* * *
Будущих снайперов привезли на левый берег Волги, в тот городок, откуда Надя уехала на фронт. Пока переправлялись через реку, была задумчивой, лицо и глаза выдавали глубокую душевную муку. Гудошников примостился рядом с нею, видел, что ее не задевали веселые возгласы бойцов, откровенно радовавшихся, что на целые две недели уезжали с передовой от обстрелов и немецких атак. Иные, особенно молодые, таинственно подмигивали друг другу, обсуждали, не станут ли отпускать вечерами в город по увольнительной. Поскольку курсы, рассуждали они, то отпускать полагается. Не боевая обстановка. Но если начальник курсов окажется собакой, то от такого добра не жди. Ничего, можно и в самоволку махнуть. Бог не выдаст, свинья не съест. По бабам жуть как стосковались. Небось, проживают тут молодки, маются без мужиков. Об этом шептались, чтоб не услышала спутница, единственная женщина из их полка.
Надя не слышала шуточек. Она вся была на той, прошлой переправе, на заросшем кладбище, где под маленькой пирамидкой покоилась ее доченька. Стояла на песчаном волжском берегу, угадывала говор волн, отобравших у нее Димку, сыночка с родными отцовскими глазами.
Гудошников глядел на нее исподтишка и раздумывал: "Не в себе девка. Неладно у ей что-то. На какой это случай с детьми намекал военврач?" Не того склада был его характер, чтобы молчать, когда рядом страдает человек. Спросил не напрямую, издалека:
- Неужто, дочка, сумленье берет? Жалеешь, что поехала на курсы? Не боись, если что, я подмогну.
- Нет, Яков Петрович, не о курсах думаю. Летом на этой переправе бомбили нас, - глухо говорила Надя. - Дочку мою по шестому годику, да сыночка совсем маленького, ходить только начал, убило тогда.
- Ох ты, болезная, - качнув головой, горестно отозвался Гудошников, многодетный отец. - Как наяву все опять привиделось? Поплачь, можа полегчает.
- Все слезы выплакала.
- Отец ихний… муж твой, где он? - понимал, больно ей, невмоготу отвечать, надо бы ему язык попридержать, но не смог себя одернуть, опять же, хотел женщине посочувствовать, в горе поддержать.
- Отец… - Надя долго молчала, глядя отсутствующими глазами на бурлящую за бортом воду. - Он на границе бой принял. Ничего о нем не знаю.
От лица Гудошникова отхлынула кровь, скулы закаменели.
- Наши слезы им еще отольются, - едва разлепил он онемевшие губы, - подумал: "Экое пережила, не сломилась. Кремень женщина".
* * *
Потекли, замелькали учебные дни. Подъем, завтрак, занятия. Отдых, сон на чистых простынях. Все, как в учебном заведении. Надя первое время в столовой, заслышав далекий грохот канонады, непроизвольно закрывала тарелку ладонями. Будто в землянке на передовой, когда от близкого разрыва снаряда сыпалась земля в котелок с кашей.
Народ на курсах собрался из разных полков. Кроме Нади еще шесть женщин занималось, две вовсе девчушки, прошлогодние выпускницы десятилетки. Хотя и не на передовой, а изматывались изрядно. С утра до вечера по мишеням из винтовки садили. Ныло плечо, рябило в глазах. Сердито закусывала губу, слала пулю за пулей, будто перед ней стояла не мишень, а подкрадывался немец.
- Подходяще, - отзывался майор-огневик, шустрый, лихой мужичок, бросающий жадные взгляды на женщин, пока, видно, не набравшийся смелости "закинуть удочки". - Но еще мало поразить цель. Кладите пули в десятку. Учитесь попадать в глаз скачущего зайца. Будете попадать - тогда вы снайпер.
- Ишь, прыткий, - недовольно бурчал Гудошников. - Ты покажи, сам попадешь ли, не в глаз хотя бы, а в зайца.
В общем-то, он понимал, майор прав, не возражал, когда тот внушал:
- Выбери цель, не медли. Упреждай противника. Ты его не убьешь, он тебя… подловит. У них снайпера тоже стрелять умеют.
Деликатно сказал, не убьет, а подловит. Смысл тот же. Не зевай.
Молодой сержант Петя Кравцов, в пилоточке набекрень, из-под нее кудри на глаза падают, высказался пренебрежительно:
- Чего понапрасну патроны жгем? Аж винторез раскалился. Кто не умеет стрелять, за неделю не научится.
Сам был метким стрелком. Потому и перед майором не сробел.
- Ну-ка ты, Петя Кравцов, первый парень на деревне, - погрозил майор пальцем. - Эти вредные разговорчики оставь, - мельком глянул на девчат, с интересом внимавших сержанту, усмехнулся. - Герой, возьму ножницы, да кудри-то подрежу.
Девчата прыснули, сержант насупился, передернул затвором, впился взглядом в мишень.
Майор гнул свою линию, сокращал время на поиск цели и прицеливание. Мишени появлялись на секунду-другую и исчезали. Не лови ворон, стрелок. Мастером в своем деле был майор. Даже Гудошников перестал ворчать. Постоянно держался возле Нади, советовал:
- Торопись, да медленно. Так-то вернее.
Петя Кравцов, как поняла Надя, был неправ. Патроны они жгли не зря. Каждый день стрельбы добавлял ей уверенности. Оптический прибор приближал цель. Она сажала ее на перекрестие, всякий раз хотела увидеть того рыжего, с грязной рожей, немца, свалившегося на нее в воронке.
За день изматывались, но вечером, укладываясь спать, вспоминали довоенную жизнь, делились женскими секретами. Поближе к Наде держалась Соня Мальцева, чуть помоложе ее, как выражались подружки, "фигуристая", голубоглазая шатенка.
- Я не была замужем, - как-то со вздохом сказала она, услышав, что Надя мать двоих детей. - Все выбирала самого красивого, хорошего. Где они теперь - хорошие и красивые?
- У тебя они еще впереди, - говорила Надя, прибирая на ночь волосы.
Она не рассталась с косой, хотя хлопотно было с нею на фронте. Однажды какой-то строгий начальник сердито зыркнул на ее тяжелый узел на затылке, приказал: "Убрать это… Только русалок нам не хватает". Но военврач Зарецкий заступился, а поборник устава больше у них не появлялся.
- Мне бы половинку твоего чуда, - восхищенно воскликнула Соня, взяла у Нади гребешок и мягкими прикосновениями стала расчесывать, пропускать сквозь пальцы шелковистые пряди. - Побегали бы парни за мною.
Потом она быстро разделась, отбила чечетку между кроватями, потянулась, погладила себя по бокам и крутым бедрам, мечтательно высказалась:
- Девоньки, на танцы бы сейчас. Еще лучше с милым дружком на бережок речки.
Бросилась в постель, как с берега в воду, укрылась одеялом с головой. Всхлипнула и затихла. Девчата тоже пригорюнились.
На курсах появился незнакомый старшина. Майор представил его: знаменитый сталинградский снайпер. И впрямь, Надя вспомнила, что читала о нем во фронтовой газете, видела его портрет. Сейчас он выглядел не столь браво, как на снимке. Был невысок ростом, сухощав, нетороплив в движениях. Целыми днями он занимался с бойцами, лазил с ними по буеракам, устраивал засады.
- Вроде бы скрадку соорудил при охоте на перелетную дичь, - пояснял Наде Гудошников.
Старшина не стращал, как майор, если мол не успеешь выстрелить, то тебя ухлопают. Но эту же мысль растолковывал на местности, учил так располагаться, чтобы немец тебя первым не засек. Как-то он задолго до рассвета ушел на стрельбище, где и устроил "скрадку". Сколько потом ни глазели будущие снайперы, ни обшаривали местность через оптику, не обнаружили его позицию.
- Обвел нас старшина вокруг пальца, - заявил сержант Кравцов, теребя вихры. - Поди, сам дрыхнет в казарме, а мы носом тут тычемся. Знаменитость…
В этот раз майор не стал тратить на него красноречие, повел снайперов вперед. Когда почти столкнулись со старшиной, именно нос к носу, Кравцов от смущения почесал пятерней затылок.
С точки зрения старшины, все выглядело до обидного просто. За маленьким бугорком, заросшим бурьяном, он отрыл ячейку, землю унес подальше назад. Ни камешка, ни кустика вокруг не тронул. Ничего не изменил на знакомом для всех месте. Потому его и не обнаружили.
"Так и немец, выйдет утром из блиндажа, - размышляла Надя, - оглядит нейтральную полосу, а на ней все в точности так, как было накануне. Но там уже засел наш снайпер, вот этот старшина. Ясно, он и одолеет немца". Потом каждый снайпер выбирал себе позицию. Надя устроила огневой рубеж за густым кустом на выходе из балочки. Обзор перед ней был полный, при артобстреле укрыться можно, винтовка постоянно в тени, оптика не отсвечивает. Старшина одобрительно глянул на Надю, спросил:
- Мне сказали, вы медичка?
- До фронта на пограничной заставе с мужем жила, - ушла она от прямого ответа.
- Понятно. Для пограничника в службе что главное? - спросил он то ли себя, то ли ее, и пояснил: - Он видит все и всех, его никто.
Собрал снайперов в кружок, посуровел, заговорил о том, что в последние дни немец штурмует город. До холодов торопится его взять. Жмет, спасу нет. Наша оборона трещит, к Волге жмется.
- По моему старшинскому разумению, - заключил он, - вас могут бросить в город. При вражеском штурме для снайперов самая работа. Орудийную прислугу выбивать, корректировщиков, наблюдателей. Условия для "работы" там другие, нежели здесь. Среди городских улиц и разбитых домов. На месте ознакомитесь. Думаю, свидимся.
Вещим оказалось "старшинское разумение" - отправку в осажденный город объявили через сутки. Надя побежала к майору, чтоб пустил на могилу к дочери. Майор понимающе выслушал, разрешил отправиться с нею и Гудошникову, поскольку тот сам напросился.
Подходили к кладбищу, за густой завесой расцвеченных осенью деревьев грохнул ружейный залп, зазвучал траурный марш. Так было и в тот раз. Суматошно кружились вспугнутые птицы, вдалеке таяли печальные звуки оркестра.
Могилку Маши нашли не сразу. Немало их тут прибавилось с того горестного дня. Бугорок осел, от дождей расплылся, пирамидка накренилась.
- Погоди-ко, Надюша, я счас, - Гудошников поспешил туда, где уже смолкла музыка.
Надя преклонила колени, слезы закапали на сухие комья глины.
- Доченька милая, прости меня, - шептала она. - Я не смогла долго прийти к тебе, хотя и обещала.
Вернулся Гудошников с лопатой и баночкой краски. Он подправил холмик, из-за ограды принес большие дернины и аккуратно обложил могилу.
- Дождичек прольет, травка встрепенется. Пусть земля тебе будет пухом, Машенька Ильина, - голос у него осекся, он взмахнул рукой и замолчал, чтобы не растравлять материнское сердце.
Он подкрасил звездочку, подновил надпись, по просьбе Нади написал годы жизни девочки, короткие, как воробьиный срок. От себя добавил: "Погибла при бомбежке переправы".
16
Через брешь, пробитую в толстой кирпичной стене снарядом, перед Надей открывалась задымленная улица, казавшаяся узкой из-за рухнувших на тротуары верхних этажей зданий, поваленных и поломанных взрывами деревьев. Через оптический прицел улица просматривалась далеко, до изгиба, от которого она уходила влево и вниз. Оттуда, с места ее поворота, незряче и потому страшно глядели на Надю глазницы выбитых окон. Еще дальше, за нагромождениями разрушенных домов она наконец-то обнаружила два тяжелых немецких орудия. Секрет их скрытости заключался в том, что они были упрятаны за высоткой, на ее противоположном склоне. И так удачно, что прямой наводкой разносили в пух и прах верхние этажи зданий, заваливая нижние обломками, хороня в них обороняющихся.
Надя выбрала высокое, по непонятной причине еще сохранившееся строение и заняла в нем снайперскую позицию. Гудошников, с которым она постоянно ходит на "охоту" в паре, мужичок по-деревенски хитроватый, небоязливый, но осторожный, покрякивал, пока они забирались на верхотуру по разбитым, висящим на арматуре лестничным маршам, втихомолку поругивался, проклинал свою одышку, растреклятого немца, желая ему на том свете в смоле вариться. Когда с высоты глянули на город, лежащий в руинах и многочисленных сполохах пожаров, Яков Петрович пробурчал:
- Коли по нашей "голубятне" хрястнет снаряд или бомба?
- Будем надеяться, не хрястнет, - Надя умостилась у пролома, на лице заиграли багровые отблески от горевшего по соседству дома.
Гудошников замечал, как с каждым выходом на снайперскую позицию его напарница все более мрачнела, ожесточалась, рвалась ближе к немцам, досадовала, что располагаются далеко от противника и потому их выходы неудачны. Заявляя так, она была не совсем права, потому что нескольких солдат в окопах они подловили, на прикладах их винтовок появились первые зарубки. Но Надя помнила наставления знаменитого снайпера-старшины - выбивать у немцев корректировщиков огня, наблюдателей, разведчиков, снайперов, офицеров.
- Оно, конечно, надо бы податься вперед, - не противоречил Гудошников, хотя и остерегал, что не резон очертя голову соваться в пасть медведю.
Самое удивительное, что его опасения иной раз сбывались. Как-то он отговорил Надю, нацелившуюся занять отдельно стоявший домик, похожий на котельную. Слов нет, выгодная точка, до немецких окопов рукой подать. Никто не ожидал, что туда прорвутся немцы.
"Было бы, - думал после Гудошников, - рабам Божьим Надежде и Якову со святыми упокой".
Сюда немцы не дотянутся. Они могут разнести чердак снарядами. "Однако, смелым Бог владеет", - успокаивал себя Гудошников и размышлял о том, что в их опасном деле без риска никак нельзя. Чувствовал правоту Нади, доверялся ей. Но его не раз окатывал холодок, сверлила окаянная мыслишка, будто кто нашептывал на ухо: "Ведь у тебя семья в Сибири, погибнешь ты, пропадет и она без тебя". Думать-то думал, а дело свое делал.
Он тоже, как и Надя, разглядел тяжелые немецкие орудия. Не два их там пряталось, больше. Остальные стояли за углом дома, их Наде не видно, а он усмотрел. Наверное, целая батарея. Стреляла она не методично, как бывало заведено у немцев, а словно исподтишка, высмотрев очередную жертву, орудия торопливо, раз за разом, тяжко ухали. В домах, где оборонялись наши, мелькали огненно-дымные вспышки, рушились стены, все вокруг заволакивалось пылью, чадом. В пробитых брешах, как черти в аду, возникали немцы, начиналась схватка за каждую комнату, лестницу, этаж. Немцы поливали впереди себя из огнеметов.
Казалось невероятным, что после этого в здании еще кто-то оставался в живых. И вот этот "кто-то" продолжал сражаться. Немцы начинали суетиться, залегали, в здании шла глухая возня. Потом снайперы с радостью наблюдали, как немцы откатывались назад. Но бывало и по-другому, они прочно оседали в доме.
Надя разглядела не только пушки, но людей вокруг них и блеснувший стеклами прибор, при помощи которого немцы расчетливо и точно бьют по нашим. Она поймала этот прибор прицелом и выстрелила. Увидела, что не промахнулась. При очередном залпе это орудие молчало.
Обрадованная Надя оторвалась от прицела, повернулась к Гудошникову, лежащему в другом углу комнаты за большой грудой кирпичей. Для нее было важно, чтобы он подтвердил ее удачный выстрел, одобрил. В этот момент страшная сила рванула из рук винтовку, в лицо ей брызнуло осколками.
Гудошников подхватил ее, оттащил к противоположной стене, начал бинтовать, приговаривая:
- Не убереглась. Ихний снайпер тебя подловил, саданул по оптике. Так что считай повезло.
Надя слушала молча. Верно, на радостях забыла все правила, не вспомнила об осторожности. Ведь внушали ей: выстрелила, моментально отклонись в сторону, проследи, чтобы оптика не блеснула.
- Яков Петрович, ругайте крепче, хотя сама знаю, что растяпа, - сказала она и почти не услышала своего голоса, звон стоял в ушах.
- До темноты не выбраться нам отсюдова. Надо бы получше перевязать. Висок-то осколком пропахало. Потерпишь?
Надя опустила ресницы: будет терпеть, иного выхода все равно не было. Ей стало зябко, неуютно.
- На-ко, хвати, - Гудошников достал из вещмешка фляжку, отвинтил колпачок. - Для сугреву и чтоб меньше болело.
- Да что вы…
- Ты слушай и не перечь. Хоть ты доктор, а в этом лекарствии я больше тебя понимаю.
Задохнулась, пока проглотила обжигающую жидкость. Гудошников ушел на свое место. Ей было видно, как он не торопясь лег, приник к прицелу.
От водки ей стало теплее, но уюта на душе не прибавилось. "Истинно недотепа, - корила она себя. - Задачу сорвала, винтовку разбила. Военврач Зарецкий не напрасно отговаривал: не берись не за свое дело. Снайпер, называется. Мокрая курица. Делала бы перевязки, вытаскивала из боя раненых. Привычно и очень необходимо. Или оставалась бы в своей Дубовке, не мыкалась по свету".
За невеселыми раздумьями она не заметила, что немцы перенесли огонь орудий севернее, грохот разрывов стал слабее. Она услышала выстрел Гудошникова.
- Получайте, мать вашу… Отстрелялся, растуды твою…
До вечера он еще дважды так восклицал. Потом, когда чуть стемнело, помог Наде выбраться из здания. Шел впереди, придерживал ее за руку, потому что, перебинтовывая, он и глаза ей завязал.
- Двух наводчиков у орудий я завалил. Ты прибор для стрельбы разбила. Урон им сегодня нанесли, - говорил Гудошников. - А происшествие, что ж… на войне без происшествиев не бывает.
Начальник команды снайперов майор Чирков, пожилой, с седою, как лунь, головой, не разрешил выходить на позицию, пока полностью не заживет у нее рана на виске. Она все это время без дела не сидела. Врача в команде не было, Надя наладила настоящий медпункт, в медсанбате добыла бинты и лекарства. Майор маялся ангиной, приходил несколько раз на день полоскать горло.
- Может, вернетесь к своему прежнему занятию? - притаил он улыбку в щетинистых усах.
Предложение прозвучало похвалой Надиным стараниям, было искренним, но она все еще переживала неудачу на снайперской "охоте", похвалу восприняла как упрек, стремление отлучить ее от снайперского дела.
- Медпункт я буду вести. На то и фельдшер. Снайпером тоже стану. Добьюсь. Мне очень нужно.
Не пояснила, почему ей это нужно, но майор не добивался ответа. Что-то необычное послышалось ему в голосе молодой женщины, потаенное увиделось во взгляде. Он разговорился с нею. Надя почувствовала расположение к нему, как к отцу, и рассказала о себе, муже и детях. Майор долго молчал, курил.
- Судьба с вами обошлась круто. Глубоко вам сочувствую, - он взглянул на нее из-под седых кустистых бровей, сказал доверительно: - И по мне эта самая судьба-злодейка потопталась грязными тяжелыми сапожищами.
Надя не ожидала, что своим рассказом вызовет его ответную исповедь. Майор ронял скупые фразы, но в их краткости была та пронзительная боль, его личная и общая трагедия, от которой ни днем ни ночью не находил успокоения.
- Сам я из Ростовской области. Директором машинно-тракторной станции работал. Тоже семью имел. Жену, двух дочерей, - при этих словах глаза его, как уже заметила Надя, постоянно грустные, будто пеплом подернулись, ей сразу стало тревожно. - К области приближался немец. Я помогал колхозам хлеб вывезти, скот угнать. Всю технику из МТС отдал. Через двое суток сунулся домой. В селе немцы. Село разграбили, хаты пожгли. Людей, семью мою… - майор остановившимся взглядом уперся в стену, вздрагивающими пальцами разминал папиросу, ломая спички, прикурил. - Над старшей дочкой надругались. Жена вступилась за нее, обеих порешили. Младшую, ей семнадцать лет исполнилось, угнали в Германию. В одночасье сделали меня круглым сиротой. Ушел я в армию. И там мне счастье не улыбнулось. Хотя о каком счастье на войне можно говорить? В атаку шли, неподалеку снаряд упал. Мне ноги осколками перебило. Едва врачи собрали их. Кое-как оклемался. Комиссовали, потому как в боевых порядках на хромых ногах… Упросил все же оставить в армии. Куда мне одному-то деться?