- Двое выжили, - докладывал боец-возница. - Остальные еще по дороге… - и показал на свежий холмик под свисающими до земли ветвями старой замшелой ивы. - Дед говорит, мол, оставляйте ребят на хуторе, обещает уберечь и выходить.
- Будь в надежде, Андрей Максимыч, - подтвердил старик.
Он у пограничников был своим человеком. Одну зиму работал в пограничной комендатуре истопником. Постоянно проживал с семьей на хуторе, держал скотину, сажал огород, имел пасеку. От него привозил Горошкин гостинец комендатурским детям. По-русски старик говорил почти чисто. Рассказывал Ильину долгими зимними вечерами, когда топил печи, что еще в конце прошлого века ему, двадцатилетнему парню, довелось несколько лет прожить в России, где его хозяин покупал пшеницу для Европы. Работая у него грузчиком, Никифорович сдружился с русскими парнями, такими же батраками, как и он. Сколько бы горя ни мыкал в дальней стороне, после тепло вспоминал о России и своих друзьях.
- Что в нашем городке делается, не слышал, отец? - спросил Ильин с тревогой и тайной надеждой, может, миновала его горькая судьба, может, мимо него прокатилась вражеская орда.
Старик сокрушенно махнул рукой:
- Грабит немец, жгет хаты. Внучка прибегла оттуда ни жива ни мертва.
На его зов из домика-летника, сложенного из жердей и покрытого корой, появилась девочка лет четырнадцати в светлом, в синюю горошинку платье. Она слышала, о чем спрашивал Ильин, и ее широко открытые глаза налились слезами, по щекам пролегли дорожки. Девочка замотала головой, запричитала:
- Ой, ридный дядечко! Нимцив там богато… та що и инших… бульбакив, чи шо, я не знаю. Уси с ружжями, людей убивають.
Девочка заплакала навзрыд, узенькие плечи ее затряслись, она уткнулась головой деду в грудь, кропила слезами холщовую рубаху.
- Ладно, внучка, ступай в клуню. Успокойся, - старик заскорузлой ладонью погладил ее. - Я сам скажу.
Но ничего утешительного Ильин не услышал от него. По его рассказу выходило, что на пограничную комендатуру нападение было совершено еще до начала бомбежки.
- Люди балакали, яки-то парачисты… те, что з неба сигають. Да ще пан Богаець з бандюками. У поместьи зараз высоко немецько начальство. Прикордонникив усих побилы.
- А семьи командиров… что стало с ними? - чувствуя, как у него холодеет внутри и отливает кровь от лица, спросил Ильин. - Ты что-нибудь знаешь, Никифорович?
Старик развел руками, опустил голову и из-под набрякших век, как и у внучки, потекли слезы.
- Что же ты плачешь, отец?
- Слышал… да, может, и не совсем так было, - пасечник провел по глазам коричневым пальцем, стряхнул капли с сивых усов. - Дурные вести, сынок, разносятся быстрее, чем добрые.
Он пересказал то, что внучка его слышала от матери и соседок. Немецкие солдаты и местные бандиты ворвались в квартиры, забрали женщин и детей. Потом их угнали к сыродельному заводу. Защитить их было некому.
- Разве пограничники не оборонялись? - Ильин присел на пенек, долго умащивал раненую ногу - она наливалась нестерпимой болью.
"Освободить, - взвинчивал он себя. - Любой ценой вызволить женщин и детей".
Любой ценой… Что он мог вложить в это понятие сейчас? Лишь собственную жизнь. Если это спасет их, он отдаст ее.
- В точности не известно, все ли пограничники погибли, - продолжал старик. - Рассказывают, кто-то двоих охранников возле завода порешил.
- Возможно, этот кто-то пытался вызволить женщин?
- Про то мне не известно, - пасечник расстелил на траве брезентовый плащ, разрезал ковригу хлеба, поставил котел вареной картошки. - Лиха хлебнем, через ворот оно перельется…
Круто посолив ломоть, Ильин жевал, с трудом двигая отяжелевшими челюстями. Горьким показался ему в эту минуту хлеб старого пасечника.
15
Вымахнув на взгорок, Кудрявцев оглянулся. Всадники уже скакали вдоль поезда.
- Наддай, ну же! Прибавь ходу, чес-слово! - кричал он, словно надеясь, что машинист услышит его.
Тот и вправду отозвался гудком, колеса завертелись быстрее, и всадники начали отставать.
Взгляд Кудрявцева ухватил, как через рельсы на переезде перевалил танк, поводил из стороны в сторону стволом с набалдашником, выстрелил в домик стрелочника, к которому приближались верховые. Взметнулась и рассыпалась черепичная крыша. Испуганные кони шарахнулись, передний споткнулся и завалился, всадник перелетел через его голову.
Кудрявцев покрутил вожжами, погоняя своих лошадей и без того взвинченных шумом поезда, криками, стрельбой, видом грохочущих страшилищ с крестами на боках. Его тоже оторопь взяла - он чувствовал себя букашкой перед ними. Повозка вынеслась на малоезженую дорогу в мелколесье. Последнее, что успел заметить на полустанке Кудрявцев, был скрывшийся в лесу хвост поезда, и всадников, сыпанувших в заросли по другую сторону железной дороги.
Проехал еще немного по незнакомому пути и решил, что лучше обождать тут, чем запороться неведомо куда и наскочить на немцев. Свернул в сторону, остановился. При бешеной гонке и тряске тело Зины сползло к задку повозки, ноги свесились. Он приподнял его, уложил ровно.
Долго, может быть, целый час, сидел и думал, что ему делать дальше. Один остался, один из всей комендатуры. Горько, безысходно было на сердце. А вдруг не один? Серега Шустов ждет его. Прислушался. Рев танковых моторов терялся вдалеке, справа и слева приглушенно погромыхивало.
Повернув лошадей, Кудрявцев поехал обратно. Перед полустанком вновь задержался. Не затаились ли бандиты, гнавшиеся за ним? Не караулят ли его? Вокруг было тихо. Догорала, чадила будка стрелочника. Крадучись, он пробрался к противопожарному щиту, снял лопату и топор.
В перелеске, на сухом возвышенном месте вырыл могилу, устелил ее ветками и похоронил жену начальника штаба. Постоял над холмиком, горестно думая о судьбе, так нелепо и жестоко распорядившейся жизнью этой молодой, малознакомой ему женщины.
К запомнившемуся изгибу дороги, где он оставил Шустова, ехал с предосторожностями, держал винтовку на взводе и ждал: вот откуда-нибудь из-за куста окликнет его знакомый голос. Но напрасно ждал. Шустов лежал там же, у поваленного дерева, но теперь не изготовившись к стрельбе, а на спине, разметав руки. Один глаз его был открыт и глядел в безоблачное небо, на месте другого зияла рана. Бровь и кожа вокруг глаза опалены. Похоже, стреляли в упор.
Карманы у гимнастерки оказались расстегнутыми и пустыми. "Обшарили, шпана", - с негодованием подумал он. На поляне валялись стреляные гильзы, но винтовки не было. Значит, бандиты забрали и ее.
Он увел лошадей с дороги, перенес на лужайку Шустова и начал копать могилу, уже вторую за последний час. Пока хоронил товарища, негромко говорил сам с собой, то ли подбадривая себя, то ли стараясь не думать о свалившемся на него одиночестве, не замечая, что из глаз льются слезы.
- Украли мерзавцы твою красноармейскую книжку, а я и без нее помню твой домашний адрес. Напишу твоим отцу-матери, а еще лучше - сам съезжу к ним, когда уволюсь со службы, и расскажу, какой ты у них геройский парень, чес-слово. Ведь ты собой меня прикрыл, жену командира и его дочку. Ты настоящий пограничник, Серега, даром, что молодой боец. Не знаю, смог бы я поступить так, как ты, хотя я и старослужащий.
Потом долго и отрешенно сидел возле холмика, смотрел на Серегину фуражку, положенную сверху. Мысли тяжело ворочались в голове. Сколько было всего за день, как много свалилось на него необычного, никогда им не виданного в жизни, жестокого, бесчеловечного, что никак не укладывалось в сознании. Вот пообещал Сереге написать родителям, а то и заехать. Эх, Ваня, забыл, где ты сам и каковы твои дела.
Не заметил, как и вечер опустился, надо было куда-то прислониться. К кому ни попадя не сунешься. Дедушка-то утром что сказал: бандюги повылазили из щелей, как тараканы. Вчера еще за Советы вроде были, а сегодня немец пришел, они будто ждали его, служить ему начали. На своих накинулись хуже бешеных собак. Кудрявцев понимал, конечно, хороших людей больше. Но ведь очертя голову не сунешься и к тому, кого за своего почитаешь. Скажем, к деду утрешнему. В его хате запросто может засада притаиться.
Ладно, утро вечера мудренее, что-нибудь придумает. Он заехал еще глубже в лес, спустился в распадок, к ручью. Распряг, напоил и пустил пастись вконец измотанных за день лошадей. Но спохватился, а если уйдут в комендатуру? Там их дом, где каждый день кормили овсом. В повозке нашлась веревка - ночью ведь за травой поехали. Вбил крепкие колья, привязал лошадей. Корма им тут хватит.
Кто его самого покормит? Некому, так и думать об этом не стоит. Завернулся в брезентовый плащ и, утомленный многочисленными потрясениями, неожиданно уснул, как провалился в темную глухую яму.
Проснулся Кудрявцев от того, что кто-то толкал его в бок. Резко сел, схватил винтовку. Возле телеги стояли лошади, мотали головами, легонько всхрапывали. Он похлопал их по нахолодавшим, повлажневшим спинам, погладил. Кони уткнулись ему мягкими вздрагивающими губами в ладони, мягко заржали.
- Славные мои трудяги. Зерна просите? Вот беда, нету, чес-слово. Но я добуду, обещаю вам, насыплю по полной торбе.
Рассвело, по верхушкам деревьев рассыпалась позолота. Сразу вчерашние мысли вернулись, забились, ища разрешения. Есть выход! Как это сразу не пришло ему в голову? Он сейчас поедет на стыковую заставу, к капитану Ильину. Не может того быть, чтобы его командир отступил. Он там, бьется с врагом, и еще один штык будет для него не лишним.
Кудрявцев запряг лошадей и поехал. Постепенно выбрался на дорогу, по которой можно было миновать их городок.
Бывал тут со старшиной на хуторах: ездили за овощами, заготавливали картошку и сено на зиму. Ехал шагом, быстрее не позволяла извилистая, местами заросшая дорога. Часа полтора тащился, как услышал в стороне негромкий возглас:
- Хлопче, ты куда правишь?
Как и давеча, со сна, схватился за винтовку.
- Это я, не пужайсь, - из-за толстого дерева вышел знакомый лесник.
- Гнат Тарасович! - обрадовался Кудрявцев, соскочил с повозки, долго тряс руку леснику. - До заставы правлю, думаю податься к капитану Ильину.
- Ой, лышенько, та кругом нимакив до биса, як ты досе на них не наскочив, - быстро заговорил Гнат Тарасович, еще не старый человек, густо заросший черным волосом и внешностью своей напоминавший, что живет он постоянно в лесу.
С пограничниками у лесника давняя и верная дружба: они и лес берегут, и живность, какая в нем водится.
- На заставе наших нема, - с горечью сказал лесник, теребя широкую бороду. - Зараз видтиля прибег парубок. Полегли прикордонники в бою с ворогом. Тильки немногие уйшли. Завертай, хлопче, до мене.
У Кудрявцева словно оборвалось что в груди. Такая ясная и, казалось ему, спасительная цель рухнула.
На хуторке у лесника он пробыл недолго. Первым делом Гнат Тарасович позвал его за стол.
- Не откажусь, - поблагодарил боец. - Сегодня понедельник, а я в последний раз ел в субботу.
В полдень он засобирался, проверил и зарядил последней обоймой винтовку. На тревожный взгляд хозяина отозвался:
- Пойду гляну, что творится в комендатуре.
- Не дело ты задумал, сынок. Там цих нимцив, як муравьев в муравейнике.
- Я только гляну, - упрямо повторил Кудрявцев, вскинул винтовку на ремень, неторопливо шагнул в лесную сень, будто в пограничный наряд отправился.
Оглянулся, лесничий крестил его вслед.
- Лошадок поберегите, Гнат Тарасович, - махнул рукой на прощание.
Взобравшись на то же дерево, с которого наблюдал еще вчера, увидел, что лесник говорил правду. Двор комендатуры был оживлен. Подъезжали автомашины, с них выгружали мебель и заносили в особняк. Казарму, в которой до вчерашнего дня жил Кудрявцев, заново побелили, в окнах заменили стекла, разбитые в перестрелке. Из-за особняка показались и двинулись через двор несколько немцев. Когда они вышли за ворота и остановились на лужайке под деревом, Кудрявцев разглядел устроенную там виселицу. С толстого сука свешивалась петля, под ней стояла табуретка. В окружении врагов увидел старшего лейтенанта, начальника штаба комендатуры, без фуражки, в располосованной гимнастерке. Его держали за руки двое солдат. Немецкий офицер в высокой фуражке, в серебряных, отсвечивающих на солнце погонах кричал на старшего лейтенанта, затем стал бить его наотмашь. Наконец, офицера потащили к виселице. Он оттолкнул солдат, с трудом шагнул к дереву, приволакивая ногу.
"Они его… вешают?" - забилось в голове Кудрявцева, он вспомнил, как погибла вчера жена начальника штаба и как хоронил ее.
Он положил винтовку на сук и начал тщательно выцеливать немецкого офицера. Сосредоточившись, посадил на мушку его голову и плавно нажал на спусковой крючок. Немец взмахнул руками и, словно деревянный, плашмя опрокинулся на спину. Начальник штаба рванулся в сторону от виселицы, но, видно, ноги служили ему плохо, он не успел доковылять до кустов, как солдат хлестнул по нему из автомата. Старший лейтенант упал. Кудрявцев передернул затвор, пальнул в кучу немцев, потом еще и еще… Расстрелял обойму, обдирая в кровь ладони о жесткую кору, соскользнул с дерева и побежал через рощу.
Сзади раздались резкие, отрывистые команды, загремели автоматные очереди. Кудрявцев не заметил, как выскочил на опушку, успел подумать, что в этом его ошибка, хотя в этом же, наверное, могло быть и его спасение, проскочи он прогалину и скройся в глухом лесу.
Пуля достала его в ногу, другая вонзилась в бок. Тело сразу стало непослушным, и он упал лицом в траву. Слышал, как к нему подошли, перевернули на спину. Почувствовал, кто-то навис над ним. "Выстрелят в голову, как в Серегу Шустова…" - пронеслась последняя мысль. Но пуля вошла ему в грудь. Он почти не слышал выстрела и почти не ощутил новой боли.
16
Глухая ночная тьма висела над землей, когда поезд вкатился в неосвещенный город. Колеса заговорили на стрелках, вагон закачало. Надя глядела по сторонам, и ей становилось жутковато от вида слепых, темных провалов окон в казавшихся нежилыми громадах зданий. Лишь изредка мелькал одинокий несмелый огонек и сразу гас, как придушенный. Однако, приглядевшись, Надя поняла, что темнота была обманчивой. На улицах ощущалось движение, у переезда скопилась длинная вереница грузовиков.
Лязгнув буферами, поезд остановился, возле вагонов появились люди. Внезапно в глаза ей ударил сноп света.
- Погаси фонарь, дура! - грубо прикрикнул кто-то.
- Зря глотку-то не дери. Тут пассажиры, - ответил глуховатый мужской голос, и Надя разглядела невысокого железнодорожника с фонарем.
- Вот те на, откуда они взялись? - на площадку поднялся и грузно затоптался человек с винтовкой. - Свети, я плащом прикрою. Гражданочка, а ну, предъявите документ. Кто такая, почему на спецпоезде оказалась?
Огорошенная таким оборотом дела, Надя не нашлась, что ответить. Двумя словами не объяснишь, не пересказывать же, как она садилась на поезд, что перед этим пришлось увидеть и пережить.
- Какие тебе документы, служивый? Разуй глаза, тут дите малое да женщина эта… в тягостях, - вступился железнодорожник. - Должно быть, сам проморгал, когда они садились, а теперь строгости разводишь, личности выясняешь.
- Ладно, отец, не ворчи. Я и без подсказки вижу - беженки, - в смущении пробормотал охранник, закидывая винтовку на ремень. - Я вчерась нагляделся… всю жизнь буду помнить этакие страсти. Не дай Бог под немцем очутиться.
Он сокрушенно крутил головой.
- Вставай, милая, поезд дальше не пойдет. Под разгрузку его подали. Зерно в вагонах-то, хлебушко, - сказал железнодорожник и, видя, что Надя не может подняться, затекли ноги от долгого и неудобного сидения, помог ей, подхватив под руку. - По моему разумению, машиниста наградить надо. Приятель мой хороший, между прочим. Рядом живем. Вчера в Германию повез, да вот возвернулся, не отдал немцам пшеничку нашу.
Словоохотливым, видимо, был человеком. Что на уме, то и на языке. Слушая его, Надя вдруг подумала, что при разгрузке могут хватиться недостающего вагона, и машинисту, чего доброго, попадет за пропажу. Охраннику, требовавшему с нее документы, в первую очередь.
- Вы знаете, нас бомбили… еще там, в приграничье, - остановилась Надя на ступеньке. - Бомба разбила последний вагон. Он под откос упал.
- Ой-ей, а я ведь и не знал этого, - заохал и ссутулился охранник, вроде бы и ростом меньше стал. - Жду-пожду кондуктора, он как раз и находился на площадке последнего вагона. Ой, горе-беда, побегу докладывать начальству. Спасибо тебе, голубушка. Если спросят, так подтвердишь, что видела?
Охранник торопливо ушел.
Железнодорожник помог Наде сойти, потом снял Машеньку. У Нади билось в голове непривычное, пугающее слово "беженки".
- Куда вы теперь? - участливо спросил железнодорожник.
- Домой добираемся, в Воронежскую область. К моим родителям, - ответила Надя, озираясь, куда ей идти.
Легко сказать, добираются домой. А куда сунуться, что предпринять, не знает. На своих двоих не далеко уйдешь, у нее ведь не было даже денег на билет.
Железнодорожник понял ее растерянность.
- Как звать-то вас?
- Меня Надей. Это дочка моя Машенька.
- Меня Петром Матвеевичем. Вот что, девоньки… думаю, до утра надо подождать, там разберемся что к чему. Мы со старухой в своем домике живем. Переночуете у нас, места хватит, - решительно молвил он.
С кем-то коротко переговорив, предупредив об отлучке, он повел их от станции по узенькой тропинке среди тополей.
Жена его, вовсе и не такая уж старуха, как он назвал ее, встретила участливо, поставила греть воду, удивляясь, как Наденька решилась… в таком положении да с малолеткой дочкой пуститься в длинную дорогу.
- Мать, не стони, не нагоняй тоску, им и без того не сладко. Поскорее корми да спать укладывай, - пробурчал Петр Матвеевич. - Я пойду, на дежурстве подменить меня некому.
- По доброй воле разве пустилась бы. Муж мой, ее папа - командир-пограничник. Где он теперь, мы не ведаем.
Не пускаясь в подробности, Надя рассказала все, что произошло с ними. У жены Петра Матвеевича глаза наполнились слезами. Она молча вытирала их чистым, вышитым по углам передником.
"Ох ты, напасть, горе-горькое, - вздыхал старый путеец, шагая на станцию, удрученно вспоминая, как малышка обрадовалась, заплескавшись в большом тазу. - Такая кроха, может статься, уже и сирота. По радио-то говорили, границу немецкие войска атаковали на всем протяжении. Превосходящими силами… И ребеночку, что еще не родился, суждено ли батьку увидеть?"