– Младший сержант, товарищ капитан, – ответил тот, отфыркиваясь и стараясь сбить с лица капли густо набегающего липкого пота.
– Значит, придется повышать в звании, – улыбнулся Беркут. – Грустно-серьезный вы человек, Горелый.
– Так ведь у своего села воюю, – опять очень серьезно, сосредоточенно объяснил Петр.
– Да, это что, и есть твое родное село?! Черт возьми, я совсем забыл об этом!
– Старик, хозяин той хаты, в которой мы были, – мой дальний родственник.
– Считай, что за одного из твоих родственников мы уже отомстили. Но чтобы отомстить за всю свою родню, нам и шести лет войны не хватит. Готовь ленту. Сейчас мы их немного охладим.
Поняв, что у них за спиной оказались два пулемета, немцы, из тех, что пытались просочиться в лес, чтобы обойти группу Кравцова со стороны села, залегли и под перекрестным огнем начали отползать к каньону. Их тут оставалось человек десять, и пытаться такими силами устоять против трех пулеметов было бы, конечно, безумием, Беркут это понимал. Поэтому, дав им возможность более или менее спокойно убраться восвояси, он перенес огонь на группу, наступающую со стороны села.
Увидев, что основной отряд отходит к каньону, немцы и румыны из этой группы залегли по гребню, по ту сторону долины, и начали прикрывать их, очевидно, считая, что партизаны будут контратаковать.
– Отходите по кромке леса! – приказал Беркут Мазовецкому и Горелому. – К ручью, перебежками! А я прикрою!
Но, как только оба они отбежали, вдруг заела лента и, пока Андрей возился с ней, несколько румын успело преодолеть долину и оказаться на этой стороне. Тогда, подкатив мотоцикл поближе к валуну, словно он с пулеметом устроился на камне, Беркут несколькими длинными густыми очередями вновь заставил их залечь и попятиться назад. К тому же помог Мазовецкий. Поняв, что у командира что-то случилось, он выскочил со своим ручным пулеметом на равнину и, устроившись между стволами деревьев, поддержал огнем и командира, и группу старшины.
Через несколько минут, когда из леса появились еще два пулеметчика, уцелевшие каратели всерьез решили, что партизаны готовятся к атаке, и начали отходить вдоль дороги к селу. Вслед за ними отходила только одна машина из шести. Водитель-отчаюга вел ее с горящим кузовом.
– Достань его, командир! – крикнул Мазовецкий, показывая на машину. – Ты ближе!
– А что, храбрый парень… Несмотря на то, что враг, – негромко, скорее для себя, чем для Мазовецкого, признал Андрей. И стрелять по машине так и не стал.
Проводив гитлеровцев еще несколькими очередями, он отвинтил крышку бака и, перевернув мотоцикл, поджег ее. Немцам оставалось только гадать, что это за взрыв произошел в лесу, когда они, закрепившись на гряде холмов недалеко от окраины села, начали ждать атаки.
– Отходим! – скомандовал капитан, пробегая мимо Мазовецкого и Горелого. – Это уже не наша война.
– Точно. Того и гляди, немцы начнут рыть окопы, – согласился Мазовецкий и, прихватив вместе с Горелым пулемет, они, не торопясь, показывая немцам, что отходят по приказу, а не в страхе перед их силой, отступили в глубь леса.
12
Неподалеку от каньона, за скалами, их уже с нетерпением дожидались обе группы парашютистов.
– Потери?! – еще издали спросил Беркут, оглядывая уставших бойцов.
– Убит ефрейтор Низовой, – ответил младший лейтенант.
– Ранило его, бедолагу. Только что скончался, – добавил Гаёнок, оглядывая простреленный, обгоревший рукав своей гимнастерки, по которому пуля прошла в каком-нибудь миллиметре от локтя.
– Как же это произошло? – помрачнел капитан, подходя к завернутому в плащ-палатку телу. – У вас были чудесные позиции.
– Да в последние минуты он… – нервно помотал головой Колодный. – Немцы уже начали отходить. Но он привык воевать, как на передовой. Ну и… вырвался из-за валунов. "Ура!" – кричит, словно где-то на передовой роту в атаку поднимает. Я ему ору: "Назад!", а он прет, словно собрался всех их в рукопашной перемолотить. Как-никак две медали "За отвагу". Первым врывался в окопы. Вот так… Еле мы его потом вытащили из-под обстрела.
– Э, нет, братцы вы мои, так воевать нельзя! – обвел взглядом своих бойцов Беркут. – Здесь не передовая. И нас здесь не батальон. Тут своя тактика: засады, перебежки… Учитесь использовать преимущества партизанской вой-ны. Заманивайте, подстерегайте врага, появляйтесь там, где он не ожидает вас. При этом действуйте, как вам заблагорассудится, как диктует обстановка: в гражданской одежде, в форме вермахта, или в эсэсовской, румынской, да в какой угодно!
– Что теперь судить-рядить, товарищ капитан? – сокрушенно развел руками старшина. – Он – мертвый, погиб геройски. И весь тут сказ.
– Прекратить, старшина! – неожиданно для самого себя повысил голос Беркут. – Может, именно вот так, над телами погибших, мы и должны анализировать наши потери. Геройски умирать мы уже научились. Теперь нужно научиться мудро, пусть не всегда геройски, но все же побеждать. Иначе нашей группы, на которую так рассчитывает командование, хватит ровно на три схватки. А потому и толку от нас… Партизанская война – наука особая.
– Понимаю, – первым признал его правоту все тот же старшина.
– Во всяком случае, учитесь понимать, – обвел Беркут взглядом всю группу. – Горелый – к опушке! Следите за действиями противника.
Он вырвал из-за пояса Гаёнка немецкую гранату, пробежал несколько метров и, крикнув: "Ложись!", метнул ее между деревьями на небольшую поляну.
– Гаёнок и Копань, с лопатками – к воронке. Превратить в могилу, – приказал парашютистам, переждав взрыв за стволом дуба. – Остальным – быстро выйти из леса и собрать оружие. У нас не более пятнадцати минут, пока немцы не опомнились. И впредь не оставлять на поле боя ни одного автомата, ни одного патрона. Это наше оружие. Наша борьба и наша жизнь.
Подойдя к плащ-палатке, Беркут отвернул ее край и всмотрелся в посеревшее, но еще не застывшее в мертвой маске лицо бойца, на котором отражалась мука предсмертной боли. Ему вспомнилось, как под дулами вражеских автоматов выносили погибших бойцов из гарнизона его дота, в то время, когда немецкие санитары забирали своих. Скольких бойцов пришлось ему похоронить за эти два года войны, в свои двадцать пять!..
Когда война наконец завершится, солдат нужно будет готовить к боям совершенно по-иному. К черту эта бесконечная муштра, строевые смот-ры, чистка казарм. А эти учебные атаки… когда массой, плечом к плечу, чтобы пуле пролететь было негде… А потом – в лоб, на любую высотку, на любой дот – по трупам своих товарищей… Что это за подготовка такая, почерпнутая из тактики Наполеоновских войн?
– Пора хоронить, командир.
Беркут поднял голову и увидел неподалеку плащ-палатку, на которой уже лежало несколько автоматов и солидная куча рожков с патронами.
– Да, младшо́й, пора, – он поднялся с камня, на котором сидел, и первым взялся за плащ-палатку с телом погибшего.
– А что с пленными делать будем? – спросил старшина, когда, предав тело земле, они собрались уходить.
– Какими еще пленными? – грозно переспросил его Андрей.
– Ну, теми, голопузыми, которых мы раздели?
– Я же сказал, что у нас нет пленных, – вежливо, казалось бы, совершенно добродушно, объяснил ему капитан, хотя каждый из бойцов понял, что этим показным добродушием командир погасил взрыв гнева.
– Но они есть, – простодушно молвил старшина. – И говори, что с ними делать.
– Это вам не регулярная армия. У партизан пленных не бывает и быть не может. У нас нет лагерей для военнопленных, поэтому в плен мы не берем. Точно так же, как и немцы нас, партизан, в плен не берут. А если и берут, то сразу же расстреливают. Или вешают. Это уж зависит от прихоти офицера. Я понятно выражаюсь?
– Да оно, конечно, понятно, – пробубнил старшина, отводя взгляд.
Однако пауза, которая наступила после этого признания старшины, оказалась слишком тягостной. Старшина ждал четкого приказа, и он имел право на него.
– Где эти фрицы? – не выдержал Беркут.
– Чуть дальше, там, за скалой, – угрюмо объяснил старшина и, еле поспевая за решительно направившимся к скале командиром, уже на ходу объяснил: – Понимаете, когда сидели в засаде, стрелять нельзя было. Ну, мы отвели их, привязали к деревьям, чтобы потом… Но там уже было не до них. Только сейчас вспомнил.
Увидев перед собой обер-лейтенанта и группу партизан, пленные разом поднялись и рванулись в разные стороны, будто в состоянии были разорвать веревки, которыми их привязали к толстой сосне.
Беркут взял из рук старшины автомат, передернул затвор, однако на спусковой крючок не нажал. Дрожа всем телом, пленные опустились на колени и, склонив головы, бормотали слова молитвы. В трусах и майках, облепленные глиной, с запекшейся на лицах кровью… Как он мог стрелять в этих безоружных людей? Но в то же время какое он имел моральное право перед тысячами своих сограждан отпускать этих оккупантов, чтобы завтра они снова взялись за оружие?
– Пощадите, господин офицер, – еле слышно проговорил один из них. – Бог одарит вас за это милосердие.
– Вы знаете, что существует приказ немецкого командования захваченных партизан пленными не считать, в лагерях для пленных не содержать, а казнить через повешение?
– Знаем, господин офицер, – подтвердил тот же пленный. Беркут вспомнил, что на его френче были погоны унтер-офицера. – И все же пощадите нас.
– И знаете, что у партизан нет, и не может быть, лагерей для пленных?
– Кто ж этого не знает, господин офицер?
– Дозвольте мне, товарищ капитан, – появился рядом с капитаном Гаёнок. – Это дело солдатское, вам оно не с руки. Отойдите, я приму грех на душу.
– Не стрелять, – вдруг остановил его Беркут. – Хорошо, мы отпустим вас, – снова обратился он к пленным по-немецки. – Но каждый раз, когда здесь, в тылу, вы должны будете нажать на спусковой крючок, сначала вспомните, как, стоя на коленях, молили меня о пощаде. – Выхватив из-за голенища нож, он быстро перерезал веревки. – Вас никто не тронет. Свободны.
– Дай Бог, чтобы и вас кто-нибудь точно так же пощадил, – едва шевеля губами, проговорил пленный, который до сих пор не проронил ни слова.
– Я помилования себе на коленях не вымаливал, – сурово заметил Беркут. А уже по-русски добавил: – И никогда не буду вымаливать.
И направился к плащ-палатке, на которой лежало собранное оружие. Старшина и Гаёнок последовали за ним.
Все еще не веря в свое спасение, пленные отходили пятясь, боялись, что, как только отвернутся, кто-нибудь из партизан обязательно выстрелит им в спину.
* * *
Добравшись до ручья, Беркут заметил шевелюру притаившегося по ту сторону его, за камнями, Отшельника.
– А мне казалось, что ты все же не выдержишь и в самый решительный момент боя поможешь моим ребятам, – как бы между прочим сказал он, отдавая Отшельнику пулемет и, в свою очередь, принимая пулемет от Колодного, который еще только переходил ручей.
– Это ваше дело. Губите души, свои и людские, воюйте… Лично я в этой войне хочу лишь одного: сохранить свою жизнь. А сохраняя ее, уберечь и десятки других, мною не убиенных.
– Дезертир – он и есть дезертир, – подытожил этот короткий разговор младший лейтенант. – И философия у него дезертирская. Скажи хоть, в каком звании воевал.
– Скажу: рядовым необученным. А вот относительно философии… – принимая плащ-палатку с оружием уже от старшины. – Не дезертирская она, а вселенски христианская.
– Это и есть "дезертирская".
– Если бы ее исповедовала хотя бы часть тех людей, которые развязали эту войну и неправедными стараниями которых она полыхает, её, войны этой, может, никогда бы и не было.
– Да ты что, верующий, что ли? – удивился Горелый. – К секте пристал?
– Не верующий. Отчаявшийся.
– Да это уж один черт!
– И в отчаянии своем поверивший в святые заповеди христианские.
– Я вижу, ты хорошо устроился здесь со своими заповедями, – съязвил младший лейтенант. – На военно-полевом суде расскажешь о них… прокурору. Таких, как ты, он обычно выслушивает с большим интересом.
– Не надо, – положил ему руку на плечо Беркут. – Военно-полевым судом здесь ничего не решишь. Видно, в жизни каждого человека должен наступить момент, когда начинает выносить приговор свой собственный, никому не подотчетный суд. Однако для этого солдата судья еще безмолвствует.
13
Только теперь, ощутив в своих объятиях плечи Анны, он понял, как немыслимо давно познавал трепет женского тела, как соскучился по нежному прикосновению девичьих рук и какими упоительными кажутся пылкие поцелуи…
– Тебе нравятся мои ноги, пан лейтенант-поручик? – тихо спросила девушка, беря руку Андрея и нежно проводя ею по оголенному, еще не остывшему от угасающей страсти бедру.
– У тебя очень красивые ноги, – прошептал Беркут, поддаваясь вновь нахлынувшей на него чувственности.
– А разве ты сжимал когда-нибудь в своей руке такую упругую грудь? – перевела его руку так, чтобы капитан ощутил под своей ладонью топорщащийся сосок.
– Такой – нет, никогда, – поддавался условиям ее игры Андрей, с удивлением открывая для себя, что говорит совершенно искренне.
Почти двое суток он добирался до этого хутора, когда-то давно слившегося с ближайшим селом, – чтобы увести отсюда Корбача, Арзамасцева и Анну в лагерь десантников.
Рейд выдался немыслимо тяжелым. Гестапо, полиция и румынская жандармерия уже знали о высадке десантников, появление которых встревожило их сильнее, нежели существование всех остальных, давно действовавших в округе партизанских отрядов. И теперь они старались перекрыть все дороги, все подступы к селам и местечкам, на которые волна за волной накатывались в эти дни обыски, проверки и усиленные облавы.
То, что группе Корбача, которого Беркут назначил командиром, до сих пор удавалось каким-то образом уцелеть, показалось капитану чудом. Впрочем, оно имело объяснение. Дом находился на вершине холма, и из окон его видны были все подступы к усадьбе, поэтому всякий раз по глубокому оврагу партизанам удавалось уходить в заросли терновника, посреди которого они заползали в подземелье, подготовленное хозяином еще во времена Гражданской войны.
– Ты сразу же набросился на меня, ты слишком торопился, – шептала Анна, укладывая Анд-рея на плечо и проводя сосками своей груди по его губам.
– Это потому, что очень хотел тебя.
– Неправда, это потому, что очень боялся, что я заупрямлюсь и откажу тебе.
– Сойдемся на том, что очень хотел тебя, но очень боялся твоего упрямства.
– Никогда больше не поступай так.
– Никогда-никогда?
– Мною нельзя насыщаться, как нежной телятиной после Великого поста.
"Очень нежной телятиной", – иронично, потакая собственной вредности, уточнил Анд-рей, однако вслух высказать это не решился. Вслух он сказал:
– Очевидно, пост мой "великий" слишком затянулся. Это был великий военный пост.
– Это не оправдание, Анджей, – молвила она с милым польским акцентом.
Беркуту нравилось, когда она произносила его имя на польский лад. Ему многое нравилось в это девушке: её фигура, её храбрость и воистину солдатская выносливость, умение приспосабливаться к самым сложным походным условиям. Да, Андрей знал, что именно нравится ему в этой девушке, но никак не мог понять, почему до сих пор не влюбился в неё. Может, только потому, что до сих пор не мог забыть другую девушку – Марию Кристич?
– Согласен, это не оправдание, – сказал капитан, когда, пытаясь растормошить его, Ягодзинская повторила своё утверждение. – Зато хоть какое-то объяснение.
– Мною не нужно насыщаться, Анджей! Мною следует наслаждаться; каждой частью, каждой клеточкой моего тела – наслаждаться, – почти по слогам повторила она.
– Божественно. Постараюсь научиться этому, Анна. Но уже в следующий раз. Двое суток блужданий, и две перестрелки с полицаями. Наверно, я слишком устал, чтобы насыщаться тобой еще раз.
– А теперь подумай, сколько ночей, сколько возможностей для таких вот ласк мы с тобой уже упустили.
– Об этом лучше не думать. Чтобы не терзать себя.
– Нет, ты все же думай и терзай себя. Долго-долго терзай. Обещай, что всю оставшуюся жизнь будешь терзать себя за то, что столько ночей по твоей воле мы уже прожили без любви.
– Остаток своей жизни я проведу в терзаниях, – клятвенно пообещал Беркут, чувствуя, что безмятежно засыпает.
– Тебе еще многому нужно будет научиться, Анджей, – шептала полька, касаясь губами его ушка. – Однако первые уроки постараюсь дать тебе уже сегодня.
Беркут пришел поздно вечером и узнал от хозяина, деда Уласа, что Арзамасцев и Корбач остались ночевать в "схроне", как он называл свое подземелье в терновнике. Вот уже вторые сутки, как по окрестностям села шастали полицаи, и Улас очень опасался, что они застанут партизан у него в доме. Появление в нем Анны он еще как-то мог объяснить, выдавая ее за племянницу покойной жены, которая была полькой. А вот объяснять появление двух вооруженных парней ему уже пришлось бы в гестапо. Перед казнью.
Девушка вновь поводила сосками по лицу парня, затем несколько раз прошлась над его губами всем телом, от подбородка до самых интимных мест. А когда почувствовала, что он опять возбужден, улеглась рядом и принялась целовать его губы, шею, грудь, медленно спускаясь все ниже и ниже, пока наконец не раздался тот сладостный стон мужчины, которым он признает себя полностью порабощенным.
Принимая у себя партизан, Улас сразу сказал, что делает это лишь из уважения к Беркуту, который в свое время освободил их село от "сатаниста" старосты и двух его родственников-полицаев, зверствовавших здесь с осени сорок первого. И постелил им обоим в теплой комнатке, одна из стен которой была стеной жарко натопленной печи.
"Дело молодое, – сказал, – поэтому меня не стесняйтесь. Хотите отлюбить эту ночь вместе, так отлюбите её!" И заслужил у Анны "поцелуй благодарности".
Теперь Беркут был признателен хозяину, что тот сумел подарить ему такую женщину и такую потрясающую ночь любви.
– Разве до меня была женщина, которая ласкала тебя так, как только что ласкала я?
– Такой женщины, как ты, у меня не было и быть не могло. – Беркут мог бы сказать, что когда-то давно женщина пыталась "любить" его таким же образом. Но она была слишком опытной для него, курсанта первого года обучения. Поэтому, застеснявшись, он ретировался.
– Если ты женишься на мне, Анджей, я подарю тебе множество таких ночей. Это будут потрясающие ночи, каких не сможет подарить тебе ни одна куртизанка.
– Мне придется серьезно подумать над твоим предложением, Анна.
– Когда будешь очень-очень серьезно думать над этим, то помни, что я не развратная, а… способная. Постель тоже требует таланта. Особого женского таланта. Так вот, он у меня есть. А еще я безумно люблю тебя, Анджей.
Засыпал Беркут уже под утро и совершенно обессилевшим. В этом состоянии он, наверное, смог бы проспать целые сутки, однако утром его поднял с постели испуганный голос деда Уласа:
– Поднимайся, Беркут! Твоих солдатиков полицаи схватили! Я козу выводил и видел.
– Каких солдатиков, какие полицаи?! – тяжело приходил в себя капитан, и лишь увидев, как, поспешно набросив куртку на голое тело, Анна схватила лежащие на лавке свой и его автоматы, решительно поднялся.