Вчера выступала в госпитале, где лежит Т. Ему хуже. Завтра выступаю в госпитале при институте имени Герцена. Послезавтра - на партактиве. 21-го еду с делегацией от нашего Петроградского района на фронт. Еду-таки!.. Боюсь только одного: замерзнуть.
19 февраля 1942 года
Только что получила письмо от наших, еще декабрьское. Наш Мишенька умер, не дожив до года.
20 февраля 1942 года
Вчерашнее письмо от наших я начала читать с жадностью. И вдруг прочла (налетела с размаху на эти строчки):
"Мы никак не можем примириться с нашим огромным горем - смертью Мишеньки. Наша жизнь в Чистополе кажется теперь совсем пустой и бессмысленной. Ведь исчезло то, что привело нас сюда. Сразу стало очень тихо в нашей крохотной комнате и кругом… Может быть, с первой навигацией поедем уже в Москву".
Я прочла это письмо до конца. Отложила. Потом внезапно вдруг быстро взяла его и снова прочла в какой-то смутной надежде: а вдруг мне все это померещилось? Нет, все правда.
21 февраля 1942 года
Завтра еду на фронт с делегацией от нашего района. Хорошо, что я еду. Это поможет мне перенести боль, с которой трудно сердцу сладить.
23 февраля. День Красной Армии. Гороховец
Снега, снега!.. Пишу в Гороховце, в политотделе армии генерала Федюнинского. Это бревенчатый, зажиточный в прошлом домик: фотографии на стенах, душистые склянки на комоде. Но в тамбуре - седла, брезентовые мешки, винтовки, валенки, лыжи, бутылки с горючим.
Над домиком в бездонном морозном небе - слабый гул мотора и блестящая точка самолета. Мне объяснили, что это "Адольф" летает". Звук зениток здесь иной, чем у нас в Ленинграде, среди высоких домов.
Вчера (неужели только вчера?) снова отвел меня И. Д. на ранней утренней зорьке в наш Петроградский райком, на улице Скороходова, где был назначен сбор делегатов. Мы шли туда пустынными проходными дворами. Звезды сияли по-ночному. Особняк райкома был гулок и пуст. Горело электричество (только в райкомах оно еще сохранилось), кипел чайник.
Скоро мы, делегаты, были все в сборе. Усадили нас в грузовичок, укрытый со всех сторон фанерой. В четвертую сторону, сзади, было как бы вдвинуто звездное небо. Звезды постепенно гасли в пути, только сияющая Венера долго сопровождала нас, пока лучезарный рассвет не погасил и ее.
Уже отъезжая, мы узнали толком, куда именно мы едем. Оказалось - через Ладогу, за блокадное кольцо, за двести километров от Ленинграда. И. Д. затуманился, но бодро махнул мне рукой на прощанье.
Скамьи в грузовике были узкие, неудобные, прислониться не к чему. Удушающе пахло скверным бензином. Как раз рядом со мной помещалась громадная бутыль, с меня ростом. Там все плескалось и бушевало. И все же горючего нам не хватило.
В районе Смольного мы довольно долго стояли, поджидая делегации от других районов. Наконец, все собрались.
Мы везли на фронт подарки: пять автоматов, изготовленных вручную (тока нет), с надписью на ложе: "Лучшему истребителю немецких оккупантов", маскировочные халаты, бритвенные приборы, табак, кожаные и меховые перчатки, сумки для командного состава, носовые платки, гитары и мандолины. Я думала, что эти живыми не доедут. Они были упакованы плохо, на ухабах валились набок и плакали и стонали, как живые. Мы поддерживали их руками и спинами.
Лично Федюнинскому везли кожаную шкатулку для табака. От разных районов города подарки были разные. Но наказ был от всех один - прорвать кольцо блокады.
Поездка длилась тринадцать часов. Было очень утомительно и холодно, но не непереносимо.
Ладожское озеро пересекли за полтора часа. Лед еще крепок, но шофер сказал, что в разгаре дня, когда сильно светит солнце, пятитонок уже не пускают. Ведь, помимо солнца, лед весь дырявый от бомб. Но мы проехали спокойно. После бугристой, избитой снежной дороги гладкий озерный лед показался мне настоящим блаженством. Не трясло, не качало.
После озера, в том месте, где мы долго вертелись, вымаливая бензин, впервые увидели козу, собаку и живых кур. Из всех наших грузовиков высунулись люди, разглядывая это чудо. Там же, за озером, впервые услыхали песню. Я взглянула на своих спутников: все были потрясены.
Вообще поражает разница между нами и здешними людьми. Здешние румяны от мороза, ходят быстро, дышат глубоко, густое облако пара вырывается у них изо рта. Мы бледны, дышим слабо (еле видное облачко), ходим медленно, говорим негромко.
В Жихареве увидели грозный пожар. На путях горели подожженные гитлеровцами цистерна с тавотом, цистерна с керосином и вагоны с торфом на узкоколейке. Все - только что привезенное. Немцы летали утром, все высмотрели и на закате ударили бомбами с таким расчетом, чтобы не дать возможности подойти паровозу и оттащить состав.
Пламя - я такого никогда не видала. Багровое, толстое, как перина, перевитое черным дымом, оно тяжело переваливалось в воздухе.
Не успели мы опомниться, как началась бомбежка. Бомбы падали совсем близко. Но страшнее бомб были пулеметы, которыми немцы прошивали каждую отдельную машину. Наших зениток было явно недостаточно.
Все полегли в снег, не исключая военных. Из нашей машины кто вышел, а кто остался: Сычев с завода, я и еще двое мужчин. Мы сидели внутри машины, под фанерой (величайшая глупость), и только вздрагивали и пригибали головы, когда воздух и осколки свистели над нами.
С какой страстной нежностью я вспомнила в эту минуту наше бомбоубежище на улице Льва Толстого! Стены, своды, милосердный камень, принимающий на себя удары. А здесь - небо и воздух. Пулеметные очереди.
Но наша глупость обернулась в каком-то смысле стратегической хитростью. Нам объяснили: наш грузовик, возможно, немцы не тронули только потому, что не могло им прийти в голову, что там люди. Думали - брошенная машина.
Самолетов было пятнадцать - двадцать. Они ходили кругами над злополучной станцией. После минутной передышки снова раздался крик:
- Начинается второй заход. Ложитесь!
Тут уж и я полезла из машины и только собралась лечь в канавку, как оттуда поднялся военный. Я поняла, что все миновало.
Из всех наших больше других постыдно испугалась самая бойкая на вид бабенка… (Сильный зенитный огонь. Очевидно, "Адольф" летает совсем близко.)
Сейчас едем в Н-скую дивизию к артиллеристам. Увозим с собой только что вышедший номер дивизионной газеты "В решающий бой", где напечатан сталинский приказ.
Я довольна, что я здесь: не так ноет сердце. Жаль только, что не удалось повидать генерала Федюнинского. Вчера поздно вечером он пришел в один из домиков своего штаба, не в тот, где мы ночевали, а в другой. Повезло тем, кого там устроили на ночлег. Они все поднялись, и Федюнинский долго беседовал с ними.
Сам он пришел веселый, из бани. Сказал, что помылся отлично, но что банька была холодновата. Генерал любит тепло. Как я его понимаю! (Заговорила наша артиллерия. Дом содрогается.)
Машины поданы. Мы едем.
24 февраля 1942 года. Н-ская дивизия. Утро
Ночью проснулась: где я? Потом вспомнила - в землянке. Дневальный подбрасывает в печку дровишки, - смолистый дымок щиплет глаза. Вдруг грохнуло орудие, не знаю чье. Но здесь, на переднем крае, все это кажется менее страшным, чем у нас, в Ленинграде.
Рано утром наш дневальный принес нам кашу в котелках, хлеб и по большому куску масла. Чудесная вещь! В следующий раз обязательно возьму с собой ложку.
26 февраля 1942 года. Ленинград
Лежу у себя дома в постели и все никак не могу насытиться теплом. На мне стеганое одеяло, шерстяное одеяло, плед и пальто в ногах. Я в теплом халате. В комнате 14 градусов. Чуть ли не каждый час мне дают попить горячего, а я все не согреваюсь.
Во время поездки на фронт ничего по-настоящему теплого на мне не было.
Правда, достали мне ватные штаны и куртку под пальто. Но все это уже старое, побывавшее в дезинфекциях. Вата маломощная, хилая. На голове был неизменный вязаный капор. В руках муфта, плед и белый вязаный платок, взятый у Клавдии Ивановны с клятвой беречь, как хлебную карточку.
Во всем этом я больше всего напоминала себе гоголевскую Коробочку.
Но все это еще куда ни шло. А вот то, что И. Д., опытный вояка, участник двух войн, врач, заботливый муж, не дал мне с собой ничего спиртного - это тройная ошибка. Поглядел бы он на меня, как я на обратном пути, проехав озеро, пила с шоферами спирт, заедая его салом с сахаром. Мне кажется, что только благодаря этому я выжила.
Была одна такая минута, когда шофер (меня посадили к нему в кабину, сжалившись надо мной) посмотрел на меня внимательно и сказал:
- Ну, теперь надо вам только бога молить, чтобы у меня никакой поломки не было. Как только заглушу мотор, так вам каюк.
И правда - только радиатор и грел меня. Ладожское озеро - громадная ледяная равнина. Снегу - как на полюсе. Все из снега: ограды, сплошные или из снежных кирпичей, полукруглые юрты для зенитчиков, фундаменты для зениток. Все это девственно чистое, белое до голубизны, бережно прикрытое синим небесным сводом. Каждый предмет иного, не белого, цвета воспринимается глазом как событие. Маково-алый флажок в руке регулировщика виден за километр. Недаром здесь говорят:
- Для бойца снег - это главное. Он в него зарывается, пьет его, моется им.
Моя дальнозоркость, мешающая мне за письменным столом, над рукописью или над книгой, здесь очень пригодилась. Я видела все чуть ли не до самого горизонта. Вот движутся по ледовой озерной дороге цветные точки: это грузовики. Если розовые - значит, везут бараньи туши. Черные - уголь. Желтые - берестяные короба, не знаю с чем. Гладко белые, почти не отличимые от снега, - мешки с мукой. Это хлеб наш насущный, это наша жизнь, посылаемая Ленинграду с Большой земли.
Труд ладожских шоферов - святой труд.
Достаточно взглянуть на дорогу. На эту избитую, истерзанную, ни днем, ни ночью не ведающую покоя дорогу. Ее снег превращен в песок. Всюду - в ухабах, выбоинах, колеях, ямах, канавах, колдобинах, воронках - лежат мертвые машины и части машин.
А ведь эту дорогу под снарядами и бомбами ладожские шоферы каждодневно пересекают четыре раза. Ведь это для них повсюду алые надписи на щитах: "Водитель, сделал ли ты сегодня два рейса?" И водитель делает эти два рейса.
В Гороховец, в штаб армии, мы добрались поздно вечером, при яркой луне, стоящей в центре морозного мглистого круга. Судя по всему на Луне мороз был еще свирепее, чем у нас на Земле.
Как только машины наши подъехали к штабу, их тотчас же торопливо отвели в ельник и укрыли там. Нам сказали, что мы, все время демаскированные луной, ехали по очень опасной зоне. Но было тихо, гораздо тише, чем на Невском.
Обратно мы уезжали из Гороховца в Ленинград на исходе ночи, еще при звездах. Постепенно вражеские ракеты становились все бледнее, над лесом вставал рассвет. Бледно-зеленое небо, как яблоко, зарумянилось с одного бока. И тут-то шофер и сказал мне, чтобы я молилась за мотор, не то замерзну. Главная беда была еще в том, что я потеряла теплый платок, данный мне Клавдией Ивановной.
Я потеряла его, возвращаясь на машине из штаба дивизии в штаб армии. Мы долго ехали снежными лесными дорогами. Потом надо было вылезть и ползком перебраться через снежную поляну, особо пристрелянную противником.
Высланный нам навстречу боец, бегущий рядом со мной, жарко дыша, горя нетерпением, спросил меня шепотом:
- Вы, значит, артистка из бригады? Выступать у нас, значит, будете?
И так мне в ту минуту жалко было, что я не артистка, так трудно было бежать по снегу, пригнувшись, так я была взволнована всем окружающим, что обронила платок в снег, не заметив его, белого на белом.
В самый Ленинград мы въехали со стороны Ржевки. От горячей, огненной жизни фронта мы вернулись к бездымной тишине осажденного города.
27 февраля 1942 года
Всего мы пробыли "за кольцом" три дня.
Разбившись на группы, наши делегаты посетили все роды оружия. Нашу группу направили в артиллерийский дивизион, в 600 метрах от противника. Это еще не самый передний край.
На каждой из этих укрытых в лесу батарей у нас происходили краткие, очень краткие митинги. Все стояли. Выступал один из нас, затем отвечал кто-либо из артиллеристов. Снежные сосны, ели и орудия без чехлов в полной боевой готовности окружали нас. Тема выступления была одна: прорыв блокады. Освобождение Ленинграда от врага.
Один из артиллеристов сказал:
- Передайте Ленинграду привет от первого орудия. Передайте: мы делаем все, чтобы город Ленина отдохнул от своей усталости.
Другой сказал:
- Отодвинуть врага можно, но не в этом задача. Надо его уничтожить…
Ему же принадлежат выражения:
"Боец, пропитанный ненавистью" и "такая в нем выработалась месть"…
На одной из батарей в честь каждого из нас было сделано по выстрелу. Пушечный гром оглушил нас. Снег, сотрясенный с деревьев, осыпал наши плечи и головы. Через несколько минут немцы ответили, но их снаряды легли куда-то в сторону.
За эти три дня, проведенные в армии, мы узнали, что "немец флангов не переносит и окружения, даже самого маленького". И что "с резервами у него туго".
Слышали рассказ о человеке, "удравшем" на передовую. Сам он по профессии парикмахер. Ввиду его "высокой полезности" было решено держать его при штабе. Но за ним недоглядели. И теперь он "бреет фрицев из пулемета". Как парикмахер он потерян.
Рассказ о том, как одна теша, крепко недолюбливавшая зятя, говорит ему (он приехал на побывку в Ленинград): "Все я по радио слышу: федюнинцы, федюнинцы. Хоть бы одного посмотреть". А зять ей: "Смотрите на меня, мамаша, - и все". И тогда теща впервые называет его: "Сынок".
Разъяснили нам, что "переведите командира на мягкую постель и в теплую комнату - он тотчас же схватит грипп. Командиру мороз нужен, землянка, суровость".
Рассказ о том, как бойца убило за раздачей хлеба. Снарядом разметало раздатчика на мелкие клочья, даже похоронить было нечего. Но уцелел ломоть буханки, пропитанный кровью. И тогда бойцы подобрали тот кусок и похоронили, как человека.
Рассказ о шинелях и валенках вблизи костров. Усталые бойцы, как только дорвутся до костра, тотчас же норовят сунуть в него ногу. Дежурным по костру назначают комсомольца. Сам до смерти сонный, он будит спящих, чтобы не совались в огонь. А в случае если не добудится, оттаскивает от огня чужие ноги. "А спящая нога, да если она еще десятки километров в день исходила, - представляете себе, сколько она весит!"
Наблюдение майора: "Немецкие лыжники, как правило, ходят не на лыжах. Боятся русского снега, что ли?"
Рабочий из Приморья, бывший артиллерист: "Как рванул дзот. Такое получил удовольствие!"
Шла речь о правильном, то есть о том, кто направляет дуло орудия, быстро передвигая его хвостовую часть по указанию наводчика. Командир сказал: "На войне не только сила, на войне расчет нужен. Иной здоровый парень легко подымет пол пушки. А важно не просто поднять, важно не перебросить лишнего".
Начальник клуба, с которым мы шли на КП, одобрил мой невысокий рост, дающий мне возможность ходить не сгибаясь. Немецкие пули рассчитаны здесь на среднего человека. Это видно по их следам на деревьях.
Сопровождающий нас автоматчик сокрушенно заметил:
- После войны беда будет лесорубам.
- А что?
- Люди пойдут в лес пилить. А в деревьях, под пилами, осколки. Пилы поломаются.
Возвращаясь с батареи, мы увидели группу бойцов. Стоя двойным кольцом, они окружали одного, в центре, с бумагой в руке. Алые закатные лучи освещали сосредоточенные лица.
Мы спросили, кто это.
Нам объяснили, что это военный ревтрибунал.
- За что же судят?
Нам ответили кратко и сурово:
- За трусость.
В штабе дивизии, перед входом в одну из землянок, нас предупредили:
- Идите спокойно, тут нет ступенек. Отлогий скат.
Мы вошли. В темноте, над полом, кротко засветились красновато-зеленые огоньки. Два, еще два, и в глубине снова два. Это были глаза лошадей. Одна из них заволновалась. Конюх-красноармеец огладил ее, пояснив:
- Молодая еще.
Я вспомнила бронзовых ленинградских коней, убранных с Аничкова моста подальше от снарядов и бомб. Верно, и они, стоя где-нибудь в подземном закуте, тихонько бьют копытом. И бронзовые юноши, держащие коней под уздцы, успокаивают их.
В землянке командира дивизии, где мы обедали, было так тепло, что в двух-трех местах, поближе к печке, сквозь толщу земляных стен проросли березовые ростки: стебелек и листочки. Слабенькие, бледные, но живые.
Начиная обед, прежде всех тостов мы провозгласили тост за Сталина, за сегодняшний его приказ, зовущий к победе. Второй тост был за освобождение Ленинграда. Комиссар сказал:
- Жить или не жить - так не стоит вопрос. Наша жизнь принадлежит Ленинграду.
10 марта 1942 года
Служебные дела И. Д. по прежнему волнуют меня. Чем это только все кончится? Но самое плачевное (и тяжелое) - это письма Жанны. Я теперь получаю их часто, и они просто терзают меня.
Самые страшные - это те, которые написаны еще при жизни ребенка. Почта теперь работает неправильно: то, что послано раньше, приходит позже. Причем письма" о смерти мальчика я до сих пор не получила.
Мишеньки нет, а у меня даже карточки его не осталось. Только розовая погремушка. Но теперь я сняла ее и спрятала в ящик стола.
12 марта 1942 года Вечером
Письмо от Жанны, адресованное И. Д.:
"К концу дня он начал косить глазками и запрокидывать головку. Это был менингит, и первая поставила диагноз - я. Мне уже пришлось один раз в жизни сталкиваться с этой болезнью, и я тотчас узнала ее.
В эту минуту я поняла, что все кончено, и только желала одного, чтобы ребенок не слишком долго мучился.
Не буду вам описывать его последние часы - просто не могу этого сделать.
Он выдышал за несколько часов три подушки кислорода. Так и умер, вдыхая кислород, вероятно, уже без сознания.
Хоронили мы его по-крестьянски: привязали гробик к салазкам и повезли на кладбище. Вот мы и породнились с этим городом, который нас приютил".
Трудно, почти невозможно читать мне все это. Теперь нужно особенно много работать, чтобы как-то справиться с собой.
22 марта 1942 года
Вчера в три часа (ровно минута в минуту) начался артиллерийский обстрел нашей территории. Мы уже не слышали свиста, а сразу удар. К нам упало шесть шестидюймовых снарядов. Два из них повредили одноэтажное здание кухни: влетели через крышу и прошли до подвала, где был наповал убит парнишка-водопроводчик. Другому мальчику, сыну санитарки, оторвало ноги.
Снаряд проломил здание анатомического театра, пробил аудиторию (какое счастье, что там никого не было!), разметал библиотечные шкафы и взметнул на воздух те самые препараты в спирту, которые я как-то ходила смотреть с И. Д., но так и не досмотрела.