Удивительный этот юноша - Павел Борисенко. Правильно кто-то сказал, что война явилась тем оселком, на котором очень остро отточились, ясно, отчетливо обозначились все чувства человека, все грани его характера. Я это хорошо теперь вижу на примере своего товарища.
Комбат подзывает ординарца и приказывает выбросить пластинку.
- Нам, солдатам, такие песни не подходят, - сказал он. - Это такая слизь, Вася, одна тоска и скука. - Потом предложил мне: - Помогай, а я начну. Вполголоса, тихонько, просто для себя.
Комбат оперся обеими руками о пошатнувшийся и скривившийся стол, слегка сощурил глаза, глядя на огонь, и легко и свободно запел:
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
Горло ломая врагу.
Вдруг остановился:
- Понимаешь, друг, за сердце берет!
Повернулся к ординарцу:
- А ну-ка, Вася, "Бьется в тесной печурке огонь".
Все время дремавший связист встрепенулся и повторил несколько раз:
- Я "Заря", я "Заря". Хорошо, есть. Товарищ майор, вас просят.
Борисенко кинулся к телефону.
- Слушаю. Порядок, полный порядок. Хорошо. Спасибо, вас тоже поздравляю.
Сел на прежнее место.
- Командир полка звонил. Через два часа наступаем. Замечено передвижение больших колонн противника. Наносим удар с фланга, откуда фашисты не ждут. Поздравил с Новым годом.
Тут же Борисенко отдал распоряжение, чтобы явились командиры рот за получением новой боевой задачи. Комбат взглянул на часы - было без десяти минут двенадцать.
- С нами идешь или поедешь в редакцию? - спросил меня майор.
- Что ты, какая тут редакция? С вами, конечно.
Вася начал убирать со стола, а мы с Борисенко вышли из землянки. Комбат тихо напевал:
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу…
Было темно и тихо, так тихо, что если долго постоять неподвижно, то услышишь, как падает крупными, тяжелыми хлопьями снег. С трудом верится, что где-то вот здесь, совсем недалеко, лежит целый батальон солдат. Скоро будет подана команда, и бойцы тихо, без шума и суеты снимутся с этого рубежа и ко всему привыкшие - к ночным неожиданным переходам, к дождям и бурям - пойдут навстречу врагу, чтобы внезапным ударом сбить его и уничтожить.
Комбат неотрывно и внимательно смотрел в сторону, где все сильнее и громче раздавалась ночная канонада. Он словно надеялся там что-то увидеть и запомнить. Потом я услышал его деловой, уверенный голос, каким он командовал в бою:
- Скоро, дружище, скажем: последние залпы. Последние залпы… Как это хорошо!
ПОДВИГ АЛЬЖАНА ДЖАЛГАСБАЕВА
За окном вагона бежала выжженная зноем желтая степь. В голове офицера роились мысли: где-то далеко бушует война, и он, Альжан Джалгасбаев, учитель из Джамбула, скоро тоже будет на фронте. Ему дадут людей, и он поведет их в бой. Удачным ли он будет?
Через два дня Альжану пришлось увидеть суровую, без всяких скидок и поблажек войну…
Командир батареи пригласил недавно прибывшего офицера к себе на наблюдательный пункт.
- В случае чего… Вы, Джалгасбаев, принимаете батарею. Сейчас идите на огневые, знакомьтесь с людьми. Вечером встретимся…
Комбат хотел еще что-то сказать, но земля вокруг содрогнулась, со стен блиндажа посыпались мелкие комочки, в прорезы, сделанные для стереотрубы, вполз вонючий запах сгоревшего пороха. Второй вражеский снаряд разворотил бревна наката. Командир батареи, отряхнувшись, махнул рукой:
- По местам!
Альжан в сопровождении связного побежал на огневые позиции. Но не успели они удалиться и на сотню метров, как их догнал боец, бывший с командиром батареи на наблюдательном пункте.
- На НП, скорее, товарищ лейтенант. Там… - Солдат не мог сразу закончить фразу. Придя в себя, связист пояснил: - Все погибли: в блиндаж попал снаряд…
Медлить нельзя: после интенсивного артиллерийского обстрела враг крупными силами пошел в контратаку. Джалгасбаев, приняв от связиста телефонную трубку, дал команду батарее открыть огонь. Били по наступающим гитлеровцам и десятки других батарей орудиями самых различных калибров. Казалось, ничего вокруг, кроме вот этого страшного шума и огня, нет - идет бой, первый его бой.
Через четверть часа грохот и шум смолкли, и поле придавила тишина. Не перед новым ли штурмом наступило это гнетущее безмолвие?
И только тогда, когда в тыл потянулись раненые, когда неведомо откуда взявшиеся задымили в укрытиях походные кухни, Джалгасбаев встал, выпрямился во весь рост, ощутив в теле непривычную свинцовую тяжесть. "Вот и принято боевое крещение", - подумал про себя Альжан…
Какой путь пройден, по скольким фронтам и дорогам пришлось мыкаться! Исколесил всю Смоленщину, Белоруссию, Латвию, Литву, за полтора года двадцать раз принял участие в боях за железные дороги, пятнадцать раз форсировал большие и малые реки, был участником двенадцати таранов сильных вражеских позиций, отбил больше ста яростных контратак - не всякому это удавалось вынести. Кто хоть один раз в своей жизни имел случай очутиться перед раскрытой пастью фашистского дзота и слушать, как задевают каску пули, тот поймет, что значит в такое мгновение иметь власть над собой, чтобы выбрать момент, оторваться от земли и метнуть в свинцовую глотку врага гранату. Или какая внутренняя собранность нужна, как надо уметь держать в руках взвинченные до предела нервы в тот момент, когда ты вступаешь в единоборство с врагом и когда знаешь, что шансов на успех мало.
…Под вечер гитлеровцы пошли в восьмую контратаку. Измотанные бесконечными боями, усталые бойцы, казалось, не в силах были больше встать на ноги. Вторые сутки - огонь, огонь, огонь. Позиции обороняющихся покрылись плотным облаком порохового дыма. Нередко прямо на огневые позиции, в траншеи и блиндажи, врывались фашисты. Тогда поднимались и те бойцы, у которых хватало сил ровно настолько, чтобы выдернуть чеку у "лимонки" и оттолкнуть ее от себя. Тут же, рядом со стрелками, находился и лейтенант Джалгасбаев.
- Не ослаблять огня. Огонь! - отдавал он команду.
Батарейцы стояли, думая только о том, чтобы выдержать контратаку, измотать врага и затем добить его.
Орудия били не смолкая. Но в тот момент, когда фашисты, казалось, берут верх, единственное орудие, чудом уцелевшее от бомбежки, вдруг замолчало. Офицер перегнулся через щиток: у лафета, повиснув на станине, умирал наводчик сержант Сериков. Лейтенант подскочил к нему, приподнял, взглянул в лицо: мертв. Командир батареи встал на место погибшего. Орудие продолжало бить по гитлеровцам. Враг откатывался, приближался вновь, но пройти рубеж, обороняемый советскими воинами, ему так и не удалось.
За эти бои трем воинам из батареи Джалгасбаева присвоили звание Героя Советского Союза. Сам Альжан был награжден орденом Отечественной войны первой степени - седьмым орденом по счету.
Выглянувшее солнце тотчас же скрылось за черным дымом. Люди что-то кричали, но услышать их было нельзя. Гул, все сотрясающий, страшный гул стоял на земле, висел в воздухе. Так начался день 8 апреля 1945 года - день героического штурма города и крепости Кенигсберг. Когда исполинские вздохи сотен орудийных стволов на миг замерли, поднялась пехота.
Никакая сила не могла задержать поток людей. Командир батареи, гвардии старший лейтенант Джалгасбаев смотрел на наступающих, торопил своих батарейцев. Вдруг Альжан оцепенел. Когда его солдаты вкатили пушку на первые камни мостовой Кенигсберга, из пробитой в стене бреши высунулось тупое рыло вражеского орудия и, покачавшись, остановилось. Еще минута - и это чудовище изрыгнет смертоносный металл. А совсем рядом проходят наши полки. Над потемневшими стальными шлемами бойцов - кумачовые знамена. Альжан мигом очутился около своего орудия. Выстрел, затем второй, третий. Стена рухнула, похоронив под обломками гитлеровский расчет вместе с разбитой пушкой.
- Вперед! - крикнул Альжан.
Артиллеристы шли вместе с пехотинцами. Так в упорных боях минул день. А с вечера заклокотала река Прегель: ее хлестали длинные плети пулеметных очередей, столбы воды вздымались от разрывов бомб и снарядов.
Как бы Альжан хотел быть вместе с пехотинцами, которые форсировали водный рубеж, но нельзя: он нужен здесь, на батарее. Офицер держал свои орудия наготове. А когда пехотинцы переплыли Прегель, Джалгасбаев открыл огонь по противнику.
Вскоре в дикой пляске рассыпавшихся ракет офицер увидел, как с того берега Прегеля, сняв каски, стали приветливо махать стрелки - солдатский жест благодарности. Альжан услышал победное "ура!" и понял: Кенигсберг пал.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Кто знает, ценой каких усилий пришлось выбивать гитлеровцев с господствующих высот, кто видел радость на обожженных боем лицах воинов, когда они узнали, что наши на высоте, кто помнит погибших товарищей, тот никогда не забудет эти сорок восемь огненных часов!
Никто глаз не смыкал: тяжело было.
Пехота не дожидалась конца артиллерийского шквала. Тут же, за своими снарядами врывалась она в траншеи и завязывала рукопашные схватки. Вдруг наступило затишье. Всего лишь минуты затишья, а как это действует на чувства человека, только что находившегося в непрерывном вихре свиста, разрывов и грохота - хуже, чем канонада!
Артиллеристы еще ближе подкатывали свои орудия, вкапывали их, подтаскивали снаряды. И также вдруг снова разгорался бой, и к людям возвращалось непередаваемое душевное состояние. Дрогнул противник. На всем участке стал отступать в беспорядке.
- Пошли! Пошли!
- Ура-а!
- Высоты наши!
Эти слова пролетали над атакующими, их подхватывали и несли, как на крыльях, вперед.
Вот тогда осколком снаряда был ранен гвардии рядовой Лаврентий Иванов. Он слегка отпрянул от прицела, спиной навалился на станину, но тут же вскочил: не хотел поверить, что ранен.
Не сделав и пяти шагов, Иванов упал. Понял, что уходит из боя, от товарищей, произнес умоляюще:
- Куда вы меня? Я же могу еще…
Санитары положили его на носилки. Сознание на минуту вернулось к Иванову, он пытался сопротивляться, просить, умолять, но, окончательно обессилев, затих…
* * *
Прибавилась еще одна нашивка за ранение - седьмая. Иванов поправлялся и думал только о друзьях. "Где они сейчас, каким путем пробираться в часть? А если не найду их, не разыщу?" С этими тревожными мыслями он вышел из госпиталя, щурясь от обильного дневного света.
- Найду! - уверенно вслух сказал Лаврентий и направился на вокзал.
Навстречу поезду неслись поля, изрезанные тонкими нитями проселочных дорог, лес, окутанный голубой дымкой. Хотелось помечтать, и Лаврентий, в который уж раз, стал воображать встречу с батарейцами. В бою ли они будут, на отдыхе ли? Утром или вечером явится он к ним?
Хорошо на душе, легко, когда знаешь, что там, куда едешь, ждут. Хорошо!
- Грустишь? - спросил подсевший к Лаврентию солдат.
- Что ты, еду в свою часть - и грустить.
- Я вот тоже еду к себе. Едем к нам, - неожиданно сказал сосед, - в артиллерию большой мощности!
Иванов отрицательно покачал головой. Солдат не унимался:
- У нас хорошие ребята, едем!
- Послушай, дорогой. Ехал бы ты к себе домой, на родину, а я бы стал тебя тянуть в другой дом, согласился бы ты?
- Нет!
- Ну так что же ты?.. Меня там ждут, понятно? Я не впервой возвращаюсь к себе в часть после ранения. Орден получил. К себе еду, это чувствовать надо.
На этой остановке он сошел, а часов через пять на автомашине уже проезжал то место, где был ранен. Вот стоят теперь безмолвные высоты, некогда изрыгавшие огонь.
Лаврентий снял пилотку и смотрел на поле боя, которое омочил своей кровью. Но думал не о себе - о товарищах. Вспомнил, как ранило у них… орудие и как они всем расчетом спасли его.
Это он, Иванов, первый тогда заметил на правой станине орудия вмятину от осколка снаряда и сказал с досадой:
- Задело чуток!
Бойцы внимательно осматривали легкую рану своего орудия, гадали, откуда прилетел осколок.
- Наверное, от того снаряда, который разорвался за орудием, - сказал заряжающий Цветков.
- Нет, - возразил заместитель наводчика младший сержант Илья Дубовиков, - осколок ударил откуда-то с левой стороны. Жаль, что поцарапало. Если бы орудие осталось целехоньким, мы после войны в музей отправили бы его, как редкость, - не то шутя, не то серьезно добавил Дубовиков.
Бойцы ответили на это усталой улыбкой.
Солнце давно село. На темно-синем небе мерцали звезды. Было тихо.
Вдруг рядом застрочили автоматы, пули ударялись в орудие. Из леса, что находился всего в пятидесяти метрах от расчета, донеслись нервные выкрики на немецком языке. Ясно было, что просочившиеся гитлеровцы надумали захватить орудие. Но расчет не мог вести огня - неприятель находился в мертвом пространстве.
И он, старший сержант Иванов, отдал тогда приказ отвести орудие с насыпи. Артиллеристы бережно скатили пушку. Однако и это не выручило: фашисты не выползали на насыпь, а, прикрываясь ею, кидали гранаты.
- Дубовиков, остаетесь здесь с Кибалиным. Пока орудие не отвезут на сто метров, стоять, не пускать фашистов! - шепотом сказал Иванов.
Батарейцы не отступали. Они везли орудие по склону насыпи, чтобы в удобном месте пересечь ее и затем неожиданно ударить по врагам, засевшим на противоположном скате.
Отличился тогда Илья Дубовиков. Из-за насыпи послышались голоса: гитлеровцы были рядом. Связав вместе три противотанковых гранаты, Дубовиков выполз на насыпь, выдернул чеку и бросил гранаты. Воспользовавшись суматохой, он сполз вниз и хотел приготовить вторую связку, но не успел: разорвавшийся невдалеке снаряд тяжело ранил его в правую лопатку. Кибалин бережно взял товарища и на руках понес. Очнувшись, Илья захотел проститься с орудием, и никто не смог отговорить его.
Когда просьбу выполнили, Илья поцеловал холодный остов затвора. На глаза его набежали слезы. Глотая их, он тихо сказал:
- Два года был на этом месте - у затвора. А вот… прощаюсь…
Вспомнилось Иванову и то, как через два дня они навестили отважного сержанта, сообщили ему радостную весть: за геройство Илья был награжден орденом Красной Звезды.
- А как вы разделались с фашистами в тот вечер? - спросил он у друзей.
- В упор, картечью, - ответил Иванов.
Илья вернулся в строй. Осталось в строю и орудие, а он, старший сержант Иванов, его командир, оказался в госпитале.
Но вот теперь и он возвращается в строй. Он найдет своих боевых друзей. Непременно найдет.
Хорошо накатанная дорога вела на запад.
НА ПЕРЕПРАВЕ
Погода капризничала: то накрапывал мелкий дождь, словно пропускаемый через сито, то большими хлопьями сыпал снег. А к утру, когда только начинала пробуждаться нерасторопная зимняя заря, подул резкий, холодный ветер. Он срывал снег с деревьев, затягивал тонким узором льда еще не замерзший ручей. Настил только что выстроенного моста также покрылся ледяной коркой - двигаться нужно было чрезвычайно осторожно, особенно подводам.
Старшина Борислав Вышинский, подойдя к мосту, на минуту остановился. Посмотрел на крутой спуск к нему и про себя сказал:
- Помочь придется лошадям, пожалуй, не вылезут.
И заспешил через переправу в лес: нужно торопиться с доставкой боеприпасов, гитлеровцы вот уже три раза контратаковали подразделение. Гранаты и патроны у бойцов на исходе. Капитан Теводянц приказал Вышинскому немедленно доставить их в роту.
Когда Вышинский прибежал в отделение боепитания, там уже была готова повозка к отправке на передовую. Взяв вожжи из рук ездового Шиловского, старшина кнутом ударил лошадь, и та пошла крупной рысью. Еще один небольшой подъем, и будет переправа. А от моста езды всего десять минут. "Успеем, успеем", - думал Вышинский, идя за повозкой.
Лошадь с силой рванула в сторону, пугливо выставила вперед уши: за вершину дерева задел вражеский снаряд и с оглушительным треском разорвался в воздухе. Сбивая сучья, звучно шурша, по лесу полетели осколки. Снова взрыв, за ним еще и еще… Враги вели очередной артиллерийский налет, нащупывая переправу.
Словно ураган пронесся по лесу. Многолетние стволы деревьев в нескольких местах были расщеплены, снег почернел.
Еще не стих в лесу раскат от последнего разрыва, а старшина Вышинский уже опять был на дороге, торопился к переправе, зная, что вот-вот должен быть второй налет. Так и вышло. Лошадь только ступила на первые бревна настила, как снаряд ухнул на мост и разворотил его. Осколком убило лошадь.
- Ящики с повозки давай сюда! - крикнул Вышинский, подбегая к берегу.
Рядовой Шиловский и старшина Мариненко взяли по ящику, поднесли их к Вышинскому, и он, взвалив ящики на спину, вброд пошел через ручей, к тому берегу. Немецкая артиллерия злобствовала, разрывы сливались в единый гул. Промокший до нитки в ледяной воде, Вышинский продолжал на себе переправлять боеприпасы. Взяв по последнему ящику, вброд перешли Шиловский и Мариненко.
…Бойцы вели по наступающим только прицельный огонь.
- Хорошо бы сейчас "лимонок!"
Капитан Теводянц с тревогой посматривал: все не видать старшины. Кто-то радостно крикнул:
- Несут!
Теводянц бросился по траншее навстречу Вышинскому, крепко сжал его руку. Потом спохватился, приказал:
- Немедленно раздать патроны и гранаты! А остальные ящики перетащить сюда.
Он посмотрел на заледеневшую одежду тех, кто доставил боеприпасы, подумал с уважением: "Герои!"