Польша, за которую боролся Вальчак… Ведь он был даже в легионах Пилсудского. Воевал с царизмом где-то на волынских равнинах, а когда приказано было присягнуть другому императору, ушел. А тот, другой, устроил ему настоящее боевое крещение. Фельдполиция схватила Вальчака, когда он раздавал листовки, и его зверски избили.
И вот за это прошлое, которого иным хватило на то, чтобы в течение двадцати лет жить в почете, обрастать жирком и по спинам более слабых взбираться в гору, - вот за это-то прошлое пепеэсовские экс-товарищи с яростной злобой сводили с ним счеты с помощью кулаков дефензивы , приговорами и не предусмотренными никакими уставами издевательствами в тюрьмах.
Сколько лет удалось Вальчаку прожить нормально в этой любимой Польше Войтеков-Малиновских и Костеков-Бернацких ? Нормально - это значит с фальшивыми документами, скрываясь от дворников, стараясь днем не показываться на улице и не задерживаться в одном городе больше двух месяцев. В двадцать девятом году он вышел из тюрьмы, а в тридцать втором, кажется, произошел уже тот провал? Нет, пожалуй, в тридцать третьем.
И снова процесс без всяких доказательств. Десять лет! Шесть годиков прошло. Двадцать лет существовало польское государство, из них Влодек Вальчак шестнадцать просидел в тюрьме.
Кальве не вздохнул, не сжал кулаки. Холодную иронию вызвала в нем мысль о либералах, болтающих о буржуазной свободе. Ударить бы этих интеллигентов по лапам тюремной жизнью Вальчака, если б действительно можно было поверить в их наивность и в то, что их характер действительно формировался в той, а не иной оболочке.
Рассвет застал заключенных где-то в районе Познани. Опять подолгу стояли на маленьких станциях. Сквозь туман, обволакивающий красные вагоны, видны были лошадиные морды. Раздутые ноздри, желтые длинные зубы, лошадиное ржание, по шпалам бредет солдат с ведром воды. Польский национальный род войск - кавалерия. Неужели они действительно верят, что кавалерия еще на что-то годна? Поистине класс, пришедший в упадок, подобно дряхлому старцу, теряет способность различать, что важно, а что уже отжило свой век. Взять хотя бы французское дворянство XVIII века или Распутина…
Наверно, Кальве задремал, потому что, когда он раскрыл глаза, было уже утро, за решеткой слева сияло солнце. "Проехали Познань, едем на юг", - отметил он машинально. Полицейский спал, вытянувшись на скамейке, и храпел так, что вздрагивали его бурые с проседью усы. Спали и заключенные: болезненно тучный Сосновский; худощавый, седенький, неистовый Кригер с вечной гримасой иронии на лице, которую не смог стереть даже сон; невысокий, усатый, пожилой Урбан из Люблинского воеводства; товарищи из Домбровского бассейна; текстильщик с впалыми щеками и тонкими губами, должно быть туберкулезный… Только Вальчак сразу улыбнулся Кальве - видно, поджидал, когда тот проснется.
- Ну как, - шепнул он, - переходим к повестке дня?
Кальве поглядел на него, вид Вальчака помог ему стряхнуть остатки сна и сразу вспомнить, что он в тюремном вагоне. Вальчак всегда внушал ему уважение, особенно же нравился Кальве подход Вальчака к людям, деловое и заботливое отношение ко всем, кто его окружал. Как будто тюремная камера, в которой он провел почти половину своей жизни, была не камерой, а капитанским мостиком, только матросы почему-то оглохли и не слышали его команды. Неожиданно для самого себя Кальве дотронулся до руки Вальчака.
- Первый пункт нашей повестки?
- Международное положение. Докладчик товарищ Кальве…
- Нет, лучше пункт второй: задачи польского рабочего класса и польских коммунистов в настоящий момент. Докладывает товарищ Вальчак.
Вальчак что-то ответил. Тихо, чтобы не разбудить конвоира, принялись обсуждать сложную ситуацию, еще столь неясную для них, отрезанных от мира, лишенных газет и общения с товарищами на воле. Что должен делать польский коммунист перед лицом гитлеровской агрессии против Польши Бека и Рыдз-Смиглого? Вопрос как будто бы и ясен, но сколько в нем подводных камней.
Постепенно стали просыпаться и остальные. Кашель текстильщика разбудил даже крепко спавших. Паренек из Домбровского бассейна, который был скован с текстильщиком, свободной рукой подал ему жестяную кружку с водой. Полицейский в углу потянулся и что-то пробормотал о своих старых костях и неудобстве тюремной скамейки. Его бормотание заставило насторожиться участников дискуссии. Вальчак загляделся в окно.
- Хорошая земля в Познаньском воеводстве! Хуже, чем у нас, в Люблинском, но обработана лучше.
- Кулацкие хозяйства, - бросил Урбан. - Из батрака последние соки выжимают.
- Это вопрос другой, но культуре земледелия стоит у них поучиться. Тут, конечно, вся сила в механизации…
Несколько человек, разумеется во главе с Кригером, завели разговор о крестьянах и сельском хозяйстве. Солнце мало-помалу нагревало стенки вагона, и по полу мелькал желтый солнечный зайчик, перескакивая при поворотах на ноги заключенных. В Козеборы они прибыли только в полдень.
Их выстроили на перроне по двое, в наручниках. Полицейские с винтовками окружили их, словно овчарки. Двинулись в путь. Убогий городишко, маленькие фабрики в предместье, на тротуарах любопытные.
В Козеборах арестанты были не редкость, но на этот раз они, однако, вызвали повышенный интерес жителей. По мере продвижения по городу все больше собиралось народу. На лицах удивление, даже недоумение, "Политические!" - бросил кто-то впереди. Это слово взволновало публику. Какая-то женщина сунула пачку сигарет парню из Домбровского бассейна, шедшему впереди Кальве.
- Да, коммунисты! - подняв голову, сказал Вальчак, уловив чей-то шепот на тротуаре. - Рабочий класс Польши!
- Молчать! - покрикивали конвоиры. Подоспевшие местные полицейские принялись разгонять любопытных.
Во дворе тюрьмы пришлось ждать. Двор был маленький, сжатый с трех сторон тюремными корпусами. На окнах тяжелые деревянные "намордники". В канцелярии торопливо заполняли формуляры, тюремщики сыпали проклятия: за какие грехи на их головы неожиданно свалилась такая обуза? С прибывших сняли наручники. Вальчак и Кальве попали в канцелярию одними из первых, зато продержали их там дольше всех. Вальчак, впрочем, чувствовал себя как дома. Вскоре он уже вполголоса беседовал с каким-то варшавским трамвайщиком, который спрашивал совета - стоит ли приглашать в качестве защитника адвоката Залесского.
- Сторонник санации! - покачал головою Вальчак. - Не любит браться за дело коммунистов, а если и возьмется, то сдерет много…
- Да ведь пять лет назад он меня защищал, и неплохо…
- За пять лет он успел обрасти жирком. Мне о нем недавно рассказывали. Не советую…
- Молчать! - с грозным видом подскочил седой надзиратель.
- Я уже где-то вас видел, - ничуть не смутившись, заметил Вальчак. - Сколько лет вы служите?
- Лет тридцать. А что? - Надзиратель был сбит с толку.
- Ай-яй-яй! - сочувственно покачал головой Вальчак. - Тридцать лет за решеткой, в два раза дольше, чем я.
Надзиратель вытаращил глаза, не зная, то ли рассердиться за такую фамильярность, то ли пожалеть себя - ведь его жизнь действительно в основном прошла за решеткой… Как бы впервые осознав истину, он отошел с растерянным видом.
Заключенных вывели во двор. Парень из Домбровского бассейна сунул им полученную на улице пачку сигарет. Закурили. Через канцелярию проходили все новые заключенные. Вальчак наклонился к Кальве.
- Чего, собственно, ждать? Давай начнем!
- Верно. Начинай!
- Товарищи! - громко выкрикнул Вальчак. - Перед угрозой нападения на Польшу немецкого фашизма мы, польские коммунисты, заявляем о своей готовности защищать родину с оружием в руках!
На дворе теснилось человек двести, акустика была как в скверном театрике, но Вальчак говорил полным голосом. Над дощечками в узких щелях окон показались головы и глаза тех, которые здесь сидели. Но он обращался не только к ним. Ему хотелось, чтобы его услышали жители Козебор, фабричные рабочие и разнесли его слова по всей Польше.
- Товарищи! Мы не должны мириться с режимом Бека и Рыдз-Смиглого. Этот режим привел Польшу на край пропасти. Чтобы спасти страну, нужно создать широкий фронт рабочих, крестьян, интеллигенции, создать истинно демократическое правительство…
Опыт подсказал ему: используй время, пока захваченный врасплох противник не опомнился. Никаких красивых слов, никаких отклонений от темы. Одно лишь содержание, голая политическая декларация. Но вот уже из канцелярии несутся надзиратели.
- Молчать, молчать, речи запрещены, в карцер!
- …Мы, принявшие первый удар на фронте борьбы с фашизмом, сегодня заявляем: дайте нам оружие, и мы готовы вместе со всеми сражаться и сложить голову за Польшу.
Слова эти заставили надзирателей замедлить шаг. Они остановились, все еще повторяя: "Никаких митингов!" - но уже довольно неуверенно. Один из них даже вернулся в канцелярию.
Таким образом, у Вальчака было впереди еще минут пять, пока не придет другой, более категорический приказ заткнуть ему рот.
- Наша задача в эти исторические дни - вместе с польским рабочим классом принять участие в этой борьбе!
Однако реакция начальника тюрьмы оказалась более быстрой, чем Вальчак предполагал. Темно-зеленые мундиры надзирателей приближались со всех сторон.
Товарищи бросились к оратору и окружили его. Но один из надзирателей, видимо старший, толстощекий и румяный детина, яростно расталкивая заключенных, словно дикий кабан, ринулся к Вальчаку.
- Да здравствует народная Польша! - успел еще крикнуть Вальчак. - Бейте Гитлера!
Тяжелая лапа надзирателя опустилась ему на плечо.
- В карцер, в карцер! - кричал толстяк, толкая Вальчака к конвоирам. - Остальных по камерам!
- Но послушайте, - очень спокойно сказал Кальве. - Ведь он призывал к защите Польши от гитлеризма!
- Не ваше дело! - рявкнул охранник. - Мы и без вас справимся! Эй, тащите и этого в камеру! - крикнул он и изо всех сил толкнул Кальве, потом расстегнул воротник и принялся вытирать платком толстую красную шею.
8
- Позволь, - сказал Залесский, - позволь, Анна. Такие гвозди забивают по-другому. Вот смотри, нужно держать здесь, за шляпку, и ударять молотком не очень сильно, но часто и чуть-чуть кверху, понимаешь? Иначе ты рискуешь повредить штукатурку или согнуть гвоздь. Вот видишь? Готово! - Он потер руки и взглянул на жену, ожидая похвалы.
"Удивительно! - подумала Анна. - Ведь у него чудесная память, просто поразительная. Он может за полминуты перечислить все кантоны Швейцарии, все крестовые походы, даже назвать всех послов и посланников в Варшаве, но совсем не помнит, что раз десять уже показывал, как надо забивать гвоздь, неизменно предупреждая меня, что можно повредить штукатурку".
Была у него такая вечно натянутая, чувствительная струнка, прикосновение к которой становилось все более необходимым для его нормальной жизнедеятельности. Анна помнит, как несколько лет тому назад лицо его прояснялось, даже становилось красивее и благороднее, если его за что-либо хвалили. Освоить этот механизм было не так уж трудно, и Анна в первое время их совместной жизни довольно бесцеремонно этим пользовалась. Когда ей хотелось привести его в доброе расположение духа, достаточно было сказать с восхищением: "Этот процесс ты провел прекрасно" или; "Как искусно ты расправился со своим противником". Или даже: "С каким вкусом ты подобрал галстук к рубашке". Или хотя бы: "У тебя чудесные бицепсы".
Даже простое признание факта, столь мало от него зависящего: "У тебя удивительные глаза: на левом желтое пятнышко, а правый голубой", - высказанное соответствующим тоном, могло принести желаемый результат. Виктор сиял и в сотый раз переспрашивал: "Ты это заметила? Как это удивительно, правда?" Он подбегал к зеркалу, оттягивал пальцами веки, пристально вглядывался в свои разноцветные глаза, звал Анну и делился впечатлениями. Он был рационалистом и выводов из этого никаких не делал. Но любил ссылаться на закон Менделя и требовал, чтобы она восхищалась не только его глазами, но и его знанием генетики.
Потом Анне надоело вечно повторять одни и те же приемы, и она стала меньше придавать значения его хорошему настроению и перестала обращать внимание на его вечно натянутую чувствительную струнку. Но тогда изменилось и поведение Виктора. Подобно наркоману, который вначале получает от наркотика только наслаждение, а потом, когда нет наркотика, начинает испытывать страдания, Виктор все чаще и чаще стал придумывать ситуации, при которых Анна не могла его не похвалить, и менялся в лице, ощущая почти физическую боль, когда она делала вид, что не замечает этого.
Теперь приближалась уже третья стадия. Не дожидаясь, пока забренчит струна, которую он натянул так, что Анна только с большим трудом могла бы не задеть ее, Виктор начинал приставать к ней с вопросами: "Правда? Интересно? Ты тоже так думаешь?"
А ведь он не был ни дураком, ни неудачником. Во всяком случае, не жизненные неудачи сделали его столь чувствительным к своей особе. Возможно, он достигал успехов не так быстро и успехи эти были не столь значительны, как бы ему хотелось, но все же в тридцать лет с небольшим у Виктора была уже собственная адвокатская контора, зарабатывал он вполне прилично, был здоров, занимался спортом. Супруги не отказывали себе и в так называемых развлечениях. Вместе с несколькими тысячами таких же представителей лучшего столичного общества они, словно угри или лососи, из года в год отправлялись в принудительные странствия - в феврале в Закопане, в августе в Юрату или в окрестности Ястшембей Гуры.
Но конечно же, не гвозди и не эта смешная струнка Виктора подействовали на чувство Анны. Правда, такая черта в характере любимого человека не способствует любви и, разумеется, может надоесть, но не может повлиять на отношение к нему.
Может быть, Анна не любила Виктора и тогда, пять лет тому назад, когда они обручились? Может быть, это была ошибка, иллюзия, каприз неопытной девушки? Она только что окончила юридический факультет, мечтала стать известным адвокатом и бегала на все политические и уголовные процессы, о которых писали в газетах. На одном из таких процессов она увидела Виктора. Это было чуть ли не первое его крупное дело. Словно ассистент при сложной операции, Виктор сидел рядом с двумя прославленными юристами. Но Анне он показался главной персоной среди защитников. Он говорил юношески беспомощно, но зато без той рутины, которая лишала его коллег возможности волновать души, именно потому, что слишком хорошо был виден весь этот чудесно смазанный механизм, рассчитанный на эффект. Ведь раздражая перышком веки, тоже можно вызвать слезы.
Анна вышла из суда в восхищении. Засыпая, она видела лицо Виктора - круглое, курносое, добродушное, ничем не примечательное лицо. В то время она упорно старалась внушить себе, что он некрасив, чтобы уберечь от банальности зарождавшееся в ней чувство. Что не красота юноши вскружила голову молодой девушке, нечто другое, более возвышенное. Быть может, его талант? Или характер? А может, тот путь, который он выбрал в жизни?
Анна готовилась стать адвокатом. Она изучала право, понимала механику этой профессии, восхищалась ее великими мастерами и вместе с тем отлично понимала, сколько рутины таится в ораторском красноречии адвокатов. У одного лишь Виктора она не чувствовала никакой фальши. Он, казалось, и в самом деле был глубоко возмущен действиями полиции, зверски расправившейся с демонстрацией трамвайщиков, и искренно боролся за чистоту Польши, какую создали в своих мечтах Мицкевич и Жеромский, и не боялся в этой борьбе бросить слово правды в лицо самым высокопоставленным сановникам.
Но и не за это полюбила его Анна. Вернее, и за это, и не за это. Просто так получилось. Неясные мечты ее юности были навеяны книгами Жеромского, Пруса, Ожешко, которых впоследствии обычно заменяют другие властители дум, но это происходит значительно позднее, когда характер уже сформируется. Мечты заставляли ее искать в жизни не обыденное счастье, а что-то более возвышенное. Откуда Анне было знать, как должен выглядеть ее идеал? И почему напыщенные речи молодого адвоката не могли сойти за воплощение ее мечтаний?
К тому же была весна, и эпидемия влюбленности поразила и ее и всех ее подруг. Теперь объяснять все ошибкой нельзя - это будет трусостью и ложью. Нет, именно любовь родилась тогда, выросла в этом мрачном зале и в течение двух или трех лет составляла смысл существования Анны, помогла почти безропотно перенести личные неудачи и в их числе самую большую - отказ от своей профессии.
Став женой Виктора, она не могла спокойно уснуть, если на следующий день у него было важное дело в суде. С замиранием сердца слушала она реплики прокурора и волновалась так, будто ей самой предстояло долгие годы сидеть за решеткой, если бы Виктор проиграл дело, но зато совершенно спокойно встретила сообщение о том, что ему не удалось найти для нее место стажера-юриста. Виктор, правда, постарался смягчить этот удар рассуждениями о том, что сейчас среди адвокатов безработица и даже отцы семейств не могут пробиться в адвокатуру, так зачем же ей, материально обеспеченной, переходить им дорогу?
Анна согласилась и некоторое время была даже довольна: так она еще ближе к Виктору.
Он, как говорится, был хорошим мужем. Всегда спокойный, ласковый (а в случае чего, сыграв на чувствительной струнке, его легко было сделать ласковым), он любил ее, правда, быть может, немножко показной любовью, но вполне искренно. Виктор гордился Анной, ее нарядами, ее красотой, охотно ездил с ней к портным, скорнякам, модисткам, разбирался в модах не хуже ее самой, волновался, спорил, был даже ревнив, но ровно настолько, чтобы жена все время чувствовала, как ее любят и ценят, потому что, в сущности, не мог себе представить, будто кто-то может сравниться с ним. Был ли он сам ей верен? Сначала Анна была слишком влюблена, чтобы в этом усомниться, а со временем вопрос этот волновал ее все меньше и меньше.
Словом, когда подруги приходили к ней с жалобами на свою супружескую жизнь, Анна слушала их с удивлением: ее Виктор не совершил далее десятой доли таких проступков. Она вполне могла бы сказать: "Мой? Никогда!" - но молчала. Знакомые и друзья считали их брак образцовым.
С чего же все началось? Почему эта бесспорная, искренняя и взаимная любовь начала гаснуть? Физическое отвращение? Нет, этим вопросам она вообще не придавала большого значения, да ничего такого и не чувствовала, скорее наоборот. Понравился кто-то другой? Ничего подобного. И вот теперь она была не в состоянии ни объяснить внутреннего импульса, толкнувшего ее в свое время к Виктору, ни осознать истинной причины своей все растущей отчужденности.