Студент Петров по прозвищу Калуга опомнился, только когда немецкий танк, с необыкновенной быстротой выскочивший на мост, исчез в багрово-черном смерче взрыва. А до этого ему казалось, что все пропало, что немецкие танки сейчас переберутся на их берег и начнут давить роту гусеницами и в упор добивать из пулеметов. Несколько раз он уже поглядывал назад, в поле, уставленное хлебными бабочками. Еще не поздно, еще можно успеть отбежать вон за тот бугор, где ни пуля, ни даже снаряд не достанут. А там, дальше, лес, овраги. Петров знал, что здешние леса изрезаны глубокими оврагами. По ним ни один танк не пройдет. Это уж точно. Вот о чем вздрагивало его ослабевшее нутро. Но никто не бежал в тыл, за спасительный бугор, к оврагам. Наоборот, те, кого он видел, вели огонь из своих винтовок. Неожиданно совсем рядом зарокотало ровной, размеренной серией выстрелов. Петров оглянулся. Это стреляли пулеметчики. Они подняли на земляное плечо свой "гочкис" и палили вниз, почти вдоль брустверов, в сторону группы немцев, которые под прикрытием второго танка подобрались к самому берегу. Еще чуть-чуть, понял вдруг он совершенно очевидное, и немцы спрыгнут вниз, перебредут по мелководью к их берегу, укроются за обрывом, и тогда роте действительно станет туго. Под берегом их не достанешь. Там они будут как в траншее. Преодолевая ту немую ломоту, которая парализовала его тело, наполняя ватной пустотой, Петров несколько раз клацнул затвором, выщелкнул под ноги один или два полных патрона, потом запрыгнул на бруствер и несколько раз выстрелил туда же, куда уходили трассы "гочкиса". Он стрелял почти не целясь. Потом его винтовка начала осекаться. Когда боек в очередной раз шлепнул вхолостую, Петров понял, что патроны в магазине закончились. Он спрыгнул в ячейку, вытащил из кармана шинели новую обойму и, удивляясь своей ловкости и сноровке, быстро и правильно зарядил ее. Кругом стоял грохот и треск. Десятки выстрелов сливались в один долгий, и он перекатывался с правого фланга на левый, то усиливаясь, то немного ослабевая. Что-то кричал командир отделения сержант Курилов, махал ему рукой. Когда в очередной раз Петров спрыгнул с бруствера в окоп, чтобы зарядить новую обойму, сержант погрозил ему кулаком. И Петров понял, что на бруствер больше вылезать, пожалуй, не следует. Он сделал еще несколько выстрелов по курсу пулеметных трасс и услышал где-то совсем рядом голос лейтенанта Багирбекова. Взводный стоял позади него и торопливо запихивал в патронник одиночный патрон.
– Молодец, Петров! – сказал Багирбеков, сверкая белыми ровными зубами. – Они отступают! Вы видите, они не выдержали нашего огня!
– Мы победили, да? Товарищ лейтенант, мы победили их?
Но взводный не ответил. Он только посмотрел на Петрова, усмехнулся и пошел на левый фланг.
Ну вот, с ликованием продолжал он думать о первой победе роты, а старики говорили, что немца здесь не остановить, что и позиция плохая, и патронов мало, и усиления нет. А германы бегут!
Немцы, однако, отходили организованно. Огонь Третьей роты их, конечно, настигал. Но раненых они тут же подхватывали и утаскивали за ракиты, а потом дальше, в поле. Там горел бронетранспортер. Пожар и световой круг, образовавшийся правее дороги, они старались обходить. Потеряв танки и бронетранспортер, они вскоре скрылись за перелеском. Там какое-то время стрекотали их мотоциклы. А в поле время от времени постукивали оставленные в заслоне пулеметы, словно давая понять сидевшим в окопах, что бой еще не окончен.
– Один. Он там один. И расчет человека три-четыре. – Мотовилов указал в поле за речку Боровну, где время от времени вспыхивало клочковатое пламя скорострельного MG-34, и веер разноцветных пуль проносился то над правым флангом роты, то над левым, то над центром.
Ротный обходил оборону роты и задержался в первом взводе. Он прислушивался к разговорам бойцов, одновременно сам что-то говорил то одному, то другому. Подбадривал раненых. Трогал убитых, словно своими прикосновениями еще надеялся оживить их. Распоряжался коротко:
– Раненых выносите поживей. Всех лошадей – на вывоз раненых. Убитых складывать в лощине. Собрать оружие и боеприпасы. Ткаченко! Где старшина?
– Здесь я, товарищ старший лейтенант.
– Проследите, чтобы раненых вовремя…
– Слушаюсь.
– Плотников! Кто видел Плотникова? Плотников жив?
– Жив. Во втором взводе он.
– Плотникова – ко мне!
Мотовилов дошел до ячейки Хаустова.
– А, профессор… Жив?
– Как видите.
– А ну-ка, покажите свои патроны. – И Мотовилов, не дожидаясь, когда боец расстегнет и предъявит свой боекомплект, начал ощупывать подсумки. – Да ты не стрелял! Почему не стреляли, Хаустов? – кипя мгновенно вспыхнувшей яростью, рявкнул Мотовилов и вырвал из рук Хаустова винтовку. Открыл затвор, понюхал канал ствола, выщелкнул уцелевшие патроны – их осталось всего два. – Три выстрела! За весь бой – три выстрела! Трус! Да я тебя!.. – И ротный потянулся за пистолетом. Но его руку кто-то перехватил, сжал железной хваткой.
Младший политрук Бурман рядом оказался вовремя. Мотовилов сунул "ТТ" обратно в кобуру, застегнул ремешок и с силой оттолкнул от себя младшего политрука.
– С вами отдельный разговор будет, товарищ младший политрук, – пригрозил он и распорядился, увидев Петрова, торопливо набивавшего обоймы патронами из ящика, который бойцы передавали по цепи от ячейки к ячейке. – Петров! Ко мне! Теперь ваша позиция здесь. Расширяйте ячейку. В бою приказываю присматривать за бойцом Хаустовым. Сколько выстрелов произведено вами?
– Да вот, товарищ старший лейтенант, полторы обоймы только что и осталось.
– Вот, Хаустов, как надо вести себя в бою! А не прятаться за спины товарищей. Берите пример с бойца Петрова. Вам понятно?
– Так точно, – выдохнул Хаустов чужим голосом.
Теперь им предстояло воевать не просто рядом, то есть в одном взводе или в одном отделении, а в одном окопе. Петров, не совсем поняв, что произошло, испытывал чувство неловкости перед своим преподавателем. Скорее всего, ротный бранил Глеба Борисовича сгоряча, не разобравшись в сути произошедшего.
Петров подхватил за лямки свой вещмешок, рассовал по карманам гранаты и протиснулся в ячейку Хаустова.
– Ну что, Петров, давайте устраиваться, – сказал Хаустов и расчехлил лопату. – Мне кажется, скоро они вернутся.
– Вернутся? Да мы им так врезали!
– Германец не будет терпеть своего поражения, если чувствует в себе силу. А силу он в себе чувствует. Так что давайте готовиться.
Петров тоже достал из вещмешка свою лопату. Но, прежде чем приступить к работе, спросил:
– Глеб Борисович, почему вы промолчали?
– О чем?
– О том, как вы стреляли. Я ведь все видел. Вы и правда стреляли мало, но очень метко! Я вот, например, стрелял очень много, почти весь боекомплект израсходовал, но не уверен, попал ли хотя бы одной пулей. Все – как во сне. Меня всего болтало. Как на пружине. Как будто я привязан к пружине, а она тугая и все время вибрирует подо мной. Я даже не смог сосредоточиться на одной цели.
– Так бывает в первом бою. Ничего, Петров, вы привыкнете. У вас хорошая закваска. Теперь постарайтесь выжить и во втором бою. И станете хорошим солдатом.
– А вы стреляли очень точно. Я не знал, что вы так умеете владеть оружием. Мне кажется, наш командир роты человек, несомненно, прямой, откровенный, но… поверхностный, что ли.
– Он хороший офицер. Грамотный командир. Не стоит его осуждать. То, что бой прошел успешно, заслуга, прежде всего, именно его. Верно распределил силы, точно определил цели и последовательность их уничтожения. Он владеет оперативным искусством. Умеет планировать операцию и затем, в ходе боя, корректировать ее в зависимости от обстановки. Это не всякому дано. А особенности характера – второе. В данном случае – второе.
Они быстро расширили окоп. Петров сбегал в поле и принес из "бабочки" два овсяных снопа.
– Необмолоченная, – сказал Хаустов, ощупывая снопы. – Зерно какое крупное. Хлеб. Вот Гаврюша сейчас, должно быть, переживает. Такое зерно вырастить – сколько ж труда надо вложить!
Петров насмурыгал с овсяных метелок в кулак, растер зерна в ладонях. Полова отходила плохо. Да, это тебе не пшеница. Он вспомнил хлебное поле за Окой, напротив Подзавалья. Туда они переплывали купаться. Подальше от дома, на волю. Проголодавшись, пробирались через кусты к полю, ломали колосья. Пшеничные зерна отходили от половы легко и на вкус были другими, более похожими на хлеб. А эти оказались слишком пресными, но когда Петров набил ими полный рот, ему показалось, что он вновь, как когда-то в детстве, выбрался на пшеничное поле за Окой… Он закрыл глаза – и поплыли картинки прошлого: левый берег Оки, Ромодановские Дворики, теплая и твердая, как асфальт, тропинка в поле, а вокруг волнами ходит пшеница, поскрипывает серебристыми усами, звенит сотнями кузнечиков… Он так и не услышал, как Хаустов позвал его. Сон сморил мгновенно. Профессор наклонился к нему, прислушался к ровному дыханию своего бывшего студента и начал натягивать над ячейкой плащ-палатку. Дождь снова зашуршал вокруг.
Справившись с устройством крыши, он тоже сел на сноп. Немного посидел и начал шарить под ногами. Вскоре нашел, что искал. Гильза была затоптана в глину, но он знал, где она лежит. Он протер ее, очистил соломинкой забитое дульце и спрятал в нагрудном кармане.
– Вот так, сынок.
– Что вы сказали, Глеб Борисович? – сквозь сон спросил Петров.
– Да это я так. Вот, солома хорошая.
– Овсяная. Брыкин сказал, что овсяная для подстилки самая подходящая. Лучше пшеничной. Ею даже матрасы на зиму набивают.
– Если Брыкин сказал, то так оно и есть.
Глава седьмая
Взвод унтер-фельдфебеля Витта уходил с поля последним. Гауптман Хорнунг приказал Витту обеспечить прикрытие. Еще когда русские окопы не затихли, Витт пересчитал своих людей. Из двадцати четырех человек осталось всего двенадцать. Ровно половина. Другая – кто убит, кто ранен. Раненые сейчас, должно быть, ковыляют по грязной дороге в тыл и проклинают свою судьбу за то, что счастье отвернулось от них и через пару-тройку дней они не войдут, дружно грохоча подкованными сапогами по мостовой, в поверженную Москву, как до этого входили в Смоленск, в Вязьму, в Калугу. Но, скорее всего, им найдется местечко на санитарных повозках или в колясках мотоциклов, и это их более или менее должно утешить.
Никто не ожидал, что здесь, в нескольких километрах от Серпухова, их ждет настоящая западня. Иваны будто озверели.
Оставшихся людей унтер-фельдфебель разбил на пары, и теперь они отходили к перелеску без единого выстрела. Стрелял только ефрейтор Бремер, так ему было приказано – каждые пять-шесть минут короткая очередь с новой позиции.
Schpandeu Бремера возле моста раскалился почти докрасна. Но менять ствол там было некогда. Теперь он медленно остужал его. Стрельба с такого расстояния из перегретого пулемета была, конечно же, бессмысленной, но сейчас именно она помогала удерживать русских от возможной контратаки. Иванам, видимо, тоже досталось, и они не осмелились вылезть из своих окопов. И как их прошлепала разведка? Если бы не иваны, окопавшиеся на восточном берегу Боровны, они бы сейчас заняли для ночлега один из тех деревянных домов, которые все еще виднеются за рекой в зарослях деревьев. Сидели бы в тепле и готовили ужин. Почтальон, возможно, привез бы почту. В деревне наверняка нашлась бы какая-нибудь живность на приварок. Вот тебе и приварок…
Такие потери за полчаса боя. Слишком много убитых.
Гремя лентой и коробками, пулеметчики перебежали левее, подальше от бронетранспортера, который все еще горел, отсвечивая в сумерках малиновой окалиной наклонной брони. В любой момент в нем могло еще что-нибудь вспыхнуть, и тогда окрестность на несколько десятков шагов окажется освещенной вместе со всеми, кто там окажется, и русские не упустят момента закрепить свой успех еще несколькими точными выстрелами. А в том, что среди них есть неплохие стрелки, сомнений не вызывало. Тела нескольких своих товарищей взвод так и не смог вынести из-под огня. Штейгер и Зибкен были убиты почти одновременно. Штейгер получил две пули. Зибкен всего одну – в затылок. Не спас и стальной шлем. Не иначе, они попали в зону огня русского снайпера. Вот откуда такие точные попадания. Зибкен, конечно же, не мог бросить своего товарища. Надеялся вытащить его из-под огня, думал, что тот всего лишь ранен. Русские снайперы любят устраивать подобные ловушки. Достаточно подстрелить одного, а за ним, раненым и взывающим о помощи, цели буквально полезут на мушку, одна за другой, только успевай передергивать затвор.
Когда унтер-фельдфебель Витт подал команду собраться на дороге, одна из пар, обершютце Зигель и шютце Хаук, неожиданно наткнулась на еще одного раненого. Тот лежал прямо у дороги в кювете. Как его не заметили санитары? Неподалеку догорал подбитый русской противотанковой пушкой командирский бронетранспортер с радиостанцией. В нем сгорели и ящики с боеприпасами, и коробки с лентами для Schpandeu. Впервые во время боя они не получили дополнительный боекомплект. Вот почему русские вскоре начали просто расстреливать их, лежавших в пойме, на открытой местности, в напрасном ожидании, что танки вот-вот доберутся до окопов иванов и заставят их либо поднять руки, либо разбежаться.
Раненый не подавал признаков жизни.
– Куда ему угодило? – спросил Зигель. – Что-то не похоже, что он дышит.
– Дышит. Он весь в поту. Жар. Давай, Отто, берем и потащили к нашим.
– Постой. Что-то с ним не то. Хорст, вот так дела! Это же иван!
– Должно быть, один из тех, кого настигла в поле разведка.
– Что будем с ним делать?
– Прикончи его, и – уходим.
– Если хочешь, делай это сам.
– Ты, что, жалеешь русского?
– Он ранен.
– Ну и что.
– Именно поэтому я не пошел в СС.
– Ты просто слабак, Отто Зигель, и никогда не получишь Железный крест за храбрость.
– Прикончить раненого ивана, который вот-вот сам отдаст концы, – это, по-твоему, храбрость?
– Тогда оставь его. Уходим. Витту ничего не надо говорить. Ты меня понял?
– Понял. – Старший стрелок Отто Зигель вытащил из кармана шинели индивидуальный медицинский пакет, сунул его в руку русского, подхватил винтовку и побежал по стерне следом за своим товарищем.
Ночью в тыловой Калуге, захваченной неделю назад стремительно наступающим XIII армейским корпусом 4-й полевой армии вермахта, командир корпуса генерал пехоты Ганс Фельбер получил от командира 260-й пехотной дивизии донесение. Сообщения из Вюртембергской пехотной дивизии Фельбер ждал с нетерпением. Еще вечером он с беспокойством спросил своего адъютанта, какие вести поступают из частей авангарда. Адъютант развел руками. После короткой паузы генерал Фельбер распорядился:
– Запросите штаб генерала Шмидта и передайте мой приказ информировать штаб корпуса о продвижении частей первого эшелона каждые два часа.
И вот от командира 260-й Вюртембергской генерала Ханса Шмидта поступило донесение. Оно не радовало. Фельберу нравилась Калуга, ее гостеприимные жители. Натерпевшиеся под властью большевиков, они приняли вошедшие германские войска с хлебом-солью. Теперь с энтузиазмом хозяев, после долгой разлуки вернувшихся в свой родной дом, принялись наводить порядок, новый порядок. Но германские войска шли вперед. И Фельбер, командуя армейским корпусом первого, атакующего эшелона, ожидал из штаба вюртембержцев известия, после которого штаб корпуса можно было бы передвигать в Серпухов или хотя бы в Тарусу. Однако Шмидт сухо сообщал о том, что его авангарды атакованы, понесли незначительные потери и вынуждены приостановить марш вперед до подхода артиллерии. Особенно яростно, как доложил командир вюртембержцев, русские дерутся в районе Кременки северо-западнее Серпухова, оседлывая грунтовые дороги и подступы к узкоколейной железной дороге.
Фельбер знал осторожность командира 260-й дивизии: на рожон не полезет, и, если русские действительно собрали там значительную группировку, Шмидт будет топтаться со своими гренадерами перед их обороной еще и сутки, и двое, и трое, пока не подтянет все свои средства усиления и тылы.
Генерал Фельбер некоторое время изучал карту, перечитывал донесения, делал карандашные пометки на оперативной карте. Потом приказал связать его со штабом 4-й полевой армии. Командующий армией фельдмаршал фон Клюге отдыхал. У аппарата был его адъютант. После короткого разговора Фельберу были обещаны тридцать бомбардировщиков Ю-87 для работы по целям на Серпуховском направлении.
Гауптман Хорнунг выскочил из горящего бронетранспортера и какое-то время лежал в глубоко пропаханной меже, наполовину заполненной водой. Межа уходила вниз и отворачивала в сторону. Русские, попав в бронетранспортер, тут же перенесли огонь по танкам, которые тем временем маневрировали у моста.
Из всех, находившихся в бронетранспортере, спасся только он. Через какое-то непродолжительное мгновение после попадания русского трассирующего снаряда взорвались боеприпасы и канистры с бензином, которыми была загружена машина. Но Хорнунга снова не задело. Хорнунг отдышался в мокрой борозде, встал на колени и почувствовал, что его колотит мелкой дрожью. "Это что, страх?" – спросил он себя и поднес к глазам свои трясущиеся руки. Руки были бледны, испачканы копотью и грязью. Хорнунг вытащил носовой платок, вытер мокрое лицо, руки, вытащил из кобуры пистолет и зашагал вниз, в пойму, где залегли его солдаты и маневрировали танки. Он еще не знал, что его заместитель лейтенант Прегер убит, что убиты и ранены половина командиров взводов, что вот-вот будет уничтожено последнее преимущество его отряда – танки. Но пока он шел в полный рост, сжимая в руке пистолет, с намерением поднять взводы и мощным ударом опрокинуть русских. До сих пор это удавалось.