– Вжарь мне, ублюдок, вжарь посильнее! Сильнее! Сильнее и глубже, ты, кусок дерьма! Господи, как хорошо.
Видимо, это и объясняло шуточки относительно кроватных пружин. Эротические забавы, в которых ему приходилось участвовать до сей поры, не порождали таких потрясающихся, дерганых ритмов. Он обнаружил, что движется все быстрее, быстрее, что сам начинает кричать, как она.
– Я… думаю… что… я… вот-вот… иииииииии… ууу-уууууу… ааааааааааа…
Эйдриан повалился на Клэр, уже начавшую сдерживать себя, успокаиваясь. Задыхающиеся, потные, они постепенно впадали в подобие бездыханного покоя.
Она стиснула его плечи.
– Ты охеренно прекрасный сукин сын. Господи, как я в этом нуждалась! Ууф!
– Сказать по правде, – выдохнул Эйдриан, – я, кажется, тоже.
Клэр многому научила его в этот триместр.
– Секс не имеет смысла, – говорила она, – если заниматься им молча и механически. Его нужно обдумывать, планировать, как званый обед или крикетный матч. Я говорю тебе, когда пора вставить, как я тебя ощущаю; ты говоришь, что тебе нравится, говоришь, что кончаешь и как ты хочешь, чтобы я двигалась. Просто запомни: тебе ни за что не удастся набрести на мысль или вообразить себе акт, которые настолько грязны и порочны, что я о них никогда и не думала: думала, – да еще и тысячи раз. И это верно для всех и каждого. Когда мы перестаем разговаривать и смеяться, то понимаем, что все закончилось.
Через два дня после окончания триместра директор школы с супругой отправились на званый обед, и вся школа осталась в распоряжении Клэр и Эйдриана. Было холодно, однако они носились голыми по классам, и Клэр валилась на парту, чтобы Эйдриан отшлепал ее по заду; в кухне они кидались друг в друга джемом и жиром, в преподавательской он накачал ее футбольным насосом, в ученической душевой она помочилась ему на лицо, и, наконец, в спортивном зале оба катались и перекатывались по матам, соскальзывая с них, визжа и лихорадочно сотрясаясь.
Потом Эйдриан лежал, глядя на свисающие с потолка канаты. Во время любви чувства его были отключены, теперь, когда все завершилось, он чувствовал ссадину на плече, которым впоролся в дверной косяк, кисловатый запах сала, мочи и джема, покрывавших его с головы до ног, слушал, как под полом шумит в трубах горячая вода, как в кишечнике Клэр накапливаются пузырьки газов.
– Ванна, – сказал он. – Ванна, а после постель. Господи, как я ждал этих каникул.
– Полежи здесь со мной немного.
Тут они неизменно расходились. Эйдриан был лишен способности наслаждаться послесвечением любви.
– Пора помыться.
– Почему, едва закончив любить меня, ты сразу норовишь помыться? Почему не можешь поваляться немного в грязи? – спросила она.
Он подавил привычное посткоитальное раздражение и презрение.
– Не ищи в этом психологических причин, их нет. Я принимаю ванну после любых изнуряющих упражнений. Это не значит, что я кажусь себе грязным (на самом-то деле казался), не значит, что я пытаюсь смыть тебя с моей жизни (на самом-то деле пытался), не значит, что я ощущаю вину, стыд, сожаления или что-то подобное (на самом-то деле ощущал). Это значит всего лишь, что мне хочется в ванну.
– Пидор! – крикнула она ему вслед.
– Лесбиянка! – грянул в ответ он.
Когда он в следующем триместре вернулся в школу, Клэр там уже не было. Ее заменила сорокалетняя баба с одной грудью, которая уж точно была лесбиянкой, что и предоставляло всему прочему персоналу ничем не омраченную роскошь находить ее неотразимо желанной. Они проводили дни в разговорах о том, какая это шикарная женщина, а вечера – в попытках заманить ее в пивную.
– Ваша подружка уволилась, сэр, – сказал Ньютон. – Что вы теперь будете делать?
– Я посвящу остаток жизни тому, чтобы побоями обратить тебя в желе, – ответил Эйдриан. – Это позволит мне забыться.
III
В утро перед матчем Хант, по присущему ему обыкновению, подсунул под гренок Эйдриана записку. На сей раз то был большой, вырезанный в форме сердца кусок бумаги, покрытый изображениями целующих губ. Все это заходило слишком далеко.
Теоретически гренки для учителей надлежало готовить дежурному по столовой ученику, однако Наперсток давно уже постановил, что никто, кроме него, Эйдриановых гренок жарить не будет. И дрался за это право со всеми. Каждый раз, как Эйдриан спускался в столовую, на его тарелке лежали два гренка с посланием под ними, обычно не более безобидным, чем "Ваш гренок, сэр…" или "Каждый ломтик обжарен вручную по традиционной методе наследственным мастером". Однако любовные письма – это было уже чересчур.
Эйдриан глянул через столовую туда, где сидел Хант. Мальчик порозовел и слегка помахал ладонью.
– Что вам подсунул нынче Хант-Наперсток, сэр? – спросил Раддер, староста, сидевший рядом с Эйдрианом. Ханта прозвали "Наперстком" по причинам вполне очевидным, а также потому, что считали его туповатым.
– О, ничего, ничего… обычную околесицу.
– Готов поспорить, что это не так, сэр. Мы сказали ему, что нынче День святого Валентина.
– Но День святого Валентина, дражайший мой Раддер, выпадает на четырнадцатое февраля да так на нем до пятнадцатого того же месяца и лежит. И если даже ваши глупейшие речи утомили меня настолько, что я заснул на четыре месяца, нынче у нас все равно июнь. Что иное, в конце-то концов, способно объяснить вашу крикетную белизну?
– Я знаю, сэр. Однако мы сказали ему, что День святого Валентина сегодня. Подшутили над ним.
– Ну что же, если королеве дозволено иметь два дня рождения, почему не предоставить Ханту-Наперстку право праздновать два Дня святого Валентина?
– Он сказал мне, – сообщил Раддер, – что если не получит от вас валентинку, то удавится.
– Сказал – что? – белея, спросил Эйдриан.
– Сэр?
Эйдриан сцапал Раддера за руку:
– Что он сказал?
– Мне больно, сэр! Это было всего лишь шуткой.
– Вы считаете самоубийство поводом для шуток?
– Нет, сэр, мы просто…
Наступило молчание. Мальчики, сидевшие за его столом, уткнули носы в тарелки с кашей. Сердиться или прибегать к насилию – это было не в духе Эйдриана.
– Простите, ангелы мои, – сказал Эйдриан и попытался изобразить смешок. – Почти не спал этой ночью. Трудился над пьесой. Дело либо в ней, либо в том, что я понемногу съезжаю с ума. Сами знаете, теперь полнолуние, а у меня в семье отмечались случаи ликантропии. Дядя Эверард превращался в волка при первых же звуках главной темы из "Перекрестков".
Раддер хихикнул. Неловкий момент миновал.
– Ну-с, похоже, день сегодня будет хороший. Голосую за то, чтобы перед отъездом погрузить в микроавтобус ящик "коки". Сами знаете, что за чай подают на матчах в Нарборо.
Последовало могучее "ура". Другие столы с завистью оглядывались на этот. Подопечным Хили всегда было весело.
В воздухе микроавтобуса витало напряжение. Эйдриан сидел между своих игроков, стараясь сохранять вид жизнерадостный и уверенный. Трудновато твердить мальчикам, что это всего лишь игра, когда и у самого тебя нервы натянуты до предела.
– Увидим площадку, – сказал он Хуперу, капитану, – тогда и решим, что делать. Если там не совсем уж слякотно, погоняйте их, коли мы выиграем жеребьевку, по полю. "Измотать и обескуражить"… это правило никогда не подводит.
Эйдриан был доволен тем, что сумел сделать с одиннадцатью своими мальчиками. Сам он особенно хорошим игроком никогда не был, но знал и любил игру достаточно, чтобы кое-чему научить школьную команду. Все, кто видел товарищеский матч между его первым составом и второй, набранной с бору по сосенке, командой школы, сошлись на том, что он смог всего за две недели проделать блестящую работу.
Однако теперь команде предстояло впервые встретиться с настоящим противником, и Эйдриан побаивался, что против другой школы она не устоит. В прошлом году, сказал ему Хупер, Чартхэм-Парк стал всеобщим посмешищем.
Автобус, подвывая, поднялся по подъездной дорожке Нарборо.
– Кто из вас бывал здесь раньше?
– Я, сэр, играл в регби, – ответил Раддер.
– И почему у других школ всегда такой устрашающий вид? Они кажутся бесконечно больше и внушительнее, а ученики их все, как один, выглядят так, точно им лет по сорок.
– Это неплохая школа, сэр. Обстановка вполне дружелюбная.
– Дружелюбная? Слонопотам широко разевает рот, однако не следует усматривать в этом свидетельство дружелюбия. Никому не верьте и ни с кем не разговаривайте. А едва услышав это сообщение, тут же съешьте его.
Команду ожидал вьюнош в блейзере Нарборо, присланный, чтобы показать игрокам дорогу. Эйдриан смотрел, как они уходят за здание школы.
– Увидимся здесь, мои сладкие. Главное, не принимайте от них никаких самокруток.
Из здания вышел, чтобы поздороваться с Эйдрианом, пожилой учитель.
– Вы из Чартхэм-Парка, верно?
– Верно. Эйдриан Хили.
– Стейвли. Я в крикете не разбираюсь. Наш тренер произносит речь перед командой. Сейчас как раз утренняя перемена. Пойдемте в преподавательскую, сгрызете с нами челсийскую булочку.
Преподавательская дышала роскошью, а учителей в ней было, как показалось Эйдриану, куда больше, чем учеников в Чартхэме.
– А, свежая кровь Чартхэма! – прогудел директор школы. – Явились, чтобы задать нам трепку, не так ли?
– Ну, на этот счет не уверен, сэр. – Эйдриан пожал ему руку. – Мне говорили, что ребята у вас горячие. Двузначный отрыв в счете нас вполне устроил бы.
– Эта ложная скромность никого, знаете ли, не обманет. Я нюхом чую в вас уверенность в себе. Вы ведь, насколько мне известно, собираетесь учиться в Святом Матфее?
– Совершенно верно, сэр.
– Что же, тогда вам будет приятно познакомиться с моим дядей Дональдом, остановившимся у нас до начала триместра в Кембридже. В Святом Матфее он будет вашим старшим тютором. Где же он? Дядя Дональд, познакомьтесь с Эйдрианом Хили, новым секретным оружием Чартхэм-Парка, он присоединится к вам в Михайлов триместр. Эйдриан Хили, профессор Трефузис.
Невысокий человек с белыми волосами и испуганным выражением лица обернулся и оглядел Эйдриана.
– Хили? Ну да, конечно, Хили. Здравствуйте.
– Здравствуйте, профессор.
– Хили, все правильно. Ваша вступительная работа вселила в нас большие надежды. Многообещающе и преисполнено остроумия.
– Спасибо.
– Так вы еще и крикетист?
– Ну, не совсем. Так, занимаюсь немного тренерством.
– Ладно, всемерной вам удачи, дорогой мой. У моего племянника Филипа есть в штате юноша вроде вас – собирается в Тринити, – говорят, он неплохо поработал с командой Нарборо. Истинный молодой чудотворец, так меня уверяли.
– О боже. Полагаю, это означает, что нас размажут по полю. Я-то возлагал все надежды только на то, что Нарборо будет купаться в самодовольстве.
– А, вот и он объявился, вы оба будете арбитрами. Позвольте мне вас познакомить.
Эйдриан обернулся и увидел направлявшегося к ним сквозь толпу молодого мужчину в крикетном свитере.
Рано или поздно это должно было случиться. Неизбежно. Эйдриан всегда воображал, что произойдет оно в поезде или на улице. Но здесь? Сегодня? В этом месте?
– Я уже знаком с Хьюго Картрайтом, – сказал он. – Мы вместе учились в школе.
– Привет, Эйдриан, – сказал Хьюго. – Готов к тому, что тебя расколотят вдребезги?
Они надели белые пиджаки и пошли к площадке.
– Какого рода калитки вы нам приготовили? – спросил Эйдриан.
– Неплохие, на небольшом уклоне с правой стороны, у павильона.
– И у вас есть боулеры, способные воспользоваться этим уклоном?
– Есть один малыш, умеющий закручивать мяч справа налево, я возлагаю на него большие надежды.
Эйдриан поморщился: к таким закруткам он свою команду толком не подготовил. Подобный мяч способен пронестись сквозь строй подающих приготовительной школы, как холера сквозь трущобы.
– И финтить умеет?
– Ха-ха!
– Ублюдок.
Он выглядел другим человеком и все-таки тем же самым. Глаза Эйдриана различали подлинного Картрайта, не так уж и далеко упрятанного под поверхность. За ставшими более резкими чертами он видел гладкие мальчишеские линии, за ставшей более твердой походкой – прежнюю грацию. Память его способна была соскрести четырехлетний налет, восстановив сияющий подлинник. Однако никто другой этого сделать не смог бы.
Если бы рядом была Клэр и Эйдриан спросил бы ее: "Что ты думаешь об этом мужчине?" – она, вероятно, наморщила бы носик и ответила: "По-моему, он ничего. Только мне всегда казалось, что в блондинах присутствует нечто зловещее".
У каждого свое время, думал Эйдриан. Ты можешь смотреть на тридцатилетнего человека и знать, что, когда волосы его поседеют, а лицо покроют морщины, он обретет свою наилучшую внешность. Взять того же профессора, Дональда Трефузиса. Подростком он должен был выглядеть смехотворно, ныне же стал самим собой. Другие, чей подлинный возраст составляет лет двадцать пять, стареют гротескно, их лысины и раздавшиеся животы оскорбляют то, чем эти люди были когда-то. Такие есть и в Чартхэме, – лет им пятьдесят или шестьдесят, а истинная их природа улавливается лишь как намек на прежние страстность и силу, проступающие, когда этих людей охватывает волнение. С другой стороны, директору, помпезному господину сорока одного года, еще предстоит дозреть до своих упоительных шестидесяти пяти. Каков его собственный возраст, Эйдриан представления не имел. Временами ему казалось, что он уже оставил себя позади, в школе, а временами он думал, что наилучшим для него станет упитанный и удовлетворенный средний возраст. Но Хьюго… Хьюго, которого он знал, всегда будет удаляться от своего четырнадцатилетнего совершенства; с каждым проходящим годом свидетельства прежней его красоты отыскивать станет все труднее: золотистые волосы к тридцати поблекнут и истончатся, влажные синие глаза к тридцати пяти станут жестче да такими и останутся.
Хьюго, старина, думал Эйдриан, сравню ли с летним днем твои черты[125], но твое вечное лето не поблекнет. В моем воображении ты бессмертен. Человек, шагающий рядом со мной, это просто "Портрет Хьюго Картрайта", стареющего и грубеющего; настоящий Хьюго у меня в голове, и жить он будет так же долго, как я.
– Похоже, мы отбиваем первыми, сэр, – сообщил, выиграв жеребьевку, капитан Нарборо.
– И отлично, Молтхаус, – сказал Хьюго. – Измотать и обескуражить.
– Хочешь продуться, доверься мне, – сказал Хупер. – Виноват, сэр.
– Не будьте штанами, – ответил Эйдриан. – При той калитке, что нам досталась, лучше отбивать вторыми, время послеполуденное, как раз земля и подсохнет.
И, прежде чем занять свое место за столбиками калитки, Эйдриан бросил мяч Раддеру, начинающему игру боулеру Чартхэма.
– Помните, Саймон, – сказал он, – по прямой и через всю площадку, вот все, что от вас требуется.
– Да, сэр, – сглатывая, ответил Раддер. Площадка представляла собой подобие долины, с одного края которой возносилась готика Нарборо-Холла, а с другого – церковь и деревня Нарборо. Выбеленный павильон покрывала тростниковая крыша, погода стояла прекрасная, только легчайший ветерок вздувал короткие рукава полевых игроков. Мрачноватая серьезность готовящихся к игре детей, отрешенная улыбка Хьюго, замершего на квадратной "ноге бэтсмена", отзванивающие полдень церковные часы, круги подкошенной травы на дальнем краю поля, солнце, помигивающее на стоящем рядом с "экраном" катке, далекий перестук шиповок по бетонному полу павильона, открытая синева широкого норфолкского неба, шесть камушков в отведенной в сторону руке Эйдриана, – вся эта немыслимая иллюзия застыла, и мир представился Эйдриану затаившим дыхание в неверии, что подобная картина может сохраниться надолго. Эта фантастическая Англия, которую старики берут с собой на смертный одр, Англия без фабрик, сточных канав или муниципальных домов, Англия кожи, дерева и фланели, Англия, очерченная белой границей и управляемая законом, постанавливающим, что каждой команде следует состоять из одиннадцати игроков и каждый из таковых должен побыть бэтсменом, Англия сидений-тростей, флюгеров и чаепитий в доме приходского священника, – все это, думал Эйдриан, схоже с красотой Картрайта, мгновенным видением, на секунду уловленным в отроческом сне и затем рассеявшимся, точно дым, в реальной атмосфере дорожных пробок, серийных убийц, премьер-министров и квартирной платы в Сохо. И все-таки эта призрачная мгла была отчетливее и яснее, чем резкий свет повседневности, и вопреки любой очевидности воспринималась как единственная реальность, и дымка ее улавливалась и очищалась сознанием, и ее образ, запахи, текстура разливались по бутылкам и закладывались на хранение как средство против долгой, одинокой грусти зрелых лет.
Эйдриан резко опустил руку.
– Игра!
Раддер пустил мяч через всю площадку, и бэтсмен элегантно выбросил биту вперед, защищаясь, но мяч уже пролетел мимо, а Райс, поставленный ловить мяч за калиткой, ликующе подскочил. Бэтсмен, не веря случившемуся, оглянулся и увидел свой правый столбик лежащим на земле. Он ушел в павильон, покачивая головой, как если бы Раддер был повинен в некоем ужасном, неподобающем в приличном обществе промахе. С края поля донеслись жидкие аплодисменты. В школе шли уроки, зрители появятся здесь лишь после ланча.
Эйдриан перебросил камушек в правую руку и через поле улыбнулся Хьюго.
– Я достал его, сэр! – сказал Раддер, потирая мяч о ногу. – Черт, я его достал. Выбил, к дьяволу, по нулям.
– Вы, давняя любовь моя, выбили его с первой попытки, – сказал, отводя Раддера в сторону, Эйдриан. – Следующий бэстмен будет испуган, с силой пустите два мяча поближе к правому столбику, а затем один помедленнее в самую середку, но так, чтобы он не сразу понял, что происходит.
– Сделаю, сэр.
Эйдриан не был уверен, что арбитр, натаскивающий своего игрока во время матча, не нарушает этикет. Но тут он увидел, как на другом конце площадки Хьюго, прилаживавший на место перекладины, усиленно шепчет что-то подходящему к калитке номеру третьему. Что же, очень хорошо, они будут биться друг с другом, как генералы Первой мировой.
С первыми двумя мячами Раддер проделал что ему было велено, и новый бэтcмен, промахнувшись по первому, со вторым и вовсе связываться не стал. Зато выскочил навстречу третьему, всхрапывая и топая, точно бык. Явное шарлатанство.
– Тонкий маневр, вот уж не ожидал, – сказал сам себе Эйдриан.
Мяч вылетел из еще не закончившей бросок руки и поплыл по воздуху с половинной, казалось, скоростью. Ко времени, когда он долетел до бэтcмена, тот уже почти завершил отбивающий удар, в результате мяч мягко отскочил от биты и вернулся к Раддеру, и тот с торжествующим воплем подбросил его в воздух.
– Бросок и поимка! О светозарный мальчик мой! Ты победил в бою! О храброславленный герой, хвалу тебе пою![126]
За ланчем Хьюго был вне себя от ярости. Его команда проиграла четырнадцать перебежек И он никак не мог в это поверить.
– Всех убью! – сказал он. – Кастрирую и вывешу мошонки на доске для очков.
– Не волнуйся, – сказал Эйдриан. – Скорее всего, вы выбьете нас всех за десять попыток.
– Я вот что сделаю – заменю всю команду мальчишками из шестого. У тех хотя бы мозги имеются. Какой прок от чувства мяча, если никаких других чувств у тебя не имеется? Ну что это, в самом деле, – пытаться с полулета отбить мяч направо! Меня чуть не вырвало.