, – сказал Хьюго. – У меня есть немного вина.
Похоже, только вино у него и было. Хьюго доверху наполнил две кружки.
– Очень мило, – одобрительно прихлебывая, похвалил Эйдриан. – Интересно, как им удалось научить кошку присаживаться по нужде на бутылку?
– Дешевое, это главное.
Эйдриан оглядел комнату. Количество пустых бутылок заставляло предположить, что дешевизна и вправду составляла тот решающий фактор, коим Хьюго руководствовался при покупке вина. Обставлена квартира была очень скудно – помимо казенных столов и стульев, единственными вещами, которые привлекли любознательное внимание Эйдриана, были стоявшая на столе фотография матери Хьюго, актрисы; висевшая на стене афиша "Питера Флауэрбака", на которой Эйдриан, с цилиндром на голове, уводил Хьюго от рычащего Гэри; горстка томиков "пингвиновской" классики; гитара; несколько пластинок и проигрыватель.
– Итак, Хьюго, старая ты попка, как оно все?
– Все ужасно, – ответил Хьюго.
По виду его сказать этого было нельзя. Пьянство никак не отражается на облике юности. Глаза Хьюго оставались яркими, кожа чистой, фигура подтянутой.
– Работа замучила?
– Нет-нет. Просто я в последнее время много думаю.
– Ну что же, полагаю, для этого мы сюда и поналезли.
Хьюго подлил себе в кружку вина.
– Я решил посмотреть, удастся ли добиться от тебя прямого ответа. Ты совратил меня в мой первый школьный год, а после полностью игнорировал, пока не наврал, будто Свинка Троттер был влюблен в меня… кстати, правду об этом мне рассказал Джулиан Ранделл. А потом ты совратил меня снова, притворясь спящим. Несколько лет спустя, когда ты обманом вырвал у моей школы победу в крикете, ты сказал мне, что вовсе не спал в ту ночь, чего я на самом деле не знал, хоть и уверил тебя в обратном. Что происходит потом? Ах да, ты подделываешь роман Диккенса и выводишь в нем персонажа с моей внешностью, занимающегося любовью с человеком, который выглядит точь-в-точь как ты, пока человек этот спит. По-моему, все. Понимаешь, я хочу знать только одно… что я сделал?
– Хьюго, я знаю, это выглядит…
– Понимаешь, это не дает мне покоя. Должно быть, я сделал что-то ужасное, сам того не заметив, и я хотел бы, чтобы теперь все это прекратилось, прошу тебя.
– О господи, – сказал Эйдриан.
Трудно было соотнести этого молодого мужчину с Картрайтом. Если бы Хьюго тренировал команду другой приготовительной школы и поступил в другой университет, вид вот этого совершенно чужого человека, дрожащего и роняющего слезы в кружку с вином, замутил бы воспоминания о нем.
Так он и есть, конечно же, другой человек – на молекулярном уровне любая часть Картрайта изменялась, надо думать, десятки раз с тех пор, как он был прекраснейшим из людей, когда-либо попиравших землю. Да и прежний Эйдриан, любивший Картрайта, не был тем Эйдрианом, который вглядывался в него нынче. Тут что-то наподобие топора, о котором рассуждает философ. Проходит несколько лет, философ заменяет лезвие, а после и топорище. Затем лезвие снашивается, философ снова заменяет его, а следом – опять топорище. Вправе ли он назвать его тем же самым топором? Почему новый Эйдриан должен отвечать за грехи Эйдриана старого?
– Это так легко объяснить, Хьюго. Легко и очень трудно. Хватит всего одного слова.
– Какого? Ни одно слово этого объяснить не способно. Даже целая Библия слов.
– Слово это достаточно распространенное, но для тебя оно может означать что-то иное, чем для меня. Язык – такая сволочь. Так что давай придумаем новое. "Либбить" – вполне подойдет. Я либбил тебя. Вот и все. Я был в тебя влибблен. Либбовь к тебе наполняла каждый час моего бодрствования и сна в течение… в течение бог знает скольких лет. И не было на свете ничего сильнее этой либбви. Она правила моей жизнью, она не давала мне покоя тогда и не дает теперь.
– Ты был влюблен в меня?
– Ну вот, таково твое слово. Готов признать, либбовь имеет с любовью много общего. Предполагается, впрочем, что любовь созидательна, а не разрушительна, моя же либбовь, как ты обнаружил, оказалась особой весьма вредоносной.
Хьюго вцепился в край своей кружки, уставился в вино.
– Но почему ты не мог?..
– Да?
– Я хочу… все, что ты делаешь… этот чертов журнал, твой сон, крикетный матч, роман Диккенса… все, что ты делаешь, это… это… я не знаю, как это назвать.
– Двулично? Завуалировано? Неискренне? Коварно? Криводушно? Уклончиво?
– Все сразу. Почему ты никогда не говоришь и не делаешь ничего в открытую?
– Пусть я сдохну, если я знаю, Хьюго. Серьезно, пусть я сдохну. Возможно, потому, что я трус. Возможно, потому, что я не существую – я всего только тюк купленной в магазине одежды. Раньше я думал, что все, кроме меня, обманщики. Довольно простой логики, чтобы понять: истина, видимо, в том, что всё – если мы оставим в стороне сумасшедших – обстоит как раз наоборот.
– Черт побери, Эйдриан. Ты хоть имеешь представление о том, как я тебя обожал? Хоть какое-то? Твою одаренность. То, как ты захаживал в раздевалку, переодевшись Оскаром Уайльдом или Ноэлем Кауардом, уж не знаю кем, и разгуливал по ней взад-вперед, точно принц. Рядом с тобой я ощущал себя таким маленьким. И сколько ты всего умел! Мама считает меня скучным. Мне так хотелось быть тобой. Я лежал ночами без сна, воображая, каково оно – быть тобой, с твоим ростом и твоей улыбкой, остроумием и словечками. Конечно, я любил тебя. Не либбил, не лоббил, не луббил и не леббил, – любил.
– О господи, – вздохнул Эйдриан. – Если я найду способ удовлетворительно выразить то, что думаю и чувствую сейчас, ты примешь сказанное мной за словесную увертку, причем последнюю в длинном ряду вербальных злоупотреблений. Пойми! Я не могу назвать это даже "уловкой". Лишь "злоупотреблением словами". Все люди честны, но только не я. Так что, возможно, мне следует просто выть и стенать бессловесно.
Эйдриан растворил окно и, высунувшись в Большой двор, завыл, точно спятивший муэдзин, и выл, пока на глазах его не выступили настоящие слезы. Когда он снова обернулся, Хьюго смеялся.
– По-моему, это называется "голосить по покойнику", – сказал Эйдриан.
– Ну что же, какое-нибудь клише всегда отыщется, – ответил, протягивая ему руку, Хьюго. – Теперь мы можем быть просто добрыми друзьями.
– Тебя ждут, малыш.
– Тебя ждут, малыш.
– У нас есть Париж.
– У нас есть Париж[78]. Эйдриан поднял кружку с вином:
– Выпьем за кончину прошлого.
– За кончину прошлого.
Твидовый, Бесформенная Зеленая В Тонкий Рубчик Куртка С Начесом и Бледно-Зеленый Костюм В Стиле Шанель сидели, совещаясь, в баре "Песочница" клуба "Савил".
– Я очень и очень опасаюсь, что кое-кому в Святом Матфее нельзя доверять.
– Ты полагаешь, Гарту? – спросил Зеленая В Тонкий Рубчик.
– Гарт по преимуществу остался таким же, каким был в твои дни, Хэмфри. Способным привести в исступление, кислым, агрессивным и грубым. По моим ощущениям, это не игрок. Он весь на виду. Да и маловероятно, что его стали бы подключать на столь позднем этапе.
– От Белы что-нибудь слышно? – поинтересовалась Костюм В Стиле Шанель.
– Ни звука. Он знает, что будапештская сеть держит его под самым плотным, какое только возможно, наблюдением. На этот раз Пирси играет на очень высокие ставки.
– А то я не знаю! – откликнулась Бледно-Зеленый Костюм. – Вчера у меня прямо посреди "Уэйтроуза" лопнула сумка.
Остальные прыснули, точно школьники.
– Надо же, – сказал Твидовый. – Ты можешь это как-нибудь объяснить?
– Нет. Я просто сбежала, бросив покупки. Не знаю, когда я еще осмелюсь там показаться.
Они в дружеском молчании занялись чаем.
– Так кто же? – внезапно спросил Тонкий Рубчик.– Если не Гарт.
Твидовый высказал предположение.
– Нет, Дональд, нет!– запротестовала Костюм В Стиле Шанель.
Твидовый пожал, извиняясь, плечами.
– Что за вопиющее дерьмо!
– Ну, быть может, то, что его ввели в игру, окажется довольно полезным ее развитием.
– Не понимаю, каким образом.
– Он пластилиновый.
– Ты хочешь сказать, устаревший?
– Не плейстоценовый, Хэмфри. Пластилиновый. Все мы видели в нем возможного игрока – на будущее, не так ли? Мы знаем, какая это скользкая душонка. Куда лучше иметь его во врагах, чем в друзьях. Все становится намного забавнее и сложнее, чем я ожидал. Интрига сгущается, как наилучшие девонширские сливки.
– Если Пирси намерен вести игру столь грязную, Дональд, не стоит ли и нам последовать его примеру?
– А знаешь, Хэмфри прав,– сказала Костюм В Стиле Шанель. – Почему бы не попросить помощи у Нэнси и Саймона?
– Битва лояльностей? – задумчиво произнес Твидовый. – Я к тому, что Саймон как-никак работает у Пирси.
– Мне хочется верить, – сказала Бледно-Зеленый Костюм В Стиле Шанель, – что подлинная лояльность Саймона коренится на уровне более глубоком.
– Что ж, хорошo. Завербуйте их и ознакомьте с основными правилами игры. Скоро в Англии появится Штефан. Привезет новости от Белы и о нем. Знаете, все это чрезвычайно занятно.
– А игра не может выйти из-под контроля? – спросил Тонкий Рубчик. – Я не уверен, что мне так уж понравится привнесение элемента убийства. Пирси, как тебе известно, поражений не переносит.
– Я тоже, – ответил Твидовый. – И потерпеть таковое не собираюсь.
Глава пятая
– Ты был его лучшим другом, – сказала миссис Троттер. – Он так много рассказывал о тебе, какой ты умный и занятный. Он был очень к тебе привязан.
– Что ж, миссис Троттер, – ответил Эйдриан. – Я тоже был привязан к нему. Как и все мы.
– Надеюсь, ты и… и другой мальчик… Картрайт… сможете приехать на похороны.
Плача, она становилась копией Свинки.
В этот вечер, после того как Тикфорд официально объявил на вечернем богослужении новость, весь пансион пребывал в состоянии слегка истерическом.
– Некоторые из вас, я не знаю… могут знать, – произнес Тикфорд, – могли уже услышать, я не знаю, что у нас случилась трагедия. Пол Троттер сегодня днем покончил с собой. Не имею представления почему. Мы не знаем. Просто не знаем. И не можем знать.
Пятьдесят пар глаз повернулись, точно на шарнирах, в сторону Эйдриана. Почему первым делом послали за ним? О чем он так долго совещался за закрытыми дверьми с Тикфордом и родителями Свинки?
С Картрайтом все еще никто не побеседовал. Он ничего не знал и тоже обратил глаза, большие и испуганные, на Эйдриана.
– Боюсь, он должен был чувствовать себя очень несчастным, – продолжал, обращаясь, судя по всему, к потолку, Тикфорд. – Не знаю почему. Но мы вознесем за него молитву и препоручим душу его Господу. Отче Всесильный…
Опустившись, чтобы помолиться, на колени, Эйдриан почувствовал прикосновение чьего-то бедра. Бедра Ранделла.
– Что?
– Я его видел, – прошептал Ранделл. – Вчера, на кладбище, он поднялся наверх и сел рядом с тобой.
– И что же?
– Укрепи его милосердием Твоим, очисти любовью Твоей…
– А потом вы вместе спустились, и он плакал.
– Это никак не связано со случившимся.
– Да что ты?
– Аминь.
Том вопросов не задавал, Эйдриан же не мог заставить себя рассказать ему что-либо.
На следующее утро Биффо прислал Эйдриану записку. "Какая ужасная, удручающая новость. Мы с Элен страшно расстроены. В прошлом году я был преподавателем Троттера, такой прелестный мальчик. Надеюсь, Вам не трудно будет прийти к нам и поговорить о случившемся. Если, конечно, Вы этого хотите. Элен и я будем очень рады, если в этом триместре Вы сможете почаще бывать у нас по пятницам. Со всем моим сочувствием в это ужасное время. Хэмфри Биффен".
После полудня, когда Том с Эйдрианом играли в криббедж, кто-то постучал в их дверь.
– Аванти!
Это был Картрайт, и вид он имел испуганный.
– Можно поговорить с тобой, Хили?
Том, увидев лицо Картрайта, потянулся за книгой и темными очками:
– Я, пожалуй, пойду, порасту над собой.
– Спасибо, Томпсон. – Картрайт стоял, глядя в пол и ожидая, когда Том закроет за собой дверь.
– Присаживайся, – сказал Эйдриан.
– Я только что был у Тикфорда, – сказал Картрайт, не то не услышав приглашения, не то не приняв его.
– Угу.
– Он говорит, что Троттер был вроде как… вроде как влюблен в меня. И что сказал ему об этом ты.
– Ну, так говорил мне Троттер.
– Но я его даже не знал! Эйдриан пожал плечами:
– Мне жаль, Картрайт, но тебе ведь известно, какова наша школа.
Картрайт сел в кресло Тома и уставился в окно.
– Ох, черт побери. Теперь по всей школе разговоры пойдут.
– Ничего не пойдут, – сказал Эйдриан. – Тикфорд никому говорить не станет. Я уж тем более.
Знаешь, я даже Томпсону не сказал, а ему я рассказываю все.
– Да, но Тик говорит, что я должен поехать на похороны. Что об этом подумают?
– Ну… – ответил, быстро шевеля мозгами, Эйдриан, – я тоже еду на похороны. Распущу слух, что твои родители дружат с родителями Троттера.
– Пожалуй, это сработает, – сказал Картрайт. – Но зачем тебе вообще было говорить что-то Тикфорду?
– Это же самоубийство! Он оставил записку. В ней значилось: "Хили все объяснит", – примерно так. Что еще я мог сделать, как не сказать правду?
Картрайт поднял на него глаза.
– А Свинка… Троттер говорил… говорил тебе, как давно с ним это, ну, эти чувства ко мне?
– По-видимому, с тех пор, как ты появился в школе.
Картрайт поник и уставился в пол. Когда он снова поднял голову, в глазах у него стояли слезы. И выглядел он рассерженным. Рассерженным и, на взгляд Эйдриана, прекрасным, как никогда.
– Почему он заговорил стобой?– воскликнул Картрайт. – Почему мне не мог рассказать? И зачем было убивать себя?
Гнев, прозвучавший в голосе Картрайта, поразил Эйдриана.
– Ну, полагаю, он боялся, что… что ты его отвергнешь, или еще чего-то. Я в этих вещах не разбираюсь.
– Боялся оказаться отвергнутым сильнее, чем смерти?
Эйдриан кивнул.
– Значит, теперь мне придется до конца жизни просыпаться каждое утро с мыслью, что я виноват в чьем-то самоубийстве.
Слезы покатились по лицу Картрайта. Эйдриан склонился и сжал его плечо.
– Ты вовсе не должен так думать, Хьюго. Не должен!
Никогда еще Эйдриан не называл его Хьюго, да и не прикасался к нему ни разу с тех пор, как они на скорую руку обменялись любезностями в уборной пансиона – а это было еще до того, как Эйдриан понял, что влюблен.
– На самом деле я ответственен не меньше твоего, – сказал Эйдриан. – Даже больше, уж если на то пошло.
Картрайт удивленно уставился на него:
– Как это?
– Ну, – произнес Эйдриан, – я мог бы посоветовать Троттеру поговорить с тобой, верно? Сказать, чтобы он не держал все в себе.
– Но ты же не знал, что может случиться.
– Как и ты, Хьюго. А теперь давай вытри глаза, а то ребята и вправду поймут, что с тобой что-то не так. Мы съездим на похороны и через пару недель обо всем забудем.
– Спасибо, Хили. Прости, что я так…
– Эйдриан. И прощения тебе просить не за что.
Между этим днем и тем, когда они поехали в Харрогит, Эйдриан с Картрайтом не обменялись ни словом. Эйдриан несколько раз замечал его в окружении приятелей – вид у Картрайта был такой, словно ничего и не случилось. Пансион изо всех сил старался побыстрее забыть о неприятном событии. О Троттере вспоминали с чем-то вроде того презрения и отвращения, какое здравомыслящие юные англичане приберегают для больных, сумасшедших, бедных и старых.
Похороны были назначены на десять утра, поэтому Тикфорд решил, что выехать следует вечером предшествующего похоронам дня и провести ночь в отеле. На протяжении всего пути Картрайт смотрел в окно.
Посмертная власть, которую возымел над ним Троттер, начинает раздражать беднягу, думал Эйдриан.
Тикфорды тоже молчали. Они исполняли долг, не находя в нем никакого удовольствия. Эйдриан, никогда не причислявший себя к числу путешественников опрятных и чистеньких, дважды просил миссис Тикфорд остановить машину: его рвало.