– Это уж ты сам решишь. Мы вместе работали над "Энигмой" и проникались все большим интересом, каждый по-своему, к возможностям языка и машин. Бела очень хорошо сознавал, что в Британии и Америке уже открылся путь к тому, что ныне именуется вычислительной техникой, и что рано или поздно появится возможность лингвистического программирования цифровых машин. Работа Тьюринга в Блетчли показала, что старая, созданная еще Холлерином[128] система перфокарт скоро отойдет в прошлое. За алгоритмическими математическими языками низкого уровня последуют интеллектуальные модульные языки уровня более высокого, а те в конечном счете приведут к созданию эвристических машин.
– Эвристических?
– Способных учиться на собственных промахах, действующих, подобно людям, методом проб и ошибок. Мой интерес ко всему этому был не математическим и не так чтобы социальным. Меня не путало, что машины станут умнее людей, что они в каком-то смысле "возьмут верх". Однако я очень интересовался разработкой новых языков.
– Вследствие того, что все существующие ты уже выучил и боялся заскучать.
– Очаровательное преувеличение. После войны Бела вернулся в Венгрию, Хэмфри, как тебе известно, женился на леди Элен и стал школьным учителем, а я остался в Кембридже. Однако мы продолжали работать, когда представлялась такая возможность, над нашей идеей языка высокого уровня, на котором смогут изъясняться и машины, и люди. Наша мечта заключалась, видишь ли, в том, чтобы создать международный язык наподобие эсперанто, который был бы одновременно и lingua franca[129] общения человека и машины.
– Однако идеальное решение состояло бы, наверное, в том, чтобы научить машину говорить по-английски?
– Ну, весьма и весьма опасаюсь, что именно это и произойдет. Мы не могли, конечно, предугадать появление микропроцессора, или, возможно, мне следовало сказать – нам не хватило воображения, чтобы предсказать его появление. Стоимость вычислений каждые десять лет уменьшалась в миллион раз. Просто изумительно. Это означает, что теперь ты можешь за один фунт купить средства обработки данных, которые в семьдесят первом обошлись бы тебе в миллион фунтов.
– Разве это плохо?
– Чудесно, попросту чудесно. Однако мне от этого проку мало. Сейчас в компьютерах работают дюжины языков. "Кобол", "Форт", "Си", "Лисп", "Суперлисп", "Фортран", "Бейсик", "Паскаль", еще десятки жалких уродов. Теперь вот появился "Вавилон". Он еще покажет себя, как только стоимость вычислений снова понизится. К концу столетия мы получим компьютеры, распознающие уже существующие человеческие языки.
– Так в чем проблема?
– О, никакой проблемы не существует. Решительно никакой. Мы потратили тридцать лет, ковыряясь в том, что оказалось пустой породой, только и всего. Тут нет ничего особенного. Жизнь в науке, как говорится. Я рассказываю об этом, чтобы ты лучше представил себе мои отношения с Сабо. Мы с ним поддерживали связь, понимаешь? Он из Будапешта, я из Кембриджа.
Эйдриан сказал, что понимает.
– Пару лет назад Сабо сделал занятное открытие. За прошедшие годы его интересы все больше смещались с чистой математики в сторону электроники, акустической техники и разного рода иных вспомогательных дисциплин. Венгры очень сильны по этой части. Тот разноцветный кубик, с которым все теперь играют, он ведь тоже венгерский. Полагаю, возможность говорить на языке, понятном очень немногим, и делает мадьяр такими экспертами по числам, формам и размерностям. Сейчас имеется даже венгерский математик, который приблизился к достижению того, что некогда считалось абсолютно невозможным. Он стоит на пороге решения задачи о квадратуре круга. Или это называется круглотурой квадрата? В общем, одной из них.
– Венгр – это единственный, кто способен войти за тобой во вращающуюся дверь и выйти из нее первым, – процитировал Эйдриан.
– Вот именно. Сабо как раз из таких скользких типов. В семидесятые он работал над проблемой заикания, в порядке эксперимента проигрывая заикам их собственную речь. Похоже, если человек через долю секунды слышит только что сказанное им, то при переходе к тому, что он собирается сказать следом, заикание его исчезает.
– Какой замысловатый метод.
– Замысловатый? Ну, как скажешь.
– Нет, просто я думаю, что расхаживать повсюду в наушниках и с диктофоном – это как-то не очень практично.
– Тоже верно. Лечение трудноосуществимое. Однако опыты в этой области привели Белу к тому, что вылилось в очень и очень плодотворные исследования речевых центров мозга. Пуще всего Белу заинтересовала ложь, или, так сказать, говорение того, чего нет. Ему хотелось выяснить, что происходит в мозгу, когда человек говорит неправду; понять, к примеру существует ли разница между враньем, сбоем памяти и созданием вымысла – в общем, между всем, что так или иначе сводится к говорению того, чего нет. То есть человек может сказать: "Мне придется поработать сегодня допоздна, дорогая", или "По-немецки зубок чеснока называется ein Zwiebel", или "Жил некогда легендарный дракон по имени Джеффри, который кормился штанами". Все это можно рассматривать как примеры лжи. Говорящий на самом деле не собирается работать допоздна, напротив, он собирается отправиться к любовнице и предаться с ней разнузданности плоти. Это ложь альфа-типа. Во втором случае мозг человека прекрасно знает, что Zwiebel есть на деле немецкое обозначение лука, а словом, которое он пытается нащупать, является Schnittlauch, однако сознанию не удается в данный миг получить доступ к этой информации. Утверждение, будто ein Zwiebel – это немецкое название чесночного зубка, составляет, таким образом, ложь бета-типа. И наконец, никакого легендарного, питавшегося штанами дракона по имени Джеффри никогда не существовало и, более того, говорящий об этом знает: искусство лжи гамма-типа. Альфа-тип, первая разновидность вранья, – ложь нравственного, если угодно, толка – выводит из равновесия сознание говорящего и вполне может быть обнаружена с помощью машины, именуемой полиграфом, два других типа лжи со всей определенностью обнаружены быть не могут.
– Наши друзья уходят, – сообщил Эйдриан.
Двое из БМВ направлялись к выходу.
– Превосходно! – отозвался Трефузис. – Это означает, что за нами действительно следят.
– Что ты хочешь сказать?
– Если Нэнси и Саймон оставляют место нашего рандеву первыми, это знак того, что мы не одни. Если бы они дали уйти первыми нам, это означало бы, что за нами никто не присматривает.
– Московские правила, Джордж. Всегда московские правила.
– Прошу прощения?
– Неважно. Так кто же нас преследует?
– Полагаю, мы это выясним. Допивай свой чай со всевозможной стремительностью. Нам не следует слишком сильно отставать от них.
Когда они вышли на автостоянку, БМВ там уже не было. Трефузис открыл водительскую дверцу "вулзли", Эйдриан тем временем озирался в поисках машины, готовящейся устремиться в погоню.
– Никаких подходящих кандидатов я не наблюдаю, – сообщил он.
Трефузис нагнулся, поднимая что-то с земли. Потом распрямился, держа в руке продолговатый, сложенный вдвое листок бумаги, который и передал через крышу "вулзли" Эйдриану.
– Это было засунуто под дверцу. Что там написано?
Эйдриан развернул листок и расправил его на крыше машины.
– Думаю, это код или, скорее, шифр. Что-то из них. В любом случае, для меня это чистая тарабарщина. Взгляни.
Эйдриан перевернул листок и показал его Трефузису.
– Юная Нэнси удалась в свою маму, – сказал тот. – Это написано на волапюке.
– На чем?
– На волапюке. Весьма глупый международный язык, выдуманный лет по меньшей мере сто назад очаровательным господином по имени Иоганн Шлейер. "Vol" на его языке означает "мир", a "puk" – "говорить". Знай он, что по-английски это "рвота", был бы поосмотрительнее в выборе слов.
– И что там сказано?
– Похоже, за нами следуют две машины, одна – зарегистрированный во Франции синий "Лимон Би-Икс", что бы сие ни значило, другая – белая швейцарская "Ауди-четверка".
– Я думаю, имелись в виду "ситроен би-икс" и "ауди кватро".
– Да, пожалуй, смысл написанного именно таков. Ну что же, известие бодрящее, ты не находишь?
– Какое? То, что за нами следят?
– Именно.
– Да мы же в этом чертовом драндулете и без того бросаемся всем в глаза.
– Надеюсь, что так. Элемент неожиданности имеет первостепенное значение.
– Элемент неожиданности?
– Точно! – просиял Трефузис, уже выезжавший на автостраду и разворачивавший машину в сторону Германии. – Он-то самое неожиданное и есть.
Стаккатовый наплыв летящих навстречу автомобилей напомнил Эйдриану бесконечные детские поездки на побережье. Он не отрывал тогда взгляда от запястий держащего руль отца или подсчитывал четвероногих в полях, мимо которых проезжала машина, – овца либо корова давали единицу, лошадь – двойку, – то и дело позевывая в кружащем голову облаке тошноты. Был и такой прием: он ритмично закрывал уши руками и открывал их, чтобы услышать посвист каждой пролетавшей мимо машины.
Теперь Эйдриан снова проделал это.
– Далеко еще, пап?
– Почему люди, едущие в автомобиле, обязательно задают этот вопрос? – поинтересовался Трефузис.
– Он напоминает им времена их юности.
– Хм!
– Как бы там ни было, – сказал Эйдриан, – мы говорили о лжи.
– Говорили. Будь умницей, раскури мне сигарету.
Эйдриан извлек из портсигара Трефузиса сразу две, раскурил обе и протянул одну водителю.
Трефузис наполнил легкие дымом "Золотого листа".
– Мы можем с достаточной уверенностью утверждать, – сказал он, – что животные не врут. В этом и спасение их, и погибель. Вранье, вымыслы и лживые предположения способны создавать новые человеческие истины, из которых затем вырастают технология, искусство, язык – все, что является отличительными признаками Человека. Слово "камень", к примеру, это не камень, но оральная совокупность горловых, зубных и губных звуков или описательное расположение чернильных пятен на белой поверхности, однако человек делает вид, будто это и вправду тот предмет, на который оно указывает. Каждый раз, когда человеку хочется сообщить другому человеку нечто о камне, он может воспользоваться словом вместо самого предмета. Слово воплощает предмет в сознании того, кто это слово слышит, и оба они, говорящий и слушающий, оказываются способными представить себе камень, не видя такового. Они могут метафорически или метонимически выразить все качества камня. "Я окаменел, у него камень за пазухой, камень с души свалился, за ним как за каменной стеной, пробный камень" – все что угодно. Более того, человек может взять камень и назвать его оружием, пресс-папье, ступенькой крыльца, драгоценностью, идолом. Он может наделить камень функцией, может обладать им.
– Но ведь когда птица использует пруток, чтобы свить гнездо, разве она не делает то же самое?
– Птицы собирают ветки для гнезд примерно так же, как мы расширяем легкие десять с чем-то раз в минуту, чтобы втянуть воздух или, в нашем случае, табачный дым. Это механизм целиком и полностью инстинктивный, – во всяком случае, такова надежная информация, полученная мной от знающих людей. Животные не обладают присущей человеку способностью лгать.
– Отрицательной способностью Китса?
– До определенной степени, да. В наших мозгах то и дело образуются и затем отправляются на хранение связи. Это слово обозначает вот эту вещь, этот факт действительно имел место, этот опыт пережит на самом деле – устанавливаются "что" и "которые" относительно всего на свете. Таким образом, я спрашиваю тебя: "Что ты сейчас пил?" – а ты отвечаешь: "Лимонный чай", поскольку между лимонным чаем и недавним актом питья, совершенным тобой, существует связь. А если ты намереваешься мне соврать, ты думаешь "лимонный чай" – с этим ты ничего поделать не можешь по причине существования все той же связи, – однако подыскиваешь мысленно какое-то другое слово и отвечаешь, скажем, "яблочный сок". Теперь устанавливается связь между недавним процессом питья, лимонным чаем и яблочным соком. Однако наиболее прочная связь возникает между питьем и лимонным чаем, потому что она истинна. Связь между питьем и яблочным соком также существует, поскольку ты сам ее создал. Однако существует она лишь за счет связи с лимонным чаем. Ты поспеваешь за мной?
– Как пантера.
– Подробности лжи запомнить труднее, чем подробности правды, поскольку существующие в сознании связи между первыми слабее. Сам акт вспоминания буквально таков: это повторная сборка составных элементов чего-то. Если они иллюзорны, произвести подобную умственную реконструкцию, естественно, труднее.
– То есть твой друг Сабо установил, что происходит в мозгах врунов, и изобрел некое подобие детектора лжи, так, что ли?
– Нет-нет. Он сделал куда больше. Он изобрел дефлектор лжи!
Эйдриан следил за тем, как табачный дым засасывается в маленькое оконце на дверце автомобиля. Где-то в глубине его сознания зарождалась пугающая мысль, что ему отведена в этой поездке роль большая, нежели просто пассажира и наблюдателя.
– Дефлектор лжи? – повторил он.
– Предположим, что все правдивое соединено в мозгу нервными связями типа А, а все лживое – связями типа Б.
– Хорошо.
– Представь себе машину, не позволяющую мозгу создавать связи типа Б. Человек, на которого воздействует такая машина, оказывается попросту неспособным солгать.
– А, вот, значит, что изобрел твой друг Сабо?
– Так он, во всяком случае, утверждал. Эйдриан с минуту поразмышлял.
– Существует вид лжи, – сказал он, – которую произносишь… которую люди произносят… так часто, что начинают и сами в нее верить. Как быть с ней?
– До какой бы степени ты ни верил сознательно в то, что говоришь, мозг твой все равно знает правду и соответственно устанавливает связи. Ты можешь вообразить, например, что, отдыхая в Сардинии, стал свидетелем того, как банда из двенадцати человек, вооруженных автоматами и ручными гранатами, ограбила банк, ты можешь, всем на горе, повторять эту байку на каждом званом обеде, на который твои опрометчивые друзья имели оплошность тебя пригласить, так что в конце концов и сам окончательно уверуешь в свои россказни. И тем не менее мозг, придавленный мертвым невральным грузом твоей убежденности, все равно будет прекрасно знать, что на деле бандитов было двое, а на вооружении у них состояли водяной пистолет и стреляющее шариками ружье. Твой мозг, видишь ли, тоже был там и зарегистрировал правду.
– Я понимаю. Понимаю.
– Сабо уверяет, что его машина является в той же мере устройством для оживления памяти, в какой и для предотвращения вранья. Она с такой же легкостью помогает человеку вспомнить, как по-немецки называется "зубчик чеснока", с какой вытягивает из него правду о том, где он находился в тот или иной вечер.
– Bay.
– Ва, как ты справедливо отметил, у. Или, как говорят грузины, "вах!".
– Да, но ты-то как ко всему этому причастен?
– В том, что касается создания машины, никак. Мы с Белой переписывались десятилетиями, чуть больше года назад в его письмах появились упоминания о разработке "Мендакса", как он причудливо обозначил плод своих интеллектуальных чресел. В прошлом июле Иштван Молтаи, его друг, скрипач, покинул Венгрию, чтобы принять участие в Зальцбургском фестивале. Бела доверил ему пачку касающихся "Мендакса" документов. Идея состояла в том, что Молтаи передаст документы мне. Встречу мы назначили в доме Моцарта на Гетрейдегассе. По-видимому, кто-то либо следил за Молтаи, либо перехватил письмо, в котором Бела обговаривал со мной подробности этого свидания. Молтаи был самым неприятным образом убит всего в десяти ярдах от нас, как оба мы имеем причины помнить.
– Документы он тебе так и не передал?
– Молтаи проявил разумную предосторожность, оставив для меня пакет у портье отеля "Золотой олень". Пакет содержал пачку написанных от руки нот. Дуэт для фортепиано и скрипки. Музыка была какофонична до крайности, однако ноты ее отвечали буквам, которые образовывали текст на классическом волапюке.
– Так ты его забрал?
– Ты, возможно, помнишь, как нас в прошлом году ограбили при возвращении в Англию?
– Они утащили твой кейс!
– Да, верно.
– Но, Дональд, если позволишь мне спросить…
– Да?
– Почему ты не отправил документы по почте или еще как-нибудь? Если они решились перерезать человеку горло на глазах у всех… я к тому, что нельзя же было разъезжать повсюду с такими бумагами в валяющемся на заднем сиденье кейсе! Это непрофессиональный ход, старина.
– Непрофессиональный?
– Ну, ты знаешь. Методы проведения операций. Не этому учил Сэррэтт оперативников "Цирка".
– Сдается мне, Эйдриан, что ты заговариваешься.
– Ле Карре. Оперативные методы. Хороший оперативник взял бы документы и поместил их в ШТ или ТПЯ.
– Куда?
– В шпионский тайник или тайный почтовый ящик для связи с резидентом.
– А.
– Московские правила, Джордж, старина. Всегда московские правила.
– Да, не сомневаюсь, шпионский тайник был бы идеальным решением. Мне следовало об этом подумать. Я же вместо того изготовил фальшивую копию рукописи, а настоящую оставил в Зальцбурге.
– Что?
– Это представлялось разумным, – сказал Трефузис.
– То есть документы в украденном кейсе?..
– Содержали полную дребедень. Полагаю, они потратили немалое время, читая их так и этак, пока наконец не сообразили, что рукопись, попавшая им в руки, содержит ровно столько же поучительных сведений, сколько страницы с триста двадцать третьей по триста шестьдесят седьмую телефонной книги города Зальцбурга.
– А что ты сделал с настоящей рукописью?
– В отеле была одна очень милая горничная. Она сказала, что сохранит рукопись до следующего моего появления. Это как, тоже ход непрофессиональный?
– Ну, – ответил Эйдриан, – если рукопись все еще у нее, то профессиональный, если нет, то не очень.
Трефузис благодарно склонил голову.
– Ты только не оглядывайся, – сказал он, – но через две машины от нас уже двенадцать километров тащится белый "ситроен". "Би-икс" это или не "би-икс" я, по правде, сказать не могу.
Эйдриан оглянулся.
– Ты так и не сказал, – заметил он, – кто, собственно, перерезал горло тому скрипачу… еще раз, как его звали?
– Молтаи.
– Верно. Тебе известно, кто его убил?