Товарищ курсант
Училище встречает нас буднично. Прямо со станции ведут в баню. Таков закон военного времени: все начинается с бани, именуемой санпропускником.
Мы снимаем свои спецшкольные кители, брюки и идем туда, где шипит пар и гремят жестяные шайки.
Нам дано тридцать минут.
Через тридцать минут мы возвращаемся в раздевалку. Нас ожидает большое огорчение: завхоз спецшколы, который ехал с нами до училища, всю форму увез обратно. Она, конечно, нам не нужна, но каждый хотел бы оставить ее на память.
Я подхожу к деревянной скамейке. На ней лежит полотенце, вышитое руками мамы, платочек, подаренный Ингой, и логарифмическая линейка. Это все мое имущество…
- Что надевать? - шумит Курский. - Что нам дадут?
- Все тута, - отвечает старшина-сверхсрочник. - На одевание десять минут.
Перед нами груда брюк и гимнастерок, куча разноцветных обмоток. Каждый хватает, что ему ближе.
- Товарищ старшина! - снова кричит неугомонный Курский. - У меня одна обмотка коричневая, другая - зеленая. Других не осталось.
- Одевайтесь! Потом обменяетесь с товарищами.
- Товарищи, - не утихает Курский, - меняю одну зеленую на одну коричневую.
- Отставить разговоры!
Теперь мы - курсанты. Мы не спецы. Нам не говорят: оставьте детство. Предполагается, что мы его давно уже оставили. Вместе с нами учатся люди по возрасту вдвое старше нас. Это либо фронтовики, либо те, кто уже не первый год в армии, - сверхсрочники. Из их числа назначены младшие командиры.
Мы живем с ними дружно. Но бывают и столкновения.
На уроке артиллерии рядом с Дорониным сидит сержант Кондратюк. Нам дано задание сделать баллистические расчеты. Пишем на бумаге бесчисленные цифры, грызем в отчаянии карандаши.
Кондратюк беспрестанно заглядывает в тетрадь Доронина, шепчет ему:
- Убери локоть. Мне не видно.
- А что ты у меня списываешь? - возмущается наглостью Кондратюка Доронин. - Будешь на фронте командиром батареи - списать не у кого…
Это говорит тот Доронин, который в спецшколе советовал Курскому: "Ты зубри немецкий, а математику спишешь у меня…"
Судя по этому, с детством мы действительно расстались.
Кондратюк шипит:
- Не грубите мне. Доложу лейтенанту.
- А я сам ему доложу, - невозмутимо отвечает Доронин.
- Он с вами говорить не будет.
После занятий Доронина вызывает командир взвода лейтенант Мефодиев.
- Почему грубите младшим командирам?
- Товарищ лейтенант, я… - начинает Доронин.
- Молчите. И не оправдывайтесь.
- Я…
- Молчите. И два наряда вне очереди!
Доронин медленно поворачивается.
- Не так! Повернитесь, как положено, - командует лейтенант.
Потом мы успокаиваем Доронина:
- Не огорчайся.
- А я и не огорчаюсь, - говорит он с деланным равнодушием. Мне что - два наряда это трудно? Если бы Кондратюк попросил, я бы ему помог. А так нахально лезть…
- Ну хватит! Не все люди ангелы.
Курский улыбается, ободряюще подмигивает:
- Что ты - нежный цветок? Майская роза?
Нет, мы не розы. Случайная обида нас не повергнет в отчаяние. И настроение не испортится. Даже если по дороге встретится старший лейтенант Дроздов.
Дроздов - строгий ревнитель порядка, его олицетворение. Он всегда прямой и стройный, от него исходит медногуталиновое сияние: каждая пуговица на его шинели искрится, пряжка ремня пускает солнечные зайчики, сапоги блестят. А кругом вода, грязь и глина… Как он умудряется не запачкаться - не понятно. От него и пылинки, наверно, сами отлетают. Никаких дисциплин, кроме строевой, Дроздов не преподает. Про него, как дошло до нас, один офицер сказал:
- Коля Дроздов в артиллерии не гений. Он и глазомерную с трудом рубает…
Глазомерная подготовка данных для артиллерийской стрельбы - самый простейший вид расчетов. Азы. Арифметика. Но совершенствованием ее Дроздов, видимо, не очень озабочен: у него есть своя стихия.
…Наш взвод идет из бани строем по двое. И вдруг слышим впереди звонкий сухой дроздовский голос:
- Кто ведет строй? Ко мне!
Старший сержант бежит навстречу окрику. Мы догадываемся, в чем дело: идем по дощатому тротуару, а не по мостовой. Тротуар приподнят на сваях, на нем сухо, а мостовая - сплошное болото. Неужели нам, только что отмывшимся от грязи и надевшим чистые обмотки, сворачивать на мостовую?
Так и есть. Сержант командует:
- Кру-гом! И назад до бани. Оттуда - по мостовой.
- Пошли опять в баньку попариться, - горько усмехается Курский. - Ребята, споем, что ли?
Нет, петь мы не будем, хотя сержант всеми силами старается выжать из нас песню, надсадно кричит: "Запевай!" Дроздов в своей роли: он непорядка не допустит.
А непорядки, по его мнению, кругом. Всякого, кто ниже его по званию, не говоря о курсантах и рядовых, он обязательно при встрече остановит:
- Вы меня неправильно поприветствовали… Документы, удостоверение! Так-так.
И вдруг нам читают приказ: старшему лейтенанту Дроздову досрочно присвоено звание капитана…
…Дроздов шел по городу. Навстречу ему попался лейтенант. Лейтенанта он, конечно, остановил. За нечеткое приветствие. Тот начал пререкаться и грубить. Дроздов предложил ему пройти в комендатуру. Лейтенант отказался. Дроздов достал из кармана свисток - свисток всегда при нем, - и на сигнал подошел патруль. Лейтенанта задержали. Он оказался никаким не лейтенантом, а очень опасным человеком…
После чтения приказа мы идем на занятия. Они начинаются рано утром и кончаются вечером. Ежедневно по двенадцати часов. Слушаем лекции, выполняем команды, отвечаем на вопросы.
Урок по материальной части.
- Курсант Крылов, расскажите о подъемном механизме 203-миллиметровой гаубицы!
Артиллерия.
- Что такое прямой выстрел?
Автотракторное дело.
- Вы знакомы с системой зажигания?
Штыковой бой.
- Коротким - коли!
Топография.
- Взять планшеты, надеть шинели. Идем в поле.
Химзащита.
- Надеть противогазы!
Ох, эти противогазы! Они нам надоели больше всего ни свете: вечно болтаются на боку. Раз в неделю, по средам, - химдень. От подъема до отбоя все курсанты в противогазах. Снимаем их только во время обеда.
Обед короток. Едва успели сесть, проглотить прозрачный гороховый суп - и уже команда; "Встать! Надеть противогазы!"
А как быть с яблоками, которые нам дали на третье? Яблоко можно есть и на ходу. К этому мы приспособились.
Кладем его в маску противогаза и, постепенно поворачивая языком, откусываем. Солдат ко всему приноровится.
Кончаются занятия, и приходят минуты "личного времени". Каждый день их ровно пятьдесят.
Мы пишем письма, перечитываем те, что получили.
Мама теперь в Москве одна: папа умер. Она похоронила его холодным февралем сорок второго года на Рогожском кладбище. Рабочий кладбища - старик-инвалид - запросил за рытье могилы тысячу рублей. Могилу пришлось долбить самой.
Я снова и снова пробегаю глазами расплывшиеся от слез строчки. Вижу отца, больного, тяжело больного человека, слышу его последние слова: "Ивановна, вон! Русский немцу Москву никогда не отдаст!" Я его и запомнил таким - гневным, рассерженным, убежденным.
Я пишу маме. Пишу Инге. Она вместе с матерью и Игорем по-прежнему в Казани.
Мы ставим точки на своих коротких солдатских письмах и кидаемся на газеты.
Вести в них недобрые.
Пережито жестокое лето. Надежд оно не оправдало, утешений не принесло. Военные сводки - одна другой хуже: "оставили Ворошиловград", "бои у Ростова", "отражали атаки в районе Новороссийска!"
Теперь враг подошел к Волге. Бои идут в Сталинграде.
Снова, как и осенью сорок первого, радио передает одну музыку…
По училищу проходит слух, что нас не доучат, пошлют под Сталинград. Командование этот слух опровергает.
Нам снова приходится настраивать себя на продолжение учебы. А ей и конца не видно. Кажется, никогда не вылезем мы из этого маленького уральского городка, разбросанного по склонам холодных, неприветливых гор.
- Товарищ курсант, расскажите о разведке пути.
- Товарищ курсант, объясните…
"Товарища курсанта" спрашивают в день сто раз. И все он должен объяснить, показать, описать, решить, собрать, разобрать, начертить.
И тем не менее день, когда Товарищ Курсант перестанет быть курсантом и когда к нему вопросов больше нет, такой день настает!
Светит весеннее солнце. Искрятся сосульки на крышах. Сумерки, холода отступили.
Мы стоим в строю и слушаем приказ; "присвоить звание лейтенанта с рекомендацией в гвардию Доронину, Крылову, Курскому, Тучкову". В гвардию рекомендуют тех, у кого круглые пятерки по всем дисциплинам, остальные - просто лейтенанты, некоторым, Кондратюку, например, дали младшего. Не вытянул.
- Товарищ младший лейтенант, вы меня неправильно приветствуете, - ехидно замечает Кондратюку Курский, - придется с вами позаниматься…
Мы - Тучков, Курский, Доронин и я - идем в административный корпус получать назначения. Нам всем четверым дают пакеты, на которых написаны три слова: "Юго-Западный фронт".
Песня о теплом ветре
Фронт.
Каждый из нас представлял его по книгам, по фильмам, по газетам.
Фронт встретил молодых офицеров душной тишиной долговременной обороны.
Из Сватова нас послали в Ворошиловград. Из Ворошиловграда совсем недалеко - в район села Боровского.
Боровское стоит на песках. Северный берег Донца - сплошные дюны, на несколько километров.
Здесь, в дюнах, в бревенчатом блиндаже находится командный пункт третьего дивизиона пушечного артиллерийского полка.
В этом дивизионе мы будем служить - Тучков, Курский и я, Доронин - в соседнем.
Оставив вещевой мешок в траншее, вхожу в блиндаж. Мне сказали: там сейчас командир дивизиона капитан Красин.
Красин - атлетического сложения человек в гимнастерке с расстегнутым воротом - сидит за дощатым столиком над картой.
Я докладываю: лейтенант Крылов для прохождения службы явился.
Красин жмет мне руку, приветливо улыбается, спрашивает:
- Что вы думаете делать?
Отвечаю:
- Воевать.
- Ну, тогда принимайте пока топографический взвод. Там командир болен - малярия…
Страшная, проклятая малярия! Я с ней познакомился очень скоро - с желтой комариной болезнью, которая валила с ног на Северном Донце тысячи людей.
- Вы на фронте в первый раз? - спрашивает Красин.
- В первый.
- Посмотрите, как выглядит оборона, - говорит он и приглашает меня к стереотрубе.
В стереотрубу виден город Лисичанск.
Поворачиваю трубу вправо, влево. Дома, терриконы шахт, вышки, содовый завод, улицы. И все мертво. Никакого движения, никакой жизни.
- А теперь полистайте боевые донесения.
Я читаю донесения. Все они, как и положено по уставу, начинаются одной и той же фразой: "Передний край обороны проходит по реке Северный Донец…"
Пока я читаю донесения, в блиндаж входит… старший лейтенант Исаев.
- Крылов?! - радостно кричит он и бьет меня ладонью по плечу. - Вот уж не думал, что здесь встретимся!
- Вы знакомы? - интересуется Красин.
- Конечно! - трубит Исаев. - Он же из спецов! Можно сказать, мой подопечный.
- А вы в этом дивизионе? - спрашиваю Исаева.
- Нет, начальником штаба во втором.
Мы вспоминаем школу, лагеря, Кувшинки, "Таню-Танюшу", знакомых ребят.
- А Курский где?
- Здесь. Только что ушел. И Тучков. И Доронин. Доронин будет служить у вас, во втором.
- А Троицкий, этот рыжий? "Чемпион" по лыжам…
- Папа-интендант в Ташкенте устроил…
Исаев разводит руками:
- Другого и ожидать нельзя было.
Разговаривая, я кошу глазами на капитана Красина. Он отложил в сторону карту, достал кусок дерева, большой нож и что-то вырезает.
Заметив мое любопытство, говорит:
- Вот из этого сучка человечек получится. Тут все почти уже сделано природой. Чуть поправить только…
Потом, бывая у командира дивизиона, я всегда видел его за работой. То он сидел над планшетом, с линейкой и целлулоидным кругом, то фигурку из дерева вырезал, то писал. И всегда был удивительно спокоен. Вот уж действительно чувствовал себя человек в любой обстановке, как дома!
Это и понятно. Красин - кадровый военный. Провел кочевую, полную неожиданных перемен жизнь офицера. Воевал с японцами, несколько раз награжден.
Мы со старшим лейтенантом Исаевым продолжаем говорить о спецшколе, о Кременецком, Теплякове, о геноссен ляйтерин Ласточкиной. Красин нас прерывает:
- Я думаю, вечер воспоминаний окончен, - мягко улыбаясь, говорит он. - Вам, лейтенант Крылов, надо приступать к работе. Берите топографов, теодолиты, мерные ленты, планшет и к шестнадцати ноль-ноль сделайте привязку боевого порядка.
Привязка - малопривлекательная вещь. Это многочасовой кропотливый труд. Надо найти перекресток дорог, церковь или тригонометрическую вышку - любую точку, которая имеет на карте определенные координаты, - и шагать, шагать от нее по всем батареям - от одной к другой, - вымеривая расстояния и углы, шагать не прямо, а зигзагами, как позволяет местность, рельеф. И все это нужно для того, чтобы с точностью до нескольких метров определить местоположение батарей и наблюдательных пунктов.
В шестнадцать ноль-ноль я прихожу к капитану Красину, сообщаю координаты боевых порядков.
Командир дивизиона берет карту, наносит на нее батареи. Потом бросает циркуль, долго смеется. Смеется громко, раскатисто.
- Лейтенант, все три батареи нашего дивизиона стоят на суше, а у вас они то на озере, то в болоте. Как вы объясните это странное явление?
Как объяснить? Я сгораю от стыда, беспомощно топчусь на месте, как школьник. Вот уж не думал, что произойдет такая ошибка. Топографической привязкой я занимался в училище, для меня это не новость. И вдруг такой просчет в первый день на фронте.
- Лейтенант Крылов, как вы объясните? - настаивает Красин.
- В углах, наверно, напутал, товарищ капитан.
- А почему?
Я молчу. Красин смеется.
- Вы сегодня слишком волновались, а офицер должен быть хладнокровным. Вы и сейчас волнуетесь. Перестаньте. Честно признаюсь, поначалу когда-то тоже врал…
Мне становится легче.
- Не впадайте в панику, - продолжает Красин. - И не думайте, что все так легко и просто. Научитесь.
Я выхожу с командного пункта. Метров сто можно пройти в рост: противник не видит.
Слышу песню. Ее поет нежный девичий голос:
Теплый ветер дует,
Развезло дороги.
А на Южном фронте
Оттепель опять.
Тает снег в Ростове,
Тает в Таганроге.
Эти дни когда-нибудь
Мы будем вспоминать.
Осматриваюсь. Поет молоденькая девчонка. Она сидит на бревне около входа в траншею. Полненькая, курносая, светловолосая. В зеленой гимнастерке с полевыми погонами, зеленой юбке, с холщовой сумкой через плечо. На сумке - красный крест.
- Загляделись, товарищ лейтенант? - слышу над самым ухом басовитый голос.
Со мной говорит молодой черноглазый сержант. Вид у сержанта бравый, пилоточка сдвинута набекрень так, что неизвестно, как на голове держится. Сержант улыбается.
- Вы только что прибыли? - спрашивает он.
- Да.
- Не к нам в девятку?
- Нет, в топовзвод. А вы из девятой батареи?
- Из девятой. Разведчик Валиков. А знаете, кто это поет? Санинструктор нашего дивизиона - Любка. Только не очень смотрите на нее: старший лейтенант Исаев вам этого не простит…
Нас опять Одесса
Встретит, как хозяев,
Звезды Черноморья
Будут нам сиять.
- Вам нравится песня? - спрашивает сержант.
- Нравится.
- Это наша любимая. Наша главная на Южном фронте.
Любка слышит разговор, поднимается с бревна, подходит к нам, говорит мне:
- Здравствуйте. Еще один новый южанин?
В ее словах слышатся гордые нотки бывалого фронтовика, ветерана и патриота Юго-Западного.
У Любки глаза смеются, в них много бойкости и задора. А в движениях - несмотря на ее полноту - резкости и угловатости.
Наш разговор прерывается появлением Тучкова и Курского.
- Крылов, куда ты пропал? Ах, тебе уже не скучно!
Узнаю, что Тучкова назначили командиром взвода управления в седьмую батарею, Курского - в восьмую.
А я топограф. Это мне совсем не по душе. Топография, по моему убеждению, занятие для стариков, а не для молодых. Но Красин сказал, что мое назначение временное. Буду ждать.
Слышится резкий, нарастающий свист.
- Ложись! - кричит сержант Валиков.
Через несколько мгновений вокруг нас с тяжелым треском разрываются снаряды.
Приподнимаю голову. Перед глазами плывет рыжий дым, на зубах песок. Почему у меня полный рот песку?
Рядом со мной Курский. Он смеется.
- Тучков! А ты цел? Ну хорошо. Поздравляю, мушкетеры, с боевым крещением.
Что-то мы застоялись…
Боев почти нет. Наш фронт по-прежнему в обороне.
Дни идут один за другим, повторяясь во всех деталях.
Ровно в шесть утра в небе появляется "рама" - немецкий самолет "фокке-вульф-89". "Рамой" его прозвали за то, что у него два фюзеляжа и один хвост.
Монотонно и противно жужжа, "рама" облетает наши позиции - производит фотосъемку. "Рама" - прежде всего разведчик.