- Почему назад? - так и подскочил Фрол.
- Не доплывем. Ночь коротка. Они заметят нас в море. Разве ты этого не понимаешь, Фрол Акимович?
- Нет, - глухо проговорил Каблуков, но погнал шлюпку и своим веслом в море.
Светало быстро, в шлюпке стояла могильная тишина, словно все онемели. Только Званцев кусал пересохшие, потрескавшиеся губы и тихо просил воды. Да еще Фрол временами горевал, не выпуская весла:
- Что мы натворили! Что мы натворили…
Павлу надоело его нытье, и он приказал:
- Сушить весла!
Шлюпка еще какое-то мгновение плыла по инерции, а потом остановилась и тихо закачалась на малой волне.
Все вопросительно, с отчаянием взглянули на Павла: казалось, ждали от него спасения. Фрол словно высказал общую мысль:
- А дальше что, капитан? Привел нас помирать сюда?..
- Шутишь, папаша! Еще такая смерть не родилась, чтобы голыми руками взяла комсомольцев. Руки у нее коротки, - твердо сказал Павло и весело взглянул на Прокопа Журбу и на Алексея Званцева.
Те приободрились, распрямились, смотрели посветлевшими глазами вперед, словно хотели разглядеть, что творится за слепящей линией пустынного горизонта.
- Помните, ребята, Корчагина?
- А как же! - бодро откликнулся Прокоп.
- Знаем, - тихо добавил и Званцев.
- Ведь он один был против бури, а нас четверо. Не забывайте, братцы, об этом, - проговорил Павло.
- Земля-матушка - одно дело, а море - совсем другое, - буркнул Фрол.
- Ну, папаша, это ты преувеличиваешь, - сказал Павло. - А если бы Павка Корчагин был матросом, разве от этого изменился бы его характер? Ни за что на свете. Да он бы еще и не такую бурю выстоял, как на той земле, что вся горела…
Фрол глухо кашлянул, но спорить не стал:
- Ну, командуй дальше. А мы за тобой пойдем… Я так есть хочу и пить, что, кажется, отдал бы сейчас все казенные двенадцать тысяч за кусок хлеба и ведро воды. Отдал бы и глазом не моргнул. А потом бы отработал. За мной долг не пропадет. Вся Гоголевская улица в Саратове знает… Весь институт в городе Горьком видел, кто я такой…
- На море автолавок нет, - заметил Павло.
- Жаль, ох как жаль, что нет, - кусал выцветшие на солнце усы Фрол.
Когда он угомонился, Павло набрал полные пригоршни морской воды и, запрокинув голову, принялся полоскать рот. Полоскал долго и, казалось, с удовольствием, даже в горле булькало. Потом намочил волосы, плеснул водой в лицо. Полил обнаженную грудь и, повернувшись ко всем в шлюпке, весело сказал:
- Вот так делайте, браточки. Помогает… Утоляет жажду, солнце не так жжет…
И набрав флягу морской воды, стал поливать Алексею Званцеву голову, грудь. Лил за ворот. Заставлял полоскать рот. За ним стали плескаться и Прокоп с Фролом. Сначала несмело, а потом все решительнее. И все хоть на какое-то мгновение сразу почувствовали себя лучше, бодрее, словно напились чистой воды, поели свежего хлеба.
А тут еще поднялся западный ветер, и матрос Журба закричал, чтобы ставили парус из плащ-палатки. Парус поставили, прикрепив один конец к большому шесту, в уключине, а второй - к короткой палке, двигая которой и управляли парусом. Попутный ветер весело погнал шлюпку на восток. Он отлично дул весь день, и возле паруса установили вахту. Каждый стоял по часу. Павло завел свои часы, как только взошло солнце. В шлюпке наступил точный распорядок дня. Час стой на вахте, два часа лежи в люльке. Лежи и поливай себя водой, полощи рот. Жажда проходила на какое-то время, но потом снова сжимала горло горячими тисками. А голод уже не проходил. Он душил их так, что замирало сердце.
К вечеру они проснулись и увидели удивительную картину. Ветер стих. Возле паруса, упав грудью на банку, спал Прокоп Журба. На горизонте берега не было. Желанная, взлелеянная в мечтах Балаклава исчезла. Они разбудили матроса, сняли парус и прикрылись им все трое, потому что вечерняя прохлада давала себя знать, Алексея Званцева накрыли ватником Каблукова.
- Ну и климат проклятый, чтоб ему добра не было, - ругнулся Фрол. - Днем жарит, как в пекле, а ночью холод. Тут и здоровый завоет… Нет лучше, как у нас на Волге…
Павло неизвестно зачем опустил руку в море, и она сейчас же заиграла мириадами зеленоватых искр, словно засияла алмазами. Но ни Павло, ни Прокоп с Фролом не обратили на это сияние никакого внимания. Им теперь было все равно.
Надвигалась третья тяжелая и голодная ночь. А сколько таких ночей еще ждет и подстерегает их впереди, среди безлюдного моря?
Павло подумал об этом и невольно замер. А тут еще песня неумолчно звенит:
Плещут холодные волны…
Глава восьмая
- Ребята, - еле слышно простонал Алексей Званцев и, приподняв ослабевшую руку, вяло поманил к себе всех троих.
Он уже не просил ни воды, ни хлеба, знал, что их нет. Кажется, прошла вечность с того момента, когда он в последний раз вдыхал сладкий запах свежего хлеба, чувствовал во рту целительную прохладу родниковой воды. Он посмотрел вокруг запавшими глазами и опять увидел ненавистное море, как вчера, позавчера, пустое и чужое. Берег давно исчез, и Алексей даже не мог теперь сказать, с какой стороны он был, этот спасительный берег. И чайки исчезли. Они побоялись лететь за шлюпкой в такую даль. Теперь севастопольцы были в море одни, обессилевшие от голода и жажды. Все как-то притихли, завяли, забыв счет дням и часам. Только их командир, капитан Заброда, еще крепился.
Он проснулся сегодня, как и в первые дни, до восхода солнца, умылся по пояс холодной водой, прополоскал рот. Несколько раз глотнул ее, противную, гадкую. Потом завел карманные часы и, подражая радио, закричал, сложив ладони рупором:
- Говорит Москва! Доброе утро, товарищи! Сегодня десятое июля…
Прокоп и Фрол зашевелились на корме, заплескали водой. Кто-то из них спросил:
- А какой сегодня день, капитан?
Заброда неуверенно развел руками.
- А этого я уж и не знаю, братцы. Чего не знаю, того не знаю.
Он перебрался к ним на корму, и они о чем-то тихо заговорили, глядя мутными, осоловевшими глазами в необъятное море.
Званцев подумал, что говорят о нем, и позвал их к себе:
- Ребята! Я не слышу вас. Идите сюда… Может, мне полегчает…
Тяжело и неуверенно переступая через банки, скользя по решетчатому дну шлюпки, они подошли и сели возле Алексея, притихшие и угнетенные, ожидая, что же сегодня скажет им командир.
Павло перевязал Званцева, смочив бинты в морской воде. Теперь он сам стирал их и сушил на горячем солнце. Прокоп с Фролом увидели на спине капитана кровоточащую рану, которая никак не заживала. Алексей тихо сказал:
- О чем вы там шепчетесь без меня на корме? Говорите так, чтобы и я слышал…
- Да что там говорить? - безнадежно махнул рукой Фрол Каблуков.
- Нет, говорите, - настаивал Званцев. - А то капитан лежит рядом со мной и все только успокаивает… А зачем оно мне, это успокоение? Я же не маленький. Война есть война… Отчего вы замолчали, браточки?
- Мы не замолчали, - отозвался Павло, - слушай, что я им говорю. Тут скрывать нечего… На веслах мы уже идти не можем. Ты ранен, рана твоя не зажила. Прокоп еще больше ослаб. А мы вдвоем с Фролом на этих веслах далеко не уплывем. Что же нам остается? Ждать. Только ждать, пока нас не заметит какой-нибудь корабль и не подберет. Тут часто летают гидросамолеты, это их трасса. Они-то уж непременно нас увидят и сбросят аварийный бортпаек, а там и катера наведут. Я решил лечь в дрейф. Мы начинаем дрейфовать. Нам надо лежать спокойно. Как можно меньше двигаться, разговаривать, чтобы не растрачивать энергию. Человек без еды может прожить сорок три дня. Поверьте мне, друзья, я учился в мединституте и точно знаю. Один немец, забыл фамилию, голодал сорок три дня.
- Вранье, - с бешенством сказал Фрол. - Мы за какую-нибудь неделю почти скрючились от жары и голода, а ты нам про сорок три дня треплешь.
- Ох, капитан, не мучай нас, - пошевелил посиневшими губами Журба.
Они взглянули на врача так зло, словно готовы были разорвать его на куски. Фрол Каблуков даже зубами заскрипел. "Еще мгновение - и он бросится и начнет душить. Ну что же. Это абсолютно естественно в таком состоянии, - спокойно подумал доктор. - Забудь, что ты сам голоден и обессилел. Помни, они больные. А тебя как учили обращаться с больными? Забыл? Нет, не забыл еще". И он, вкладывая в каждое слово всю свою душу, приложив руку к сердцу, сказал:
- Честное комсомольское, браточки! Верьте мне. Тот немец действительно голодал сорок три дня. Правда, он пил воду. Воды ему давали вдоволь. И вода разлагала запасы, которые были в организме. Этим он и жил…
- А чтоб он смолы напился! - выругался Фрол, но уже не так Озлобленно.
- Воду пил, - мечтательно сказал Прокоп Журба и вдруг спросил: - А мы что будем пить?
- И мы будем пить воду, - удивительно спокойно ответил Павло. - Вот смотрите…
Он отцепил флягу, которая до сих пор болталась на поясе, наполнил ее морской водой, прополоскал, вылил, снова наполнил флягу свежей водой и, не колеблясь, прижал к губам. Глотнул раз и болезненно сморщился. Второй раз глотнул, зажмурив глаза. Глотнул третий раз. Резкая боль словно тисками сдавила желудок, что-то вдруг подкатило к горлу, и Павло еле сдержался, чтоб его не вырвало.
Все трое смотрели на Павла как завороженные, словно он проглотил гадюку. Смотрели со страхом и недоверием, но в их глазах уже вспыхнули теплые искорки надежды.
- Ну, вот и все, браточки, - тяжело передохнув, сказал Павло. Даже улыбнулся своей скупой, но доброй улыбкой.
Фрол внимательно взглянул на матроса и, показав глазами на врача, хмуро спросил:
- Ты видел?
- Видел.
- Он пил эту воду?
- Пил.
- Ну как она? - спросил Фрол уже врача.
- Противная. Хуже касторки. Но это единственное для нас спасение. Другого нет и не будет. И запомните еще, что кубометр морской воды содержит в себе вдвое больше питательных веществ, чем кубометр самой хорошей плодородной земли. Я только что припомнил. Когда-то мы изучали все это на морском факультете в медицинском! - громко и даже несколько патетически воскликнул врач.
Фрол разгладил усы, попробовал улыбнуться:
- Чудеса! У нас, в Саратове, говорят: ведро воды заменяет стакан молока. Пей, дурак, воду…
- Молоко - штука нехитрая, - заметил Павло. - Его любой дурак выпьет. А ты морской водички попробуй. Соленой, с йодом и фосфором. Вот это подвиг…
- А ну-ка, давай я попробую! - оживился Фрол.
- Подождите. Я вам приготовлю с пантоцидом. Может, будет не так противно, - сказал Павло и, набрав воды, бросил во флягу две таблетки пантоцида. Взболтав получше и отпив пару глотков, передал флягу Фролу.
Тот, зажмурив глаза, глотнул раз, другой, не отрываясь, не дыша. Поморщился, замотал головой и схватился за живот. Но его не стошнило. Только сплюнул за борт и стал вытирать ладонью глаза, словно отведал добрую порцию крепкого хрена.
Павло в душе торжествовал победу. Спокойно спросил:
- Ну как, Фрол Акимович?
- Противно, - замотал головой. Фрол, - касторка - мед по сравнению с этой заразой. Да что поделаешь? Теперь бы еще сухарик…
- Ого! - вздохнул Павло. - За сухарики уж простите, браточки. Чего нет, того нет. Давай дальше, не задерживай рюмку.
Прокоп выпил даже не поморщившись, хотя и ему было очень противно. Но моряк не мог выставлять себя на посмешище. Возня была только с Алексеем. Его дважды тяжело вырвало с желчью, он не мог даже смотреть на флягу. Но врач не отставал от него, пока тот не сделал первого глотка. А там пошло. Так с трудом они привыкали к морской воде, и страшная смертельная жажда уже не сжимала горло, и голод словно отступил и мучил их не с такой силой.
- Ничего, ребята, - успокаивал Павло. - Если даже нас не подберут корабли и не увидят гидросамолеты, шлюпку за эти дни непременно прибьет к берегу. Морское течение относит нас все дальше от Севастополя на Кавказ…
И, напрягая память, он до мельчайших подробностей припоминал лекции, в которых шла речь о физиологии голодания. Он жестоко ругал себя за то, что лак легкомысленно относился тогда к этим лекциям и не все запоминал. Теперь они были бы для него находкой. Собственно, не для него, а вот для этих трех моряков, которые умирали в шлюпке уже не столько от жажды, сколько от голода. Правда, чувство голода было нестерпимым и страшным только первые семь дней, тогда невыносимо болели ноги и руки, ломило поясницу, а перед глазами плавали желтые круги. Потом это ощущение притупилось, уступив место общей вялости и бессилию, которые сковали всех четверых.
Павло приподнял тяжелую голову, медленно поднес ко лбу руку и стал вытирать ладонью горячий пот. Только бы не проговориться Фролу Каблукову, что Жюль Верн и Станюкович категорически запрещали пить морскую воду, не то усатый вновь взбунтуется, и тогда не оберешься хлопот.
* * *
А море поблескивает, переливается вызывающе и зловеще, как вчера, как позавчера, как и в тот первый день, когда они оторвались от родной севастопольской земли. Только берега теперь уже не видно. И чаек нет над головой. Значит, земля далеко, а они словно в заколдованном кругу, который чья-то злая невидимая рука начертила вокруг них, и никогда им, кажется, того круга не переступить, не вырваться из смертельных объятий моря.
- Нет, врешь, старая ведьма! - тихо шепчет Павло, посматривая на своих товарищей.
Званцев повис над водой и болтает рукой в море, словно что-то ловит. Может, медузу увидел? Нет. Если бы медузу, давно бы радостно сообщил об этом. Ведь медуза холодная и пресная. Хоть она и живет в соленой воде, но ни чуточки не соленая. Ее можно есть. Она как планктон. И питательна, и полностью заменит пресную воду. Об этом они не раз говорили, да вот сколько плавают в море, до сих пор ни разу не пришлось встретить медуз. Вымерли они, что ли, или на дно попрятались? У берега кишмя кишели, а здесь нет и нет.
Матрос Журба лежит навзничь на корме и вяжет из шпагата морской узел. Завяжет и вновь распутает. Бледный, исхудавший. Кажется, одна кожа да кости. Возле него, задумавшись, сидит Фрол, тихо покачивая флягой. Он приделал к ней крепкую корабельную бечевку и теперь берет воду не на поверхности, а из глубины. Хитро берет. Одну бечевку привязал к фляге, прицепив к ней балласт - железную уключину от шлюпки. Вторую - привязал к пробке, которой закрывается фляга. Как только фляга опускалась на достаточную глубину, Фрол дергал за бечевку, привязанную к пробке. Алюминиевая посудина наполнялась глубинной водой. Там вода холоднее. Хорошо, что он уже не ворчит и пьет морскую воду. Упрямый, несговорчивый Фрол теперь почернела и словно потрескался, как камень на морском берегу.
Заметив взгляд Павла, он как-то осторожно, словно заново учился говорить, произнес:
- Ну, что ты надумал, капитан? Говори, а то ведь так можно помешаться…
На его голос обернулся и Званцев. Медленно приподнялся и Журба. Все трое смотрели на врача такими большими, полными надежды, умоляющими глазами, словно ожидали, что он сейчас даст им по куску хлеба.
И капитан, сам удивляясь тому, как четко и быстро сработала его память, радостно сказал:
- Сказку придумал… Сказку, ребята…
Они ползут к нему медленно и неуклюже, словно у них парализованы ноги, и устраиваются возле раненого Званцева, тесно прижавшись друг к другу. Только тяжело сопят, словно у них перехватило дыхание от быстрого бега.
Павло молчит, собираясь с мыслями, не помня толком, чем эта сказка должна закончиться. Он когда-то слышал ее, еще студентом, а может, и прочел. Но это было так давно, так давно, что он уже и сам не помнит, когда именно.
- Ну, давай сказку… а то, наверно, мы скоро концы отдадим, - хрипит Фрол, болезненно и сухо покашливая.
- Э, браток, еще рановато тебе такое говорить. У тебя жена дома и ребенок. Они ждут тебя, - прикрикивает на него Павло. - Вот мы трое на что уж убежденные холостяки, а нам такое в голову и не лезет. А ты же глава семьи…
- А! - безнадежно машет рукой Фрол, и на его бесцветных глазах выступают слезы. Каблуков так любит свою дочь и жену, что одно неосторожное слово - и он начинает плакать.
Врач не дает ему расчувствоваться.
- В некотором царстве, в тридесятом государстве, - произносит он, - как говорила моя покойная бабуля из Сухой Калины, в дальней Афганской земле жил себе поживал да добро наживал богатый человек. И от этого богатства и роскоши так его разнесло, что и не описать. В кресло не влезет, в карету не сядет, в дверях застрянет. В карете под ним все рессоры лопались. Ел за троих и за себя четвертого. А из-за этого, как вы знаете, прилипли к нему всякие болезни. Да все сразу. И одышка, и водянка, и сердце ожирело, и ноги распухли, и живот вырос, как пивная бочка. Не мог уж сам и ботинки себе зашнуровать. Слуги шнуровали… Словом, не человек стал, а мешок с мясом. И вот пришел он к врачу: "Спаси, отец родной, я тебе гору золота дам и драгоценных самоцветов. Только вылечи меня от этой страшной болезни. Сделай так, чтобы я опять стал, как все люди на земле. Прямой, статный, веселый и резвый". Врач внимательно осмотрел больного, выслушал, выстукал да и говорит: "Напрасно вы, господин, тратите деньги на свое лечение…" "Почему напрасно?" - удивился богач. "А потому, - говорит врач, - что вам осталось жить на свете сорок дней. И ни минуты больше…" Очень загрустил богач, пришел в свой дворец, упал на постель и даже не захотел ни с кем разговаривать. Даже есть перестал. Лежит и все думает о своей смерти. Думает и считает дни, когда она придет к нему, эта смерть. И видит богач, что роковой день приближается, а сам он все худеет да бледнеет. Вот уж и сорок дней прошло, а смерти все нет и нет. Тогда богач вскочил и айда к врачу. Прибежал да и спрашивает: "Зачем же ты так обманул меня? Говорил, что я помру через сорок дней, а я вот живу и даже к тебе прибежал". Усмехнулся врач и говорит богачу: "Ты жаловался на полноту, а теперь ты худой и стройный. Чего же тебе еще надо? Иди себе с богом…" Богач выбежал за ворота и только тут понял мудрую хитрость врача…
Павло замолчал. Все трое, казалось, тихо дремлют, повесив тяжелые головы на грудь. Словно и не слышали сказки. Потом Фрол глухо заметил:
- Ну и хитрый, зараза.
- Кто? - удивился Павло.
- Да кто же, как не ты. Известно - ты. До того врача мне как до лампочки. А ты здорово подвел базу. Не вешайте, братцы, нос. Сорок дней можно голодать. Вранье!
- Сказка! - процедил сквозь зубы Журба.
- Баланда! - выдавил из себя Алексей.
- Да вы что, браточки, одурели? Скоро две недели как голодаем, а вы мне до сих пор не верите? Вон какие! Я и не думал, что вы такие неблагодарные. Воду вас силой заставил пить, и хоть бы кто спасибо сказал. Из-за этой воды и живы. А благодарность какая? Теперь хоть слушайтесь, если я старший здесь, - притворился обиженным Павло.
- За воду спасибо, - тихо сказал Фрол.
Журба благодарно кивнул Павлу головой. Алексей тепло взглянул на него, словно тоже поблагодарил. И молча, тяжело переваливаясь, они опять поползли на корму, удрученные жарой и голодом, черные от солнца. И одежда на них грубо и громко шуршала, потому что она давно пропиталась соленой водой и гремела, как брезент.
Павло прилег рядом с Алексеем, загляделся в морскую глубину. И вдруг что-то далекое и седое взметнулось там и словно окуталось белым туманом. Туман закачался и стал таять - это солнце коснулось его холодной толщи.