Я вновь пошел на стену, поочередно, на глазах у всех открывая пальцы зажатого кулака с гранатой. На этот раз передо мной расступились, образовав коридор до прижатого к стволу дерева Бауди. Повторяя меня, разведчик тоже сорвал гранату, и чеченский коридор мгновенно стал проспектом. С Урмановым возился санинструктор, и мы поспешили к морскому пехотинцу, прикрывая и его от наседавших чеченцев. Кажется, подошли вовремя: неизвестно когда, но Урманов тоже выдернул чеку и теперь, не имея сил держать гранату слабеющими пальцами, показал мне на нее взглядом: возьми.
Сучил ножками рядом капитан ВВ, готовый отныне исполнять любой мой чих.
- Оружие, - потребовал я первое.
Подали тут же, без промедления.
- Нам нужен бэтр и сопровождение, - заказал я второе.
- Да, конечно… Только вы там в штабе, товарищ капитан… про то, что здесь…
- Береги людей, капитан. Не расслабляйся.
- Так мир… - попугаем залепетал "вэвэшник". Как надоела всем эта война, ежели одно слово вывернуло мозги наизнанку.
- За спинами у своих подписывают не мир, а предательство. Прощай.
Даже с сопровождением на всех блокпостах омоновцы шпыняли нас как последних проституток с Тверской. По нам бесконечно долго созванивались, уточняли детали, при этом держа под прицелом - хорошо, что не мордой в грязь. По обрывкам разговоров вновь и вновь слышали, что, несмотря на перемирие (или благодаря перемирию!), группа боевиков проникла к самому штабу группировки в Моздоке и взорвала на железнодорожном переезде служебный автобус.
Поэтому растерянные комендачи и не доверяли нам. Перестали доверять кому бы то ни было и мы: наверняка мог найтись какой-либо сумасшедший, желающий заполучить медаль за бдительность при нашей "попытке к бегству". Никому ничего не доказывали, и лишь связь с "Ноль-четвертым" распахивала нам очередные ворота. У меня не было на "пятнашке" погон, но за эти минуты я решил, что если останусь жив, больше их никогда не надену. Пусть служат Лебедь, Ельцин, их домочадцы, адъютанты и советники. Хотя точно знал: такие тоже не станут служить. Ни армии, ни государству. Они способны любить только себя и только во власти. Надеждой для страны могут остаться такие, как Орешко, Урманов, Бауди - рабочие лошадки, которые за благополучие в собственном доме готовы вытерпеть и превозмочь все. И параллельно этому - спасти страну.
Перед самым Моздоком мы с Бауди перестали разговаривать и друг с другом. Не то что иссякли темы для разговоров или поубавилась злость на свершившееся. Долбанная Москва с долбанными правителями были моей страной и моими правителями, а значит, вольно или невольно, но это я предал Бауди и таких, как он.
Так и качались на броне бронетранспортера: я, без вины виноватый, и мой лучший чеченский друг - виноватый без вины. И чем ближе становилась минута неизбежного расставания, или даже не расставания, а выяснения всех тонкостей сделки Лебедя, тем беспокойнее становилось на душе у обоих. Если дудаевцы стали друзьями, то кто теперь нам Бауди? Надеяться, что он сможет укрыться на бескрайних просторах России, наивно: в начале девяностых власть на наших глазах точно также предала рижских омоновцев, и латвийские ищейки с позволения прокуратуры России лазали по всей стране в их поисках, и арестовывали даже в Сибири, и увозили в рижские застенки. Ясно, что я не оставлю подчиненного, что лягу костьми и в конце концов вместо него подставлю запястья для наручников…
- К госпиталю, - приказал я, когда механик-водитель вопрошающе поднял лицо из темноты люка.
- Эй, - вдруг закричали нам с обочины, и я увидел сержанта-посыльного, шагавшего с неизменным кульком семечек от переезда. Значит, их продают там?
Мы махнули ему в ответ, посыльный некоторое время бежал следом, потом свернул к городку, к нашим домикам.
- Что с Надей? - вдруг вспомнил Бауди, когда Олега увезли на каталке в белые стены, а бронетранспортер отпустили на блок-пост.
Спросил, надо полагать, чтобы не тяготиться победой единоверцев. Не заглядывать в завтрашний беспросветный день. Чтобы освободить меня от терзаний. И нашел для этого единственно верный способ - позаботиться о других.
Мы уже стояли перед дверью собственного домика. Он, покосившийся, с облупившейся краской, крохотный, оставался тем не менее последним островком, где нас могло ждать хоть какое-то успокоение, а зашторенные окна - оградить от всех и дать уединение. Он становился нашей крепостью, за стенами которой мы могли держать оборону, а в крайнем случае, достойно пустить пулю в лоб, если за нами, как за врагами народа, придут Лебеди, Ковалевы, "Акробаты", "Бородачи", "Шамили" и прочие национальные герои Чечни-Ичкерии. Все-таки мы пропустили момент, когда следовало начинать не выборочное, а повсеместное уничтожение главарей. Зачистить что Чечню, что Москву. Пример более чем ярок: прилет одного генерала, возомнившего себя спасителем Отечества, - и мы тут же получаем взрывы на переезде у штаба группировки. С такими темпами завтра все повторится в Ростове, а послезавтра - в Москве. Какими слезами еще умоется Россия от того, что не дали додавить заразу? Оставалось ведь совсем чуть-чуть…
И Надя… Теперь я вряд ли смогу что-то сделать для нее. А какими страстными были три остававшихся вечера перед моим броском "на холод"… Кто и какие бумаги мне теперь подпишет? Сегодня надо решить и вопрос с вывозом тела Кости Орешко. Как же не повезло парню - стать последним погибшим солдатом на этой войне. Только последним ли?
- Эй, это я, - вновь послышался голос посыльного.
Сержант открывал калитку спиной, так как нес в руках сразу три полные тарелки - с семечками, квашеной капустой и дымящейся картошкой. Он не спрашивал, где лейтенанты, и мы сами для этого дали повод: слишком часто, уходя группой, возвращались с Бауди вдвоем.
Сержант оставил тарелки на столике у спортгородка, посмотрел на нас издали, но по выражению лиц понял, что лучше не подходить и не заводить никаких разговоров. Кивнул, указал на накрытый стол и попятился обратно. Остановил лишь взгляд на домике лейтенантов, пытаясь предугадать, кого привезли в госпиталь. А кого - нет…
- Я схожу к Наде? - попросил разрешения у друга. Главное, чтобы не подумал, будто и я предаю его, оставляю одного.
- Привет от меня.
Бауди достал из-под кадки с дождевой водой ключ, вошел в домик. Щелкнул замок изнутри, хотя раньше мы никогда этого не делали. Тоже - итог победы!
Чтобы отвлечься, попробовал думать о Наде. Как она восприняла перемирие? У нее заканчивался контракт, но, может, хоть какая-то польза от Лебедя окажется - в общем бардаке на день-два задержится? Тогда мы втроем пойдем в "Фламинго" и выпьем за… За что можно нынче поднять рюмку человеку в погонах? Нет тоста для русского офицера на Кавказе, даже это отобрали…
Домик Нади тоже увиделся обшарпанным и еще более кособоким, чем наш. На мой острожный стук внутри него завозились, и неожиданно забилось сердце от осознания простейшей истины: здесь, на войне, единственно близким человеком после Бауди у меня оказалась Надя. Желавшая, чтобы я был всегда в тепле. Она неожиданно оказалась права - тельняшка не греет. Погоны не спасают. Звания и знания никому не нужны. Дождаться солдата с войны могут только женщины, но - не политики. И потому я у Надиного порога, а не в штабе группировки. Где мое славное сладкое диво? Здравствуй! Я условно стучу тебе морзянкой в дверь сигнал "SOS".
Но дверь открыла незнакомая девушка - полная противоположность Нади: тоненькая, с боксерской стрижечкой. Если бы не сережки, можно было даже усомниться - не пацан ли это? Соседка? Которую так ни разу и не увидел?
- Вы… - начала она медленно угадывать, а глаза ее на моих глазах неожиданно стали наполняться слезами. Почему? Что-то случилось? - Вы… Иван Петров?
Она протянула руку, но я не успел, а у нее не хватило сил устоять на ногах - присела тут же, в проеме двери, спрятала лицо в ладони. Маленькие худенькие плечики затряслись в подавляемом плаче, и я рванул мальчиковую девочку вверх:
- Что?
- Надя…
- Что Надя?
- Она тогда поехала в Моздок. На рынок.
- И что?
- Она была в том автобусе, который взорвали на переезде.
Я уронил девочку и осел рядом с ней сам. Соседочка, о которой я знал только по стопке выглаженных трусиков, вцепилась пальчиками в мою куртку, уткнулась в плечо. Она знала о трагедии уже несколько дней, переплакала ее, и теперь призналась в самом страшном:
- Я… боюсь ночевать здесь одна.
- Но как все случилось. Почему? - я спрашивал пока отрешенно, я еще удерживал глыбу, готовую обрушиться и оставить от меня одну боль. Кто-то незримый пока еще спасал меня от нее, давал передохнуть перед тем, как уйти в глубину.
- Она… вас ждала. Столько говорила о вас. А майор не захотел, не дал ей ни одного дня находиться здесь…
- Какой майор?
- Усатик… Они раньше… встречались. Сказал, уезжай, и документы все принес, что она уже не числится…
Гусар из РЭБ. С его лощеной внешностью прямая дорога не только в киношные ловеласы, но и в реальные подлецы. Маленький Лебедь. Сколько же их вокруг!
- А она захотела съездить на рынок, купить вам в подарок пуловер и носки.
Девочка нырнула в домик-норку и тут же вернулась с серо-коричневатым клубком в пакете. Сунула мне, застывшему под упавшей таки глыбой:
- Это ваше. От нее.
И с надеждой - про то, о чем, наверное, больше всего говорилось в их женском домике:
- А ей теперь запишут в личном деле, что она была на войне? Или погибла - и погибла?
…Мы сидим с Бауди во "Фламинго", пьем водку. Много водки. Чтобы пропить память, прошлое и даже настоящее. И не встречаться с будущим.
Рядом с нами тихая девочка Вера с боксерской стрижечкой. Она не пьет вообще, но боится оставаться в домике одна. А у меня в голове вертится триптих из их имен: надежда умерла, вера еще несмышленая. Где любовь и к чему должна быть любовь?
Единственной отрадой стал приезд некой Лены, о которой бредил в горячке Урманов. Кажется, я дольше набирал ее номер телефона, чем она домчалась до нас. Она и в палату Олега ворвалась впереди нас, хотя мы не отходили от дверей реанимации. Морпех лежал с закрытыми глазами, никак не среагировав на наше появление. И лишь когда мы уступили место у койки маленькой светловолосой скуластенькой женщине и она, с состраданием глянув на Олега, вдруг топнула ножкой, он вздрогнул, насторожился, резко распахнул глаза. Повернул голову на звук.
- Ты сам говорил: когда соскучишься - топни ножкой, - вместо приветствия произнесла Лена какую-то известную только им двоим фразу.
Глаза Урманова наполнились слезами, и он перевел взгляд на свои ноги. Там, где должна была быть правая, простынь мягко легла на матрац. Надо отдать должное мужеству Лены - она если и вскрикнула, то про себя, внутри. Поспешила успокоить:
- Я буду за тебя топать двумя.
И ведь потопала, показала. А увидев на тумбочке колокольчик, схватила, впилась в него поцелуем, легонько позвонила. Взяла там же кольцо с усиками от "лимонки", примерила, словно обручальное. Показала Олегу.
- Это… от гранаты, - наконец, услышали мы его первые после операции слова.
- Самое красивое обручальное кольцо на свете, - поцеловала и его Лена.
- Ты, я надеюсь… не одна приехала? - построил еще более длинную фразу Олег, продолжая ни замечать, ни чувствовать нас. Вот и вся разведка, вот и вся война: пуля, даже доставшаяся ему разрывная - все равно дура. А молодец - женщина. Похоже, даже если бы мы нависли над морпехом вместо капельницы, он бы все равно не заметил ничего.
- А с кем должна быть? - засмущалась, о чем-то догадываясь, посетительница. Оглянулась на нас, и так пятящихся к двери.
- Конкуренток… не забыла? Я с ними хочу… поздороваться.
Закрывая дверь, я еще расслышал сладостный голосок:
- Какая же ты неисправимая зараза. Обожаю, мучитель мой.
Мы оставили шифровальщиков вдвоем, заплатили дежурной медсестре, чтобы к дверям палаты и близко никто не подходил, а сами, забрав соседку Нади, пошли в "Фламинго".
Народ стекался в полуподвал сумрачный, и даже завсегдатаи кафе - чванливые и денежные московские телевизионщики, сидели притихшие. Или кто-то набил им морды, или стало доходить, что они натворили вместе с Лебедем. Танцев не было, хотя магнитофон и шипел что-то из-за горы открытых бутылок на стойке.
Мы пьем только за Костю и Надю. Бауди принялся пьяно твердить "Это из-за меня, из-за меня", но я треснул кулаком по столу, и звон падающих на пол стаканов отрезвил разведчика, заставил замолчать. Солдаты на войне гибнут не из-за кого-то, а за что-то. Разница!
Грешным делом, повторяя ситуацию с Урмановым и Леной, я хотел поднять на ноги Генштаб и отыскать в рязанских лесах некую девушку Ларису. Но потом раздумал. Она наверняка не приедет на похороны, она вообще вряд ли вспомнит эпизод с белым танцем на поселковой танцплощадке, из-за которого Костя Орешко оказался в Чечне. А значит, предаст его память и его чувства. Чечня же в очередной раз доказала, что итогом войны является не количество взятых высот, а количество невест, не дождавшихся своих мужчин. Война - это поражение или триумф любви…
Вдруг мы с Бауди одновременно вздрогнули: в кафе зазвучало до боли знакомое:
У синей реченьки, под красным солнышком
С тобой мы прятали от всех любовь…
Как она танцевала!
- Не плач, Тигрыч.
Не плачу. Но даже если бы не был Тигрычем, у меня еще остается в запасе Львович. И я еще вцеплюсь в горло всем, кто убил Надю. Не потому, что пьян, а потому что я русский офицер и никому не отдам ни своих погон, ни России, ни веры, ни любви.
Вот только нет рядом Кости Орешко.
И не танцует в кафе Надя.
А "Ястреб" остался кружить в нашем небе…
- …"Ноль-четвертый", я - "Синица".
- "Синица", я "ноль-пятый". "Ноль-четвертый" убыл к новому месту службы.
- Когда? Почему я не знаю?
- Он… он уволился, товарищ полковник. Написал рапорт, снял погоны и… уехал.
- Куда? Что за мальчишество?
- Сказали… говорят, бить кому-то… извините, морду. В Москве. Так говорят.
- Говорят, говорят… Слушай, держи там Петрова. Зубами, ногтями, на коленях - но если и он уйдет, вот тут нам расквасят морды всем. И все, кому не лень.
- Постараюсь.
- Постарайся, "ноль четвертый".
- Я - "Ноль-пятый"…
- Конечно, да - "Ноль-пятый". Конец связи".
Помяни, Господи
Священник крестил красные звёзды.
Они были одинаковыми, под трафарет вырезанными, как одинаковыми оказались и серебристые пирамидки, названные в сельской кустарной мастерской памятниками. И таблички, без разбору приваренные местным сварщиком дядей Сашей, тоже были для всех одни и те же: "Неизвестный солдат".
Хоронили погибших.
Не из ржавых ржевских болот или бескрайних брянских буреломов предавались земле останки ратников-бойцов-воинов образца 1941–45 гг. С круч крутых кавказских вывезены воины-солдатики-мальчишки, но уже рождения конца ХХ века. И не найденные следопытами, а отданные для захоронения медиками и прокуратурой. Без имен и фамилий. Безымянными. А потому - вроде как бы ничьими…
А всего-то и нужна была самая малость, чтобы миновала их подобная участь - останься от человека хоть какая-то зацепка. Например, котелок с нацарапанной ножом фамилией. А лучше - медальон с биографическими данными. На худой конец - жетон с личным номером.
Да только уходившие первыми в Чечню полки и бригады менее всего думали о котелках и кашах: в спешке набросали в рюкзаки вперемешку с пачками патронов и гранатами сухпайки, а в них сплошь - одноразовая пластмассовая посуда. Она первой и плавилась. Впрочем, в том аду, что испытали вошедшие в Грозный войска, плавились и котелки: находили потом алюминиевые расплавленные сгустки. Тут царапай не царапай, всё равно ничего не выгадали бы солдатики.
И с медальонами полная промашка вышла: полвека после Великой Отечественной тыловики занимались всем, чем угодно, только не возможностью сохранить имя солдата. Так и не придумали для идущих на войну медальоны. Считали - мелочь. Или ленились. А скорее всего, просто не верили, что понадобятся.
Жетоны же с личными номерами рядовому и сержантскому составу вообще не положены. Только офицерам и контрактникам. Потому, как ни крути, а послали армию в Чечню не штучным товаром, а простой солдатской массой.
Так и гибли - массой…
А ещё научились, говорят, определять родство по ДНК и анализу крови. Всё бы хорошо, да только у некоторых погибших даже кровь выгорала. Дотла, оставляя от человека лишь горсточку пепла. Поди узнай по ней, кто ты, солдат? Чей? Какого роду-племени, полка-дивизии?.. Словно насмехаясь, война отбросила всех в каменный век, оказавшись выше человеческой цивилизации и её достижений, выше лабораторий с их электронной начинкой, химических препаратов и компьютерных баз данных. Родные и известные до последней черточки сотням людей, любимые и желанные, солдаты в первую чеченскую кампанию умирали неизвестными…
И лежали потом нераспознанными останками в ледяных рефрижераторах Ростовской военной лаборатории. Под номерами. Долго лежали. Годами. Получилось - до скончания века. Двадцатого. Их, в большинстве своём тоже двадцатилетних, могли, готовы были забрать матери, не дождавшиеся своих сыновей после войны - но не выдавали. Не положено известным отдавать неизвестных.
Так и хоронили. За счёт государства - но подешевле. Геройски погибших - но подальше от телекамер, политиков, любопытных и туристов. На окраине Москвы, на бывшем сельском кладбище. Хорошо, что хоть название оказалось утешительным - Богородское…
- Храни вас Господь, - крестил звезды, людей, небо с кружащим в вышине аистом, свежие могилы местный священник.
Автобусы Министерства обороны привезли седых, не по возрасту стареньких, словно умерших вместе с пропавшими сыновьями, родителей. Тех, кто не нашел своих детей ни среди живых, ни среди мертвых, ни в списках пленных, ни в холодных ростовских камерах. А "пропавшие без вести" - они могут быть и среди любого "Неизвестного солдата". Верьте, что своего. Надейтесь, что где-то здесь…
Отцы ещё держались. Многие служили сами и знали: солдата на войну посылают не командиры - политики. Командиров тоже посылают умирать, и среди этих, неизвестных, они тоже наверняка лежат. Несмотря на выданные жетоны. А история, хотя и недолгая, но уже подтвердила: погибали русские парни на Кавказе не зря. Зачастую глупо - но не зря. Потому что вроде остановили заразу, поползшую по стране. Перестали бояться вестей с юга…
И только матери, небесные русские женщины, бросались от ямы к яме. Где её? Которая? Где упасть? Где замереть-остаться? Какой холмик становится родным - вместо сына? Успеть, успеть оказаться рядом в самый последний его миг на земле. Фуражечки новые прибиты к красным крышкам, а на последних снимочках они в шапках стояли. Зима была… Здесь? А вдруг здесь? Среди всех неизвестных - какой её? Ну подскажите же кто-нибудь!!!
Падали, обессиленные, там, где подгибались ноги. А может, как раз у своего? Или всё же там, через одного? Через два? Они доползут, только скажите…
- Скажите! - вставали щупленькие, крохотные на краю могил женщины и вдруг находили в себе силы поднять за грудки офицеров салютного парадного полка - сплошь подобранных под два метра гренадёров.
Но плакали те вместе с матерями, проклиная свою миссию. Обмирали рядом и сельские старушки, подошедшие из соседних деревень и своих мужей, женихов из Великой Отечественной, тоже лежащих где-то под такой же табличкой, ненароком вспомнившие…
- Помяни, Господи, здесь лежащих, - продолжал ходить священник вдоль новеньких, выровненных, словно солдатики в строю, могил: на Руси они никогда не переводились - воины и священники. Читал громко, нараспев, словно с высоким небом разговаривал. - Помяни и тех, кого мы не помянули из-за множества имён. Или кого забыли. Или чьи подвиги не знаем. Но Ты, Господи, знаешь всех защитников России и помяни каждого. И вознеси их в селение праведных.
Гремел салют - в память.
Шла молитва - за упокой.
И кружил в небе аист. Высоко - там, где теперь парили и успокоенные наконец-то солдатские души. Которым не нужны уже были
ни бирки,
ни метки,
ни нацарапанные ножом имена…
- Аминь!