Я старался быть перед собой объективным. Влюбиться в меня, как говорится, вдруг и по уши Мириам, конечно же, не могла. Значит, она сейчас попросту использует извечную женскую уловку: приручить мужчину лаской, постелью и покорностью, чтобы при помощи своего природного и столь притягательного для мужиков предмета добиться некой своей цели. Какой может быть эта цель? Связать свою жизнь со мной? Я, как таковой, не представляю для женщины из себя особо привлекательной фигуры. Ни денег у меня больших, ни престижной профессии, ни блестящей перспективы… Значит, цель у нее иная. Например, и в самом деле, просто "слинять" отсюда. Это вполне логично, а потому просто остановимся на этой версии.
Но если принять ее, вернуть Мириам братьям было бы для нее чревато тем, что она опять столкнется со всеми теми проблемами, от которых она пыталась бежать с моей помощью. Честно ли это по отношению к ней? Непростой вопрос. С одной стороны, мужчина, претендующий на порядочность, всегда должен чувствовать ответственность перед женщиной, с которой у нее были, как это стыдливо именуют ОТНОШЕНИЯ. Но в то же время, ни она, ни ее братья, не были со мной до конца честными, когда предлагали этот альянс!
Стоп! А что она вообще мне предлагала? Она мне вообще ничего не предлагала. Разговор у меня был с братьями. А она просто забралась ко мне под одеяло. И даже то, что это было ее одеяло, значения не имело, потому что это она меня позвала, а не я к ней полез.
…Кажется, я запутался в частностях, в мелочах, во второстепенных деталях. Главное сейчас состоит в том, уезжать или оставаться. И в этом главном вопросе есть по два подвопроса. Если уезжать: с ней или без нее. Если оставаться: оставлять Мириам при себе или прогнать. Такой вот логический квадрат.
А при таком раскладе - попробуй найти ответ, который был бы справедлив по отношению ко всем: к себе, к Мириам, к ее братьям, которые, судя по всему, желают ей только добра, по отношению к Славко, к Радомиру, к моим нынешним сослуживцам… Я не мог найти справедливый ответ.
Да и был ли он, ответ, который мог бы всех удовлетворить? Скорее всего, универсального ответа-решения не было, да и не могло быть. Потому что поступка, кардинального поступка, который был бы хорош для всех, скорее всего, просто не существует в природе.
3
Утром меня, лишь на рассвете забывшегося в каком-то тревожном, непонятном полусне-полугрёзе, разбудил скрежет ключа в замке. Я было встрепенулся, но потом решил, что подобострастно подскакивать на гауптвахте перед кем бы то ни было - это значит демонстрировать едва ли не раскаяние и готовность признать себя в происшедшем неправым. Не исключено, что в другой ситуации я бы и подскочил, и неправым себя признал. Но в данной ситуации дело касалось женщины - а, значит, и вести следовало соответствующе, по-рыцарски, не роняя своего достоинства.
Однако подскочить мне все-таки пришлось. Потому что вошли не автоматчики из дежурной четы, не воевода Славко Громаджич, не Семен Шерстяной, даже не Ленька Кочерга, которых с той или иной степенью вероятности можно было бы ожидать здесь увидеть. В помещение вошел Радомир Станич, мой напарник по разведке, единственный человек, который знал, при каких обстоятельствах я познакомился с Мириам.
Чуть шевельнулось: а вдруг это именно он донес обо всем в контрразведку?.. Но я тут же отмел саму вероятность этого. Прежде всего потому, что невозможно подозревать человека, с которым вместе был в разведке, с которым вместе убивал врагов, с которым поровну делил опасности глубоких рейдов в тыл… Нет-нет, в такое верить не хотелось. Ну и потом: он ведь меня не остановил тогда, не попытался воспрепятствовать моему поступку, не бросился сам задерживать отпущенную мной девушку, ни разу не напомнил мне о том случае… Значит, по большому счету, является в некотором роде соучастником совершенного мной поступка… Даже из чувства самосохранения ему невыгодно докладывать об обстоятельствах ее пленения и дальнейшего освобождения.
Да и человек он не подлый по своей натуре. На передовой подлецы встречаются нечасто.
- Здравствуй, Константин, - протянул он мне руку, когда я поднялся с топчана, удивленно глядя на него.
Он ко мне обратился полным именем едва ли не впервые за все время нашего знакомства. И я не знал, как это расценить: как демонстрацию того, что у нас с ним начинается период новых взаимоотношений, или же как проявление его сочувствия мне.
- Здраво, Радо, - ответил я.
Он огляделся, подвинул стоявший в углу помещения стул, уселся на него.
- Голодный, наверное? - спросил серб.
Его вопрос напомнил мне о том, что я и в самом деле после вчерашнего обеда ничего не ел.
- Да уж, кофе в постелю тут почему-то не подают, - пришлось признаться откровенно.
Словно в ответ на мои слова петли дверей опять заскрипели и в помещение вошел давешний солдат, так хорошо говоривший по-русски. Он тащил большой, видавший виды, алюминиевый поднос, на котором что-то стояло, накрытое стиранной тряпкой, которая должна было обозначать салфетку. Когда он водрузил помятый тускло-белый диск на столик и сдернул в него стираный лоскут, я, должен сказать, немало удивился. Потому что подбор блюд заметно отличался от привычного. Обычное наше меню большим разнообразием не баловало: на завтрак, как правило, давали паштет или сало, на обед нечто, что с некоторой натяжкой можно было бы назвать супом, - сваренные в бульоне из тушенки макароны или фасоль, ну и на ужин что-нибудь… А тут на тарелке бугрилась изрядная горочка жареной соломкой картошки, на другой лежал нарезанный ломтиками добрый кусок вареного мяса, оливки, вкус которых, я, должен признаться, никогда не понимал. Правда, привычно отсутствовал черный хлеб, ну да его тут вообще найти невозможно.
Русскоговорящий солдат еще не успел дойти до двери, когда я уже активно сглатывал обильно выделяющуюся слюну. Ну а апофеоз пришелся на тот момент, когда громко захлопнулась дверь и Радомир из кармана достал бутылку, как нетрудно было догадаться, с ракией.
- Давай, Костя, садись, поешь, а заодно мы с тобой и поговорим.
Уговаривать меня позавтракать было бы делом излишним. Потому что я уже был готов принять любое предложение, которое сейчас мне сделают. Все же желудок у мужчины - самое слабое место… Ну, не самое, быть может, есть у него и еще некоторые слабости, но одно из определяющих его поведение - это точно.
Махом проглотив стаканчик ракии, которую мне щедро нацедил Радомир, я азартно погрузил вилку в самую глубину исходящей ароматом картошки. Потянул вилку на себя - а на вразнобой гнутых зубьях остался только один маленький пережарившийся кусочек. Ну что ж, начнем именно с него. И я отправил его в рот.
М-м-м… Как же мало человеку нужно, чтобы отвлечься от неприятных мыслей!
- Я к тебе пришел поговорить по очень серьезному вопросу, Прсвет, - заговорил Радомир, опять наполняя мой стаканчик.
Это ж надо, какая неожиданность! - с сарказмом воскликнул я. Про себя. Потому что рот был занят пережевыванием той вкусноты, что мне принесли.
- Давай-ка сразу по второй, а потом продолжим, - предложил серб.
Кто-то, быть может, и возражал бы, а я не стану. Торопливо проглотив раскаленный вязкий ком, я взялся за посудинку.
- У нас военные второй тост как правило поднимают за женщин, - несмотря на неутоленный голод, не преминул я съязвить.
Именно съязвить, потому что не было сомнения, что разговор сейчас пойдет о Мириам.
Однако Радомир на язвительность моей реплики предпочел никак не реагировать. А может и в самом деле не заметил подоплеки моих слов.
- Что ж, раз у вас так принято, давай за женщин, - согласился он.
Выпили. И я опять принялся за картошку.
- Мы с тобой, надеюсь, друзья, Прсвет, - начал Станич. - А потому я буду говорить с тобой откровенно. Ты, Костя, попал в сложный переплет…
Как будто я и сам этого не знаю. Уже который день об этом думаю. Особенно последнюю ночь…
- Только давай без проникновения в мою запутанную судьбу, - попросил я, почувствовав, что первый, самый лютый, голод чуть отпустил и ему на смену спешит вторая волна, когда хочется не просто набивать утробу едой, а когда возникает желание вкушать нечто соблазнительно вкусное. - Мне кажется, что у тебя, или, скорее, у Славко, имеется ко мне реальное предложение и ты пришел его мне озвучить. Причем, пришел именно ты, потому что наш воевода опасается, что я не приму подобное предложение именно от него, в то время как тебе, как старому другу, я поверю. Разве не так?
Радомир неопределенно и, как мне показалось, немного смущенно пожал плечами.
- Причем у меня имеется вполне материальное подтверждение моей правоты, - добавил я.
Серб удивленно поднял брови:
- Какое подтверждение?
- Материальное, - повторил я. - Вот оно.
И я указал на картошку и мясо. Станич ухмыльнулся.
- А это? - он звонко щелкнул ногтем по горлышку бутылки и начал наливать по третьей. - Разве это менее материально?
Я тоже улыбнулся.
- Это? Это еще более материально. Но только я уверен, что ракия не от Славко, а от тебя лично.
- Почему ты так думаешь?
Наверное, со стороны моя физиономия изобразила хитрый прищур. Во всяком случае, мне бы хотелось, чтобы это именно так.
- Потому что ты такой человек, что к другу-арестанту с пустыми руками не заявился бы. А достать и особенно зажарить картошки даже тебе не по силам. Ну и самое главное: без высокого соизволения воеводы тебя сюда никак не пустили бы. Не так?
Он только усмехнулся, ничего не ответил. Я расценил это как подтверждение стройности цепи моих умозаключений. И от осознания своей дедукции стал еще снисходительнее.
- Ладно, Радо, так и быть, уговорил, давай говорить откровенно. Что ты мне хочешь сказать?
Серб тоже перешел на тон серьезный.
- Ты же знаешь, что я тебя уважаю и не стал бы советовать что-то плохое…
Я поморщился и бесцеремонно перебил его:
- Ну я же сказал тебе: ближе к телу, как говорил Мопассан.
Однако и после этого серб-разведчик начал не сразу, после паузы.
- Короче говоря, тебе надо уезжать, Костя, - наконец решился он.
Открыл Америку! О том, что ты мне предложишь именно это, я знал уже с того момента, когда ты переступил порог моей камеры!
Однако я ничего не сказал, продолжал молча жевать. Картошка уже кончилась, поэтому я уписывал мясо.
- Пойми, Костя, тебе теперь тут оставаться никак нельзя… - очевидно расценив мое молчание как добрый знак, бодрее продолжал Станич.
- Ну, это ты брось, не это главное, - остановил я Радомира. - Речь сейчас идет о другом.
- Это о чем же?
Судя по тону серба, он понял, что я хочу сказать, и приготовил для этого ответ.
- Если я надумаю уезжать из Краины, мне нужны будут документы.
- Дозволу тебе Славко сделает сразу, как только ты согласишься покинуть зону боевых действий, - поспешно ответил Радомир.
- Может быть, - не стал спорить я, хотя этот пункт тоже вызывал у меня сомнение. - Но главная проблема в другом: у меня нет надежных российских документов - сюда я приехал по липовым.
Это для Ставича было полной неожиданностью.
- Вот как? А почему ты мне не рассказывал об этом раньше?
Как ответить на такой вопрос?
- Потому что не было нужды, не было необходимости, - пожал я плечами. - Зачем грузить друга лишними проблемами?
Радомир поскреб ногтями затылок.
- Дела-а… А те документы, что ты сдал по приезде сюда?
- Я же сказал: это "липа". Подделка. Они ненастоящие.
- А где у тебя настоящие?
Слов нет, сидящему передо мной человеку я верил. Сказал бы он мне сейчас: "пошли в разведку!" - я бы пошел без колебаний. Понимаю прекрасно, насколько избито это сравнение, да только в данном случае я ведь и в самом деле степень надежности человека по разведке оценивал.
К слову, поведение человека в бою и в жизни нередко слишком разительно разнятся, чтобы проводить между ними прямые параллели. В свое время меня поразила судьба такого легендарного человека, как лейтенант Ильин. Что я о нем знал, что помнил из того, что проходили в школе? (К слову, какое точное определение - именно проходили). Ну, участник Чесменского сражения, ну, поджег своим брандером турецкий флот - и после этого затерялся между страниц истории… О его дальнейшей судьбе я совершенно не задумывался, а если бы вдруг заинтересовался и не обнаружил больше в истории военно-морского флота никакого следа его, рассудил бы, что не всем же, право, становиться адмиралами… Между тем судьба Дмитрия Сергеевича Ильина заслуживает куда большего внимания потомков, и пока еще, насколько я знаю, не нашла своего биографа.
Он и в самом деле участвовал в Чесменском сражении русской эскадры против турецкой в 1770-м году. Русский флот, которым номинально командовал граф Алексей Орлов (удаленный от двора фаворит любвеобильной Екатерины и губитель, если верить исторической легенде, несчастной "княжны Таракановой"), а реально адмирал Григорий Андреевич Спиридов, был по всем показателям слабее турецкого, которым командовал капудин-паша Хасан-бей и который, укрывшись после потери флагманского корабля в Чесменской бухте, оказался под прикрытием береговых батарей. Командующие обоих флотов понимали бессмысленность лобовой атаки. И тогда русские решили направить в бухту четыре брандера, которые должны были бы поджечь сгрудившиеся на тесной акватории деревянные дредноуты Великой Порты. Брандер - это, по сути дела, торпеда того периода. Начиненная порохом или нефтью, он подплывал к кораблю противника, намертво сцеплялся с ним и поджигал или взрывал его. От современной торпеды его отличала одна только "мелочь": шел брандер на веслах, сцеплялся с кораблем противника человеческими руками и фитиль поджигали тоже люди. Только после этого они могли спасться. Фактически то были смертники, камикадзе, хотя, в отличие от японских "торпедоводцев", у них оставался призрачный шанс на спасение. Была у них и еще одна особенность: камикадзе для единственного старта воспитывались едва ли не с детства - русские офицеры буквально спорили между собой за высокое право идти в такую смертельную огненную атаку.
Под Чесмой к турецкому флоту было направлено четыре брандера, каждый под командой офицера. Имен двоих я не запомнил, но один из них возглавлялся, ни много ни мало, князем Гагариным, что уже само по себе говорит о высокой чести идти в столь опасное предприятие. Однако до цели удалось пробиться только одному брандеру - командовал им безродный лейтенант Ильин.
Турецкий флот оказался обреченным. Пламя пожара перекидывалось с одного корабля на другой, взрывы пороховых погребов сотрясали воздух. И результат оказался ошеломляющим: турок погибло 10 000, русских только 11.
С донесением о столь блестящей победе в столицу Российской империи был послан подлинный герой сражения - Дмитрий Сергеевич Ильин… Этого ему не смогли простить остальные участники сражения, которые еще накануне готовы были жизни положить "за други своя", в том числе и за того же Ильина.
Финал истории банален и печален. Героя погубили интриги. Правда, капитаном 1 ранга он стал, да только жизнь свою закончил в бедной деревеньке, в нищете, напрочь забытый своими современниками.
… К чему я вдруг вспомнил про несчастного лейтенанта, который совершил подвиг, равных которым не так много знает история?
А, вот! Да, я полностью доверился бы Радомиру, если бы мне сейчас пришлось с ним идти в бой. Но тут - иное. Он должен был сейчас склонить меня к какому-то решению. К какому? Чем оно, это его решение грозило? Что оно могло бы мне дать?
И не только мне - Мириам тоже. Мы в ответе за тех, кого мы приручили. Прекрасные слова летающего графа. Только сейчас, помимо этих слов мудрого Лиса мне сразу вспомнилась и прекрасная Роза, которая боялась сквозняков и у которой всего только и было, что три шипа от всех напастей нашего сложного мира. Ее Маленький Принц накрывал прозрачным колпаком… Ну а Славко, Радомир, да и я тоже, сейчас, похоже, готовы такой хрупкий защитный колпак, в котором, доверившись мне, попыталась укрыться Мириам, разбить вдребезги.
Неужто я влюбился? - удивленно поинтересовался внутренний голос. Нет же, нет, мне ее просто жалко - подумал я в ответ я. И сам же почувствовал неискренность этих слов.
Впрочем, опять меня не туда понесло, эту мысль я потом додумаю.
Сейчас важнее другое: верить ли Радомиру? Вернее не так: в какой степени верить Радомиру?
- Эй, друже, ты где?
Меня из задумчивости вывел голос серба. Он глядел на меня с понимающей полуулыбкой.
- Я ведь тебя понимаю, Костя, - с сочувствием сказал он. - Кругом понимаю. Да только сколько ты ни молчи, проблемы ведь сами собой не разрешатся. Давай обсудим, что тебя волнует, может, что-то и придумается.
Кто ж спорит, понятно, что не разрешатся. Но и не думать о них, на самотек пускать тоже не дело.
- Я и не молчу…
Радомир не сдержался, весело засмеялся.
- Это ты-то не молчишь? Да из тебя вообще слова не вытянешь… Только сказал бы мне о чем молчишь - может, что-то и придумали бы вместе.
Ага, сейчас я тебе скажу, что думаю о том, в какой степени могу доверять тебе…
- А о чем мы говорили?
Это я помнил. Просто попытался выиграть еще несколько мгновений на размышление.
- Ты сказал, что у тебя поддельные документы, по которым ты к нам приехал и что по ним ты не можешь возвращаться в Россию. А я спросил, где у тебя подлинные документы. Ты не ответил.
- И не отвечу.
Он удивленно вскинул брови.
- Почему? Ты мне не веришь?
- Не в том дело, - поморщился я, потому что он точно угадал одну из основных причин, почему этого не сделаю. - Дело в другом.
- Так в чем же дело? - повторился он. - Неразрешимых проблем вообще не бывает.
Блажен, кто в такое верует. Мне доводилось слышать такую мысль: девяносто процентов неразрешимых проблем постепенно разрешаются сами собой, в то время как остальные десять решения не имеют вообще. Вывод: если проблема кажется неразрешимой, ее лучше не трогать. Не скажу, что я уверовал в такую теорию сразу и безоговорочно, однако в определенной степени резон в ней виделся.
Однако в данном случае на самотек пускать развитие проблемы было нельзя. Слишком многое поставлено на кон. Да и не оставят меня в покое, вынудят принимать какое-то решение. Или, еще хуже, примут его за меня сами.
Я взялся за свой стаканчик, молча опрокинул его в рот. И принялся жевать оливки, сплевывая косточки на одну из освободившихся от пищи тарелочек. Радомир понял, что я ему отвечать не желаю. Однако не обиделся.
- Костя, пойми одна вещь. Мы с тобой должны сейчас прийти к общему решению, иначе будет плохо и проблематично всем: и мне, и тебе, и… - он запнулся, а потом торопливо договорил: - и всем остальным.
После такой оговорки я просто обязан был спросить, чем это все может грозить Мириам. Не спросил. Может быть, потому что ОБЯЗАН был спросить, а потому воздержался из духа противоречия, в котором пребывал на протяжении всего разговора. А может быть и из страха, из опасения узнать что-то действительно ужасное. Или, если уж до конца откровенно, из осознания, что после этого уж действительно придется принимать какое-то определенное решение.