Удостоверения личности
На следующий день я отправилась по адресу, где обычно в начале года получала удостоверения личности для наших студентов. Дом помещался позади каменотесной мастерской на реке Амстел. Человека, у которого я получала удостоверения, я назову господином N., так как дощечка с его именем была снята с входной двери. Мне предстояло пройти узеньким тупичком, где пахло известковым раствором и щебнем и на каждом карнизе, на каждом выступе стены лежала белая каменная пыль. От этого запаха и пыльных стен на меня повеяло чем-то родным, близким; в моей душе это место всегда рождало ощущение уверенности, сознание, что я могу помочь людям. Утро было пасмурное, серенькое небо нависло над землей; от сильных запахов и каменной пыли запершило в горле. Я, кашляя, пробежала через тупичок, одной рукой толкая велосипед. Ничего родного и близкого теперь здесь не было, все казалось чужим, враждебным даже. Я видела надгробные плиты, гранитные и мергельные глыбы, серые и желтые; заржавленные рельсы, ведущие к складу камня, который, по-видимому, много лет уже не использовался. Безотрадная картина, нигде ни души. Я даже заколебалась, не повернуть ли мне обратно. Но я тут же подумала о Тане и Юдифи. Нет, вернуться я не могу. Я прислонила велосипед к столбу и сделала несколько шагов по направлению к дому, спрятавшемуся за каменотесной мастерской. Окно домика было плотно заколочено старинным ставнем. Над ним безжизненно свисали прошлогодние плети дикого винограда: точь-в-точь подбитый глаз под пучком жидких старческих волос. "Что-то неладно!" - подумала я и в нерешительности остановилась.
В тот же момент послышались шаги под навесом мастерской. Я обернулась и увидела старшего подмастерья, который делал мне знаки. Кажется, его имя было Виллем. Он и сам был похож на камень - его лицо, фартук, серые ботинки. Не глядя на меня, он пробормотал - Вы не должны ходить сюда. Этого человека здесь уже нет…
Я испугалась. Судорожно сжав руку в кармане плаща, я спросила: - Арестован?
Он покачал головой и, чуть улыбнувшись, сказал: - Нет. Пока еще нет. Скрылся. В подполье…
У меня отлегло от сердца. Я хотела еще о чем-то спросить Виллема, но он уже повернулся ко мне спиной. Тогда я медленно пошла обратно к велосипеду. Проехала тупичок и снова очутилась возле Амстела. Упало несколько мелких капель дождя. С реки веяло холодом, а на набережной Весперзай стояла тишина, настороженная, предостерегающая. Я поскорее укатила оттуда.
Вот и не достала я удостоверений личности, а ведь, уезжая, легкомысленно пообещала непременно привезти. Все остальное представлялось нам сущими пустяками - отпечатки пальцев, фотографии, штампы; тут нам пригодится знакомый гравер, имеющий в центре города мастерскую, заваленную листами стали, сургучом и тонкими шрифтами. Мне не хотелось возвращаться в нашу общую комнату, и я с полчаса еще кружила вдали от дома. В голове у меня созревал план. В конце концов мне все же пришлось повернуть домой. Пока я поднималась по лестнице, Таня и Луиза стояли на площадке, перегнувшись через перила. Видно, я шла настолько медленно и такой у меня был обескураженный вид, что объяснений не потребовалось. Когда я добралась доверху, они уныло поглядели на меня; сняв берет, я встряхнула своими рыжими кудрями. Можно было принять это за молчаливый отрицательный ответ. Таня с Юдифью и не стали задавать вопросов.
- Неудача, - сказала я. - N. скрылся. Уехал, не оставив адреса, как принято говорить в интеллигентном обществе… Дай мне сигарету!
Таня села рядом со мной на старый диванчик. Мы молча курили. Напротив нас, теребя юбку, уселась Луиза. Она никогда не курила. Так мы сидели несколько минут, не говоря ни слова. И когда я подумала, что скоро мы покинем эту комнату, она показалась мне какой-то пустой, неуютной, как будто уже ничто нас не связывало с ней. Я видела справа от меня нервно покачивающуюся маленькую Танину туфлю с высоким каблуком. Пробормотав проклятие, я поднялась с места.
- Ничего другого не остается, - заявила я. - Я должна достать их. Похитить. Добыть обманным путем. Выкрасть, где бы ни пришлось… У почтенных голландских дам, которые без труда смогут получить новые…
Все три девушки растерянно глядели на меня. В особенности Луиза. На ее лице снова можно было прочитать страх, типичный для будущей респектабельной докторши.
- Ханна! - растерянно проговорила она. - А что, если попробовать сначала там, где мы достаем талоны?..
Я знала, что там никаких удостоверений личности не делают. Значит, выход оставался только один. Я покачала головой. Таня решительно затушила свою сигарету. Она уже оправилась от пережитого разочарования и заговорила ясным голосом, в котором звучали решимость и вызов:
- Я иду с тобой, Ханна! Нам понадобятся десятки и десятки таких бумажек… Начнем немедленно. Мы организуем пункт выдачи удостоверений личности!
Плавательный бассейн
И вот я уже сижу у Ады. В первый год войны она была членом нашего студенческого общества. С тех пор я потеряла ее из виду. Я не знала даже, в Амстердаме ли она. Но оказалось, что здесь. Вот и знакомый дом, широкая улица, ее убегающая вдаль перспектива с блестящими, раскаленными от солнца трамвайными рельсами и жалкими молодыми липками в железном корсете. Отвратительный был этот день. Мне необходимо было добыть удостоверения личности, иначе я нигде не смогла бы поселить Таню и Юдифь, и я не могла допустить к этой охоте Таню. Луиза продолжала втихомолку дуться на нас из-за того, что мы стали авантюристками. Между нами возникла некоторая отчужденность: каждая из нас начала отбирать и приводить в порядок свои вещи и понемногу упаковывать их. Это была подготовка к решительному разрыву между всеми нами тремя. Сегодняшний день был особенно отвратителен, потому что в газетах сообщалось о приезде в нашу страну главы гестапо Гиммлера. С ним вместе прибыл Гейдрих, наместник нацистов в Чехословакии. Прочитав в газете их имена, я ощутила какую-то тошноту, какое-то щемящее чувство под ложечкой, как будто бы вместе с этими мерзавцами вошла походным маршем в нашу страну целая армия палачей - невидимо подкравшийся карательный отряд, который займется инсценировкой новых крупных судебных процессов против наших соотечественников. С этим чувством я и вошла в комнату Ады. Ада - дочка пастора, высокая, заурядной внешности и поразительно спокойная девушка. По ее виду нельзя было понять, рада ли она мне, - она все принимает как вполне естественное. Она уселась против меня в своей коричневой юбке и нескладном свитере, устремив на меня спокойный, дружеский и открытый взгляд. Я могла бы подробно рассказать ей обо всем: я знала, что она не проговорится. Однако я не рассказала. Я должна одна проделать все, решила я; чем меньше людей будет знать о моем плане, тем лучше. Вскоре Гиммлер и Гейдрих, думала я, захотят заглянуть в эту комнату и в сотни других комнат Голландии. Я словно чувствовала у себя за спиной холодный, неподвижный взгляд их змеиных глаз. Настоящего разговора с Адой у нас так и не получилось. Я почти сразу же спросила, не может ли она одолжить мне купальный костюм. Едва заметное удивление мелькнуло в ее глазах, но она тотчас же отвела взгляд - разве нет купальных костюмов у Тани или Луизы? Однако она ничего не спросила о Тане или Луизе. Нет ничего дороже скромности! Она только кивнула, встала и подошла к комоду. Вынув из ящика купальный костюм, она подала его мне. Я уже поднялась со стула и сказала:
- Я постараюсь вернуть его тебе как можно скорее.
Тут она в первый раз улыбнулась мне, и лицо ее стало почти красивым.
- Пользуйся им, сколько тебе будет нужно, - сказала она.
Я взяла ее руку и пожала гораздо крепче, чем обычно. И тут же слегка покраснела - я боялась, что опять расчувствуюсь. Ада спокойно опустила глаза, будто ей решительно все было понятно.
Гиммлер и Гейдрих - снова вспомнила я, стоя на ступеньках крыльца. Весеннее солнце высоко поднялось над кварталами домов; деревья купались в пряном аромате распускающейся листвы. Гестапо… Я снова ехала на велосипеде по улицам, залитым ослепительным солнечным светом. Купальный костюм я положила в велосипедную сумку. Я заметила, что на рекламных столбах расклеены новые длинные предписания на двух языках. Фашистский герб с орлом и фашистская свастика… Я не потрудилась даже слезть и прочитать предписания, да и никто не читал их. Бешеные звонки трамвая напугали меня - оказывается, я зазевалась на самом оживленном перекрестке. Я спрыгнула с велосипеда; регулировщик недовольно покачал головой. А я ему улыбнулась. Тогда он пожал плечами, протянул руку и повернул регулировочный щит. "Хальт" - стояло на нем теперь; прежнее "стоп" звучало слишком по-английски.
В закрытом бассейне было очень тепло; меня окутала волна горячего, пропитанного влагой воздуха. Звенели голоса детей и девушек, которые дурачились и догоняли друг друга; искрилась брызгами зеленая вода, рассекаемая белыми плечами; странно выглядели в резиновых купальных чепцах лица купальщиц. В кабине я повязала волосы носовым платком и вышла к бассейну в костюме Ады. Он был мне немного свободен. Я нырнула в воду и, энергично работая руками, проплыла подряд два круга, словно это могло помочь мне собрать все свое мужество; когда я, запыхавшись, вернулась к мосткам, то еле могла перевести дух. Дежурный в белом полотняном костюме протянул руку, чтобы помочь мне вылезть из бассейна.
- Потише надо, барышня! - сказал он.
С бьющимся сердцем сидела я на холодных каменных плитах, избегая встречать взгляд дежурного; у него был гладкий череп, гладко выбритое лицо, рука холодная, гладкая и мокрая. Меня терзали угрызения совести, томила тревога. И я обрадовалась, когда дети позвали дежурного. Я сидела до тех пор, пока сердце мое не стало биться ровно, спокойно. Затем я встала на ноги и побрела по мосткам. Я поглядела, как девушки перебрасывались большим огненно-красным резиновым мячом; пожилые дамы плавали в зеленой воде, громко и часто фыркая, тяжелые и неповоротливые- настоящие бегемоты! Здесь от всего и ото всех веяло простодушием, беззаботностью, и меня разбирало зло. Я пошла к кабинкам. Дежурный по бассейну как раз вскарабкался на вышку. Я глубоко вдохнула воздух и направилась в первую попавшуюся кабину. Плотно закрыть дверь я побоялась. Сначала пришлось привыкать к темноте. Остальное было уже не трудно сделать. Я сразу увидела сумочку, лежавшую на белье. Открыла ее. Снова у меня перехватило дух и началось сердцебиение. На теплой и влажной коже выступил пот, а сама я дрожала от озноба. В открытую сумочку падали капли с платка на голове. Сумочка пахла пудрой и сигаретами. Внутри лежал мягкий желтый бумажник, а в нем - удостоверение личности. Я поспешно засунула его за пазуху.
Когда я вышла из кабины, дежурный стоял на своем месте. Я быстро прошла мимо него. Хотела пробормотать что-то насчет перепутанной кабины, но воздержалась. И даже не взглянула на него. Снова нырнуть в воду я не могла - удостоверение личности и без того уже намокло; надо торопиться, пока не поздно. Я пошла, прячась за двумя дамами в полосатых купальных халатах, в свою кабину и громко захлопнула за собой дверь.
Когда я оделась и вышла из кабины, то оказалось, что самое трудное еще впереди. Нельзя поспешно убегать отсюда. Нужно немного задержаться. Еще раз поглядеть на игру в мяч. Не следует также думать о том, что владелица документа может в любой момент вернуться. Надо холодно встретить вопрошающий взгляд дежурного. Разумеется, я ждала, что он взглянет на меня именно вопрошающе. Но он, кажется, вовсе и не глядел в мою сторону. Впрочем, нет, поглядел. Неужели ему бросилось в глаза мое бледное лицо под копной каштаново-рыжих волос? Быть может, и другие люди глядят на меня? Я остановилась у самого барьера, держа под мышкой свою добычу. Дежурный стоял рядом со мной.
- Ну что, оправились от испуга? - Я кивнула головой и засмеялась. - В следующий раз начинайте спокойнее, не прыгайте в воду очертя голову, - добавил он. - Как у вас с сердцем? Хорошо?
- Превосходно, - ответила я. Он по-отечески помахал мне рукой, но тут его снова отозвали. Я обрадовалась, увидя его спину. И, напевая песенку, пошла к выходу.
На улице я сразу окунулась в шум и суматоху: людские голоса, ветер и звонки, сигналы уличного транспорта. Я села на велосипед и поехала в западную часть города. Там я кружила целый час, пока не убедилась, что за мной не гонятся. Я знала только одно: теперь мне ни в коем случае нельзя показываться в этом бассейне или даже поблизости от него. Дежурный успел разглядеть меня и в следующий раз непременно меня узнает. В последний раз за это утро я испугалась, когда на углу, совсем рядом с нашим домом, показался автомобиль немецкой уголовной полиции. Он с шумом промчался мимо меня, и я соскочила с велосипеда, испугавшись, как бы он не задел меня. Я увидела человек двадцать полицейских; лица их были затенены зелеными стальными шлемами; тупые ружейные дула смотрели в небо. Машина унеслась вдаль. Колени мои так дрожали, что я не в состоянии была сесть на велосипед, чтобы проехать последние пять-десять метров до дому. Не помню, как я взобралась наверх. Одежда прилипла к телу. Слава богу, Луиза ушла за покупками. Таня, стоя перед зеркалом, щеткой приглаживала волосы. Она с удивлением обернулась ко мне.
- Где ты была?.. Боже мой, да на тебе лица нет!
Мне хотелось кричать, плакать. С большим трудом я овладела собой. Я бросила удостоверение личности на стол перед Таней; оно было еще влажно.
- Вот, пожалуйста, я перехитрила Гиммлера и Гейдриха! - заявила я. Я испугалась своего собственного голоса, быстро повернулась, сбежала с лестницы и, стуча зубами, заперлась в уборной.
Летняя охота
После первой попытки я не могла себе представить, что еще когда-нибудь рискну похитить удостоверение личности; однако в течение лета и осени я достала не меньше сорока-пятидесяти штук; Таня похитила, пожалуй, еще больше.
С тех пор как мы расстались с нашей большой чердачной комнатой в южной части города, а Луиза уехала в Хоой, жизнь наша коренным образом изменилась. Юдифь мы поселили в доме позади здания Концертного зала, на старой, мрачной и весьма респектабельной улице. Немцы редко сюда заглядывали. К тому же Юдифь жила скромно, тихо, осторожно. Мы с Таней нашли себе новую чердачную комнату на глухой уличке в центре города. Она помещалась в высоком старом доме, под нами было четыре этажа. Потолок в комнате был скошен. Пахло сыростью и гнилью, медленно поражавшей здание; о доме никто уже не заботился. Начнешь вбивать гвоздь в стену, и на пол посыплется штукатурка. Дом был заселен до отказа. Куда ни шагни - везде люди.
Никто не обращал внимания на соседей, никто не знал фамилий друг друга. То тут, то там слышался детский плач. Под нами два фотографа снимали темную комнату; жестяной умывальник на площадке лестницы был разъеден химикалиями. Где-то почти рядом с нами постоянно раздавался негромкий стук молотка. Через неделю, однако, стук прекратился.
Наша новая комнатка была ниже и меньше, чем та, в которой мы жили вместе с Луизой. Стены с потрескавшейся штукатуркой мы оклеили рекламами туристских бюро о поездках на Лазурный берег и Гебридские острова; Таня поставила несколько горшков с цветами под широкими низкими окнами без подоконников. Нам достались старый диван и зеркало в рост человека. Ночью мы, лежа каждая в своем углу нашей низкой комнатки, прислушивались к пронзительному, режущему уши вою - это эскадрильи английских самолетов летели бомбардировать немецкие базы подводных лодок. Зенитная артиллерия начинала прерывисто и злобно лаять, пытаясь воспрепятствовать появлению самолетов. Это было бесполезно - они летели очень высоко. Мы невольно понижали голос. Гул самолетов был однообразным, но волнующим аккомпанементом к нашим разговорам. Иногда я удивлялась, почему немецкий народ никогда не протестует. Для немцев эти налеты должны послужить предупреждением о том, что их ждет геенна огненная. Мы говорили с Таней о Гейдрихе, который из Голландии поехал обратно в Прагу и вскоре был убит чехословацким патриотом. Вместо прежнего Гейдриха появился новый, по имени Далуге. Мстя за покушение на своего предшественника, он приказал расстрелять всех мужчин из селения Лидице, женщины и дети были вывезены оттуда, а само селение сровнено с землей. Когда мы узнали об этом, Таня заплакала от ярости. Я заметила, что у нее поразительно развито воображение. Она всегда так ярко представляла себе все: сначала гибель Лидице, затем отправку под конвоем на фронт двух тысяч голландских офицеров, которым после прибытия к нам Гиммлера и Гейдриха приказано было явиться к немецкому командованию, а некоторое время спустя - высылку в Польшу первой большой партии голландских евреев. Одни думали, что их увозят на принудительные работы. Другие подозревали, что там произойдет массовое уничтожение по всем правилам фашистской палаческой техники. Когда до нас доходили слухи о том, что немцы свирепствуют в том или ином месте, я глубоко страдала. Я испытывала чувство, знакомое мне и раньше. Вся боль в глубине души, полной холода и тупой тоски, как будто сжималась в комок, непереваримый, твердый, колючий комок. Я становилась суровой и молчаливой, тогда как Таня проливала слезы и облегчала свое сердце неистовыми проклятиями. С нескрываемым восторгом прислушивалась она к пронзительному вою английских самолетов и издевалась над беспомощной стрельбой зениток, от которой порой содрогался наш чердак. Когда я однажды осторожно напомнила Тане, что существуют ведь и немецкие матери и дети, она с криком ополчилась на меня:
- Подумай лучше о еврейских матерях и детях в Польше, о матерях и детях на Украине и в Лидице!.. Подумай о всех тех, кого немцы уничтожили у нас! Даже смерть миллионов немцев и изменников родины никогда не будет справедливым возмездием за то зло, которое они причинили миру!
Это было бурное, удручающе тяжелое лето. За одной бедою следовала другая. Иногда меня охватывал страх: слишком уж много людей стало настоящими варварами. Русские снова отступали, хотя зимой у них впервые создалась реальная возможность задержать и прогнать немцев. Нацисты засели в Крыму, они приближались к Волге. Я не читала более сводок вермахта. Это были сплошные фанфары. Наши бедные уши совсем оглохли от безудержного хвастовства немцев. Немецкие солдаты маршировали по улицам, нагло распевая песни. На береговой полосе появились новые немецкие войска, чтобы усилить оборону Атлантического вала. Ожили слухи о вторжении; предсказания насчет быстрой развязки выглядели все более нелепыми и необоснованными. Иногда на железнодорожных станциях я видела, как отправлялись на Восток отряды эсэсовцев. То были голландцы, наемники врага. Лица этих ренегатов выражали одновременно жажду убийства и высокомерную алчность. Фашисты посылали на смерть в первую очередь своих иностранных наемников, да еще словно в насмешку заставляли их носить на фуражках эмблему "мертвая голова". Мрачная, безнадежно обреченная преступность, какой я никогда бы не могла предположить у людей. Я становилась все сдержаннее на разговоры и обычно не рассказывала Тане об этих ландскнехтах. Все, что так или иначе было связано с нацистами и смертью, вызывало у нее чрезмерную словоохотливость.