Слушая старшину, Ильин себя казнил. Обстановки толком не узнал. Бросил ребят на верную гибель. Противник наступает, постоянно гонит боевую технику и живую силу, подвозит продовольствие. Движение на шоссе активное. Так можно ли рассчитывать на другой результат от засады с отделением бойцов? Ох, эта рана, долго ли еще будет держать его на привязи?
- Жаль ребят, - в задумчивости сказал он, глядя на забинтованную голову старшины, тоже царапнуло осколком гранаты по виску. - Из какого пекла на границе вышли, а здесь не убереглись. Но где бой, там и потери. Без этого не повоюешь. Вот что, друзья… - Ильин поглядел в окно, помолчал и продолжил: - Надо искать людей, тех, кто не покорился, вон как хозяйкин муж. Они ушли в лес, намерены бороться с немцами.
- Выходит, партизанить?
- Не все ли равно, как уничтожать врага? - Ильин ухватился за спинку кровати, подтянулся и сел.
- Ясно-понятно, - поддержал старшина.
- К фронту выходить - тоже силы нужны, - согласился и Синяев. - Будем собирать.
Переговорили с хозяйкой, спросили, не знает ли она людей, которые не намерены отсиживаться в погребах, не смирились, готовы драться с врагом.
- Кое у кого я спрошу, - ответила женщина, будто только и ждала, когда они попытают ее об этом.
Сразу собралась и ушла.
19
Машину встряхивало, покачивало на ухабах, пружинное сиденье поскрипывало под Богайцом. Но это не мешало ему думать, строить планы, захватывающие дух и воображение. Да, он мог сейчас позволить себе такое - помечтать. Гауптман Зонгер советовал ему: надо понравиться высокому начальству. Богаец, кажется, не подкачал, на него обратили внимание. Своим пребыванием в особняке генерал остался доволен. Всего-то неделю довелось быть рядом, но эти дни запомнились.
А вот гауптману Зонгеру не повезло. Фатально не повезло. Какой-то солдат-пограничник застрелил его. Всюду хотел быть первым Отто Зонгер, любил порисоваться, пустить пыль в глаза. Гордо именовал себя разведчиком, бравировал этим званием. Но по сути-то был обыкновенным диверсантом.
Может быть, сам Бог направлял руку солдата, пославшего пулю в Зонгера? Он освободил Богайца от обязательства поделиться золотом с гауптманом.
Золото, кстати, в руках у Богайца. Спасибо отцу. Он неожиданно для сына появился вместе с важным немецким генералом. Огляделся, пообвык и, разумеется, втихую от немцев вскрыл надежно укрытый тайник. Когда в позапрошлом году пришлось поспешно оставить поместье, отец не вспомнил о нем. Возможно, и помнил, но не успел им воспользоваться. Сыну о нем сказал недавно, когда Леопольд полетел с группой Зонгера. Теперь часть золотишка досталась Леопольду. Так почему, с какого угару он должен был отдавать его Отто Зонгеру? За то, что помог освободить поместье? Его все равно заняли, и не важно, часом раньше или позже.
Одно беспокоило Лео - пока не вернул имущества, оставленного в особняке. Но вернет. Особенно при теперешнем его положении, из-под земли добудет.
Вчера после удачной охоты - хоть и не сезон, но косулю с выводком нашли и завалили, - отец в честь высокого гостя господина Вильгельма Стронге, как тот позволил себя называть, устроил торжественный обед. После Лео сообразил, что не столько в честь гостя, сколько ради самого Леопольда, то есть в его интересах.
Стол ломился от щедрых даров украинской земли, напитки лились рекой. Произносились многочисленные речи, тосты, здравицы. На обеде оказались два знакомых отцу генерала, ехавших в действующую армию. А ведь она победоносно наступает. Захвачена огромная территория, многие крупные города поставлены на колени, и генералы так хвалились, будто они завоевали русские земли. Господин Стронге напутствовал их скорее разгромить противника, завершить победоносную войну в этом году.
- Мы превратим славян, этих недочеловеков, в скотов… в рабочих скотов, - вещал Стронге, забыв, что, дающий в его честь обед, пан Казимир по происхождению тоже наполовину славянин: отец украинец, мать немка.
Потом господин Стронге вместе с генералами долго и пространно рассуждал о новом порядке, который они установят здесь. Своей главной задачей он считал подавление у русских всякой воли к сопротивлению. Для этого армия фюрера и вошла сюда с мечом и огнем. Заводы, фабрики, земля - все отдается в руки немецких хозяев.
- Дело русских, - еще раз повторил он, - работать на новых властителей. За неповиновение - самое тяжкое наказание. Вплоть до лишения жизни. Все богатства, какие здесь есть, мы выкачаем, - кричал Стронге, выпучив налившиеся кровью глаза. - Любой из немцев волен по своему усмотрению расправиться с русским. Казнить, убить его, сжечь его дом, забрать имущество. Сам фюрер благословил нас на это!
Он еще долго вещал в таком же духе, генералы поддакивали, не забывая при этом поднимать рюмки и усердно орудовать ножами и вилками.
- Вы, мой мальчик, будете претворять в жизнь гениальные планы фюрера, - неожиданно переменив тон и уткнув толстый палец в массивном золотом перстне со сверкающим под люстрой камнем в грудь Леопольда, высокопарно изрек Стронге. - Да, вы, потому что с этого дня я зачислил вас в аппарат своего управления. По моему ходатайству вам присвоено очередное воинское звание обер-лейтенанта.
Он вручил Богайцу новые погоны с помпой, будто, по меньшей мере, это были погоны полковника.
Леопольда поздравляли, льстиво поглядывая на господина Стронге, предрекали счастье, если он всегда будет верно служить рейху и своему непосредственному шефу. Леопольд клялся в верности и был на седьмом небе.
После обеда, пока высокий гость отсыпался, сморенный обильными возлияниями, отец и сын, каждый по-своему, переживали свалившуюся на них новость. Пожалуй, новостью она была только для него, сейчас Леопольд это понял. Звание ему присвоено, конечно же, по просьбе отца. Он повернул голову, скосил глаза на погон, сердце сладко екнуло.
Вечером, потягивая кофе с ликером, господин Стронге беседовал с Леопольдом. Благосклонно еще раз выслушал слова признательности отца и сына и, приняв суровый начальственный вид, деловито сказал:
- Ну, теперь дела служебные, обер-лейтенант.
Извинившись, отец деликатно удалился.
- Мы здесь безраздельные хозяева, - продолжая начатый за обедом разговор, изрек господин Стронге, - у нас достаточно сил для наведения нового порядка. Нашего, немецкого порядка. Но нам нужно создавать и местную полицию. У меня есть данные о том, что многие люди здесь хотят с нами сотрудничать. Поддержание с ними контактов будет одной из ваших обязанностей.
Все это он говорил важно, как непреклонную истину, подчеркивая собственную значительность в государственных делах. Помолчал и заговорил о первом задании Богайца, от успешного выполнения которого во многом будет зависеть его дальнейшая служебная карьера.
- Необходимо взять с собой команду солдат и реквизировать у местного населения пятьдесят голов крупного рогатого скота. Породистого, обер-лейтенант, - с нажимом добавил Стронге. - Для моей личной фермы. Вы понимаете, что, если будут богатыми наши фермы, ваша, естественно, тоже, будет сильным и хозяйство рейха.
- Яволь, - поддакивал Богаец, хотя и ждал для себя другого задания.
Но делать нечего. Надо подчиняться с видимой охотой и желанием и действовать по русской пословице: назвался груздем, полезай в кузов.
- К ним подобрать десять рабочих-мужчин покрепче и столько же работниц-женщин, - без тени сомнения, что все будет выполнено, уже жестко приказал Стронге, и вдруг позволил себе сострить: - Скоты будут ухаживать за скотами.
При этом брезгливая улыбка скользнула по его самодовольной физиономии.
О задании Леопольд рассказал отцу.
- Лео, наши с тобой фермы, как намекнул господин Стронге, тоже должны быть богатыми, - выслушав, заявил отец. - Поэтому проведи "операцию" где-нибудь подальше от имения. А вообще, я хотел бы тебе несколько иной службы, почище. Господин Стронге мог бы…
- Ах, отец, как вы не понимаете… мне дают власть. Для меня не важно, какая она: военная, полицейская, гражданская, - чем дальше говорил Богаец, тем больше распалялся, от взгляда его повеяло холодом. - Важно, что я могу повелевать людьми, приказывать им, миловать или карать. Вот вы сказали, службу бы мне почище. На войне нет такой.
- Откуда тебе знать об этом? До меня дошло, что ты сжег в сарае женщин и детей.
Не отрицая того, о чем сказал отец, Леопольд в запальчивости крикнул:
- Вам одновременно не донесли, что командирша улизнула от меня? Вместе с нею исчезли и сведения о нашем имуществе.
Отец спокойно возразил:
- Господин Стронге едет наместником фюрера в губернский город. С его помощью…
- Как я понимаю, будет лучше, - неделикатно перебил Леопольд, - если господин Стронге не узнает о нашем антиквариате. Иначе оно может тоже перекочевать в его "личное хозяйство". Это не какие-то там полсотни коров.
Отец промолчал, видимо, согласился с ним.
И вот он ехал на операцию. Напрасно отец произнес это слово с пренебрежением. Он скоро поймет свое заблуждение.
Впереди, возле солдата-шофера, сидел Микола Яровой. Он теперь постоянно рядом с Богайцом, преданный его слуга и телохранитель. Микола предложил поехать в соседнюю волость в племенное хозяйство, где не одна сотня голов породистого скота, и сам показывал туда дорогу. Впрочем, так было до недавнего времени, что там сейчас, сказать трудно. Положение могло измениться в любой час. Таких, как господин Стронге, в немецкой армии немало.
Действительно. Богайца опередили. Скота осталось совсем мало, и он даже заподозрил, что жители угнали его в лес, упрятали. Окружив солдатами поселок, он едва наскреб полсотни коров для фермы господина Стронге. Для своей придется брать в другом месте.
- Пошукаемо, пан Богаец, не извольте беспокоиться, - заверил его Микола.
С людьми оказалось еще сложнее: никто не хотел уходить из своего села. Никаким уговорам и обещаниям они не верили. Поднялся гвалт, понеслись проклятия, раздался плач. Щуплый лохматый мужичонка выскочил из хаты с ружьем, выпалил в солдата и уложил наповал. В Богайца бросили камень, набили шишку на затылке. Камень не пуля, но из рассеченной кожи пошла кровь, и он взъярился. Развернул солдат шеренгой, двинул их вдоль улицы. Стреляя из автоматов по окнам хат, солдаты насильно взяли нужное число человек.
- За убийство немецкого солдата вас всех надо расстрелять, - объявил он задержанным. - Но я этого не сделаю. Вы отгоните коров, куда мы скажем, и вернетесь домой. Виновник один расплатится за свое злодеяние. Чтоб другим неповадно было.
Он взмахнул рукой. Солдаты пристрелили селянина, хату его подожгли.
По дороге на станцию Богаец думал о том, что отец, наверное, прав. Мог бы господин Стронге подобрать ему службу получше. Ведь по чистой случайности ружье оказалось направленным не в него. Потирая ушибленный затылок, он мстительно обещал: крестьяне еще пожалеют, что подняли руку на него, им долго будет отрыгаться этот случай.
На станции их ожидал господин Стронге. От доклада об убитом солдате он отмахнулся. О собственной травме Богаец говорить не решился. Когда скот развели по специально подготовленным вагонам, туда же загнали и людей. Поезд тронулся. Стронге похлопал Богайца по плечу, милостиво обронил:
- Чистая работа, обер-лейтенант.
Пошатнувшееся было настроение Богайца поправилось. Оказывается, и эта "работа" может быть чистой.
20
Обласканная сердечным вниманием приютивших ее людей, Надя постепенно приходила в себя. Но каждую ночь в ее сон вторгались кошмары незабываемого, исковеркавшего всю жизнь дня. Она садилась на постели, зябко куталась в одеяло. Услышав вздохи, входила хозяйка, присаживалась рядом, гладила, как девочку по голове, приговаривала: "Даст Бог, милая, все у тебя будет хорошо, все встанет на свои места. Сейчас ты поспи, тебе и полегчает".
Надя ложилась, но легче не становилось. Утром, умываясь, с недоумением глядела на свои неожиданно побелевшие виски, будто осыпанные инеем. Но ни отряхнуть, ни растопить, ни смыть этот иней.
Часто виделось, что в квартиру ломятся бандиты. Сотрясаются окна и двери, весь дом стонет под их тяжелыми ударами.
Однажды Надя проснулась среди ночи. На улице грохотало, земля вздрагивала от взрывов, и маленький домик встряхивало. В шкафу звенела посуда, в сенях упало с лавки пустое ведро и покатилось со звоном. Доносилось завывание моторов, часто, гулко дробили зенитные пулеметы.
- И здесь от его, ирода, спасения нет, - в комнату вбежала хозяйка, поправляя накинутую на плечи вязаную жакетку. - Бомбит. Пойдем, укроемся в погребе. Чтоб ему, антихристу, пусто было.
Подхватив на руки сонную Машеньку, она потянула за собой Надю. Однако, еще не добежали до места, бомбежка стихла. В небе удалялся, замирал самолетный гул.
- Пронесло, - сказала хозяйка и устало опустилась на круглый чурбачок. Посидев минутку, спросила: - Пойдем досыпать? Да разве заснешь теперь?
Утром пришел Петр Матвеевич. Голова его была забинтована, сквозь повязку проступало пятно. Хозяйка запричитала.
- Не реви, мать, не размокай. Обошлось, живой я, - ласково, стесняясь посторонних, чуть приобнял жену, легонько похлопал по спине. - Осколком шваркнуло. Кожу порвало, вот и кровянит.
Сели завтракать. Хозяйка накладывала на тарелки Нади и Машеньки яичницу-глазунью, наливала в кружки теплое молоко, восторгалась девочкой: пригожая да ладненькая.
Возбужденный недавним вражеским налетом, Петр Матвеевич рассказывал:
- По всему городу рвались бомбы. Немцы больше по станции метили. Какой-то гад фонарем сигналил самолетам. Изловили его. Военные-то, слышь-ко, сообразили. С фонарем на пустырь ушли. На тот, что за нашей улицей. Немцы и давай молотить по пустому месту.
- Не ты ли с фонарем-то бегал?
- Помоложе меня есть кому бегать, - отмахнулся он и перевел разговор на другое. - Надя, в десять часов будет поезд до Харькова. Билет я вам выправил, поезжайте. Видите, как у нас стало. Получается, из огня да в полымя. Мать, собери им харчей на дорогу, одежонку какую-нито. На вокзал приходите, я посажу вас. От Харькова до Воронежа рукой подать.
- К бабушке с дедушкой поедем! - захлопала в ладошки Машенька, подбежала к матери, ткнулась головой в грудь. - Мамочка, давай собираться.
Хозяйка положила снедь в корзину, принесла старую шерстяную шаль.
- Вечерами прохладно, накинешь на плечи, она тебя и согреет.
Машеньку нарядили в синюю трикотажную майку с рукавами, трикотажные рейтузы, и она стала похожа на худенького белобрысого мальчишку.
- Недолго побыли у нас, а родными стали. У мамы-то и вовсе хорошо вам будет. Спокойней под ее крылышком.
В вагоне Петр Матвеевич попросил проводницу, оказавшуюся знакомой, присмотреть за ними.
- Спасибо, отец, за вашу заботу и ласку, - растроганно поблагодарила Надя.
- Какая там благодарность. Напишите, как доедете. Мы со старухой будем беспокоиться. Немца турнут, наведайтесь к нам.
Днем поезд атаковали немецкие самолеты. Пассажиры сыпанули из вагонов, прятались в канавах. Надя осталась на месте. Упрямо нахмурив брови, вцепившись в крышку стола так, что побелели суставы, решила, будь что будет. Два вагона из состава выбило, их с Машенькой пощадило.
Им пришлось сделать еще две пересадки. Но сколько бы ни мытарились, в конце концов все-таки оказались дома, в родной деревне Дубовке. Всю дорогу она жила ожиданием - дома ее обрадуют весточкой от Андрея. Но отец сурово покачал головой, мать заплакала: на радостях от встречи с дочерью и внучкой и с горя от безвестности о сыне и зяте.
Деревня жила войной. Второпях написанные открытки, сложенные треугольником тетрадные листочки протягивали ниточки между фронтом и селом, приносили успокоение в некоторые семьи. В иных избах уже поселилось горе. Надя, наблюдая родную деревню, терзалась собственной бедой.
Под плач жен и детей, собрав немудреные котомки, уходили на фронт последние мужики. Обезлюдели улицы Дубовки, притихли. Но те, кто остался дома, женщины да дети, работали за двоих-троих.
В день приезда к Наде прибежала председатель сельского совета.
- Наденька, выручай, - торопливо говорила она. - Много разговаривать некогда, в поле спешу. Принимай медпункт. Бабы пластаются на пашне и в огородах, на ферме. Случись что, некому перевязку сделать, порошок или мазь нужную дать.
Мать пыталась возражать, разве не видит председатель, что дочка на сносях, последние дни дохаживает? Надя устало поднялась и отправилась выполнять свои фельдшерские обязанности, как когда-то до замужества. Сказала коротко:
- Кому сегодня легко, мама?
21
Поутру, вслед за хозяйкой, на хуторе появился широкогрудый, кряжистый мужчина лет пятидесяти. Лицо его заросло рыжеватой бородой. Светлые глаза, показавшиеся Ильину узкими из-за нависающих над ними столь же рыжих, как и борода, лохматых бровей, смотрели выжидательно и осторожно. Назвался коротко:
- Гринюк.
Склонив голову набок, он вдруг улыбнулся, морщины на лбу разгладились, вислые усы шевельнулись:
- Сдается, обличье ваше мне знакомо. Встречал я вас, товарищ командир.
Ильину вспомнились прошлогодние командирские сборы. Огневая подготовка проводилась тогда на новом стрельбище, землю под которое пограничникам отвел председатель сельрады Гринюк. Пограничники вместе с селянами насыпали охранительный вал от разлета пуль.
- Если мне память не изменяет, Тихон Лукич? - спросил Ильин, подумав о том, что ему определенно везет на встречи с людьми, на которых можно положиться.
- Зовите просто Лукич, - кивнул Гринюк. - В селе меня все так кличут.
Настороженность с обоих как рукой сняло. Ильин пояснил, почему не отошел вместе с погранотрядом:
- День на заставе продержались, к вечеру немцы обложили со всех сторон. Оказались мы в ловушке. На другое утро подошла на помощь горстка бойцов, и мы прорвались. Но со своим отрядом не соединились.
Гринюк свернул цигарку. Маленькая комнатка наполнилась ядреным, дерущим глотку дымом самосада.
- Отряд ваш в мясорубку попал, - Лукич прокуренным пальцем прочертил по столу, как шли от границы танковые колонны-клинья. - Будто смерч пронесся. Под ним и стрелковый полк не устоял.
Лукич нахмурился, вислые усы ощетинились. Окутываясь дымом, горевал:
- Те, первые, нас не зацепили, быстро прошли мимо. Но потом нас форменным образом обчистили до нитки. Свели скотину со дворов, забрали вещи и продукты. Окончательно разорил село молодой Богаец. Вы об этом помещике должны знать. Пришел с немцами, и сам в немецкой форме. Служит им. Остатних племенных коров угнал, многих мужиков и баб заарестовал. До сих пор не вернулись.
"Широко распространился господин Богаец", - подумал Ильин, и заныло в груди, клещами схватило. Это имя разбередило память, словно незаживающую рану, о разгромленной комендатуре, погубленных семьях.
Он поднялся, опираясь на тросточку, заковылял по комнате, как подшибленный скворец.
- Лукич, надо защищать селян, пресекать грабеж, сопротивляться, - говорил он председателю сельрады, но мысленно обращался к себе: "Тоже пока на печи лежим. Надо, чтобы немец знал, что, отправляясь за шерстью, сам вернется стриженым".