И вообще, странные вещи им говорил и странно вел себя партизанский командир Шамиль Басаев. Они его столько лет знали, жили по-соседски, если не в дружбе, то в согласии. Ездили друг к другу в гости, на свадьбы и похороны. А теперь он показался им каким-то другим, изменившимся. Да что тут удивляться! Он же пришел к ним непрошено, с автоматом, неся войну.
- Мы его считали братом. Когда-то, когда в Чечне шла война, мы даже партизан не прогоняли, если они спускались с гор на нашу сторону зализать раны, отдохнуть, подкормиться. Наша милиция закрывала глаза, когда чеченцы переправляли через Ботлих оружие и боеприпасы, привозили с гор раненных на лечение. Многим мы рисковали, но считали, что так нужно. После войны наши старейшины пригласили Шамиля и его брата Ширвани. Подарили им меховые бурки в знак братства, по молодости лет сам Назир Хаджи, хоть и староста, в той встрече с Шамилем и Ширвани не участвовал. Шамиля встречал пару раз, перекинулся словом. Лучше знал его младшего брата, Ширвани, который в отличие от Шамиля, никогда не заносился выше других. - Шамиль оказался предателем. За наше добро отплатил таким неуважением. Был нашим братом, а стал врагом, и таким теперь останется навсегда. Чеченцы заплатят нам за то, что он сделал.
Каждый день в Ботлих приезжали все новые молодые аварцы, поспешно возвращаясь из России, где летом работали на уборке урожая и строительстве. Возвращались домой, узнав о войне в своих краях. Хотели сражаться. Оскорблялись и злились, когда власти отказывались выдавать им оружие и заявляли, что войну с чеченцами нужно оставить русским войскам, которые перебрасываются сейчас на Кавказ из Петербурга, Ростова, Новосибирска, Красноярска. "Это все даргинцы, все из-за них" - в бессильном гневе сжимали кулаки приграничные аварцы.
Хоть они были самым многочисленным из сорока горных народов, населяющих Дагестан, в столице страны, Махачкале, правили даргинцы, а те явно боялись раздавать оружие аварцам - сегодня аварцы бились бы с чеченцами, а кто знает, против кого они направят оружие завтра. Мо- 21 жет, плечом к плечу с чеченскими джигитами снова бы выступили против России? Они же всегда вместе воевали с россиянами, без конца разжигали восстания. Возглавляли их, как правило, аварские имамы, но одни аварцы никогда особенно заядло не воевали, если рядом не было чеченцев. Как можно было быть уверенным, что на этот раз они не встанут под знамена Басаева, тем более что тот провозгласил себя эмиром всего Кавказа.
Кто знает, возможно, именно этого и добивался хитрый Басаев. Строптивым чеченцам не удалось поднять против России ни одного из своих соседей. Не только дальние братья, черкесы, но и самые ближние - ингуши и дагестанские аварцы, даргинцы, лаки, кумыки и лезгины, не рвались гибнуть за свободу Чечни. Не хотели лезть на рожон, не хотели рисковать, даже если ставкой в игре должна была быть их собственная свобода. Они не мечтали о героизме, не хотели ни воевать, ни гибнуть. А чеченцы, несмотря на всю свою спесь и запальчивость, должны были понимать, что одним им не справиться с российской армией, которая не оставляла мысли о новой войне и новой победе, о возможности отомстить за прошлое поражение и бесславие.
Чеченцам не удалось склонить кавказских горцев к войне, но они могли вынудить их на это. Достаточно было заронить искру. Напасть, вырезать под корень или спалить российский пост в дагестанской Аварии и Лакии, спровоцировать россиян на ответные действия, напомнить лезгинам об их давних претензиях на земли табасаров или цухуров, натравить степных ногайцев против кумыков, настроить аварцев против даргинцев. Заставить их стрелять друг в друга, а потом никто и спохватиться не успеет, они сговорятся и выступят все вместе против России.
Басаев был не первым чеченцем, напавшим на земли Дагестана. Во время войны с Россией набег на дагестанский Кизляр совершил другой командир, Салман Радуев. По приказу тогдашнего предводителя чеченских повстанцев, генерала Джохара Дудаева, он попытался перебросить огонь войны в Дагестан. Но, прежде всего, его толкнула на это зависть к славе Басаева, который годом раньше своей бравурной атакой и взятием в заложники целого стотысячного города Буденновск на территории самой России, заставил российское правительство пойти на переговоры о прекращении войны.
Возращение Басаева и его джигитов из Буденновска в Ведено было триумфальным маршем. В городах, станицах и аулах его встречали и приветствовали толпы горцев. Молодой, мало известный партизанский командир прославился на весь Кавказ. О нем слагали песни, им восхищались. Раззадоренный Шамиль, засел в горах, откуда слал вести о планах очередных громких операций. Пугал, что нападет на Ростов, в другой раз, что пойдет на Москву, что захватит Кремль, а его хозяев возьмет в заложники, что будет взрывать российские атомные станции и подводные лодки.
Эта кичливая похвальба уже тогда ужасно раздражала Аслана Масхадова, шефа штаба партизанской армии, который от имени чеченских повстанцев вел с россиянами переговоры о мире. Гордый Масхадов клял Шамиля на чем свет стоит, из-за него ему приходилось хлопать глазами перед россиянами. Но он был бессилен. Формально оставаясь командиром Басаева, фактически ничего не мог ему сделать. Хуже того, тот был ему необходим, как воздух. В Чечне не было другого такого командира. Не было и партизанского отряда, который умел бы драться так, как джигиты Шамиля.
После войны звезда Басаева потускнела. Чеченцы избрали президентом не его, джигита, а службиста Масхадова. Молодой Шамиль долго метался. То шел на службу к Масхадову, то выступал против него, примыкал к его врагам. Немало было тех, кто говорил, что если бы не Ботлих, Басаев до конца растратил бы по мелочам свою славу, и что новую войну он затеял исключительно в личных интересах.
В те жаркие августовские вечера девяносто девятого весь Кавказ гудел от самых разнообразных, самых невероятных слухов. Говорили, что ущемленный в своем самолюбии Басаев, попался на наживку русских (ходили даже слухи, что он действовал в сговоре с ними), искавших только предлог, чтобы начать новую войну, к которой они уже были готовы. А история России, как никакая другая, пестрит тайными агентами, шпионами и провокаторами, проникающими в ряды заговорщиков и повстанцев, поднимающими их на благороднейшие бунты и революции.
Уже весной подозрительно участились нападения на российские посты на чеченских границах. Все чаще таинственные самолеты без опознавательных знаков сбрасывали бомбы на приграничные горы, все чаще случались вооруженные стычки и похищение людей ради выкупа. Во всем этом винили чеченцев. Людей же похищали по всему Кавказу, после чего везли невольников в Чечню, которая, будучи вне контроля России, представляла собой прекрасный отстойник и рынок невольников. Никто, однако, не задавал вопросов, каким образом похитители обходили милицейские посты на пути в Чечню. Сына вице-премьера Дагестана похитили в Москве и привезли на Кавказ, спрятанного под мешками с картофелем. Похитителям пришлось проехать через тысячи постов, но ни один милиционер не удивился, зачем это чеченцам понадобилось покупать картофель в Москве и везти на юг, если в Ставрополе он стоил значительно дешевле.
До нападения Басаева на дагестанский Ботлих, эмиссары из Дагестана (многие потом были убиты в Чечне, невозможно, правда, сказать, за то ли, что они обманули Басаева) заверяли его, что готовы к восстанию, что ждут только сигнала, хотят, чтоб он возглавил движение. Сентиментальный и жаждущий бессмертной славы атаман не в силах был устоять перед соблазном, тем более, что дагестанцы сыграли на его амбициях и гордыне. Если он колебался, они упрекали его, что в трудный момент он отказывает им в помощи, трусит: "Что ты за эмир, если боишься прийти нам на помощь?"
Россияне же - если они действительно пошли на провокацию, чтобы найти повод для начала войны - мечтали, чтобы нападением на Дагестан руководил именно Басаев, олицетворяющий в России дикую жестокость и фанатизм. Никто другой на его месте не показался бы россиянам столь опасным. Во всяком случае, не настолько, чтобы они согласились на новую войну в Чечне. А летом девяносто девятого в России согласие общества на новую войну в Чечне прямо таки висело в воздухе.
Премьером российского правительства стал молодой, неприметный, никому ранее не известный Владимир Путин, воспитанник и глава секретных служб, который тут же жестко пригрозил, что наведет порядок на Кавказе. Стареющий, больной и вечно недееспособный из-за тяги к рюмке Президент Ельцин, давно уже испытывал необходимость в наследнике, который ему самому гарантировал бы спокойную старость, а его близким - спокойную жизнь и достаток. Он уже проверил двух кандидатов, для пробы назначая их на пост Премьер-министра. Ни один не показался ему подходящим. А этот новый, Путин, готовый на все, начинал ему нравиться.
Его энергия, решительность, суровость и даже холодная жестокость, которую замечали иногда в его взгляде, не пугали россиян, они как бы придавали сил и веры в себя. Загипнотизированные распадом своей империи, они несколько лет уже пребывали в состоянии летаргии и осознания своей вины, соглашаясь на все. То, что другие называли свободой, у них ассоциировалось только с деградацией и унижением.
Путин давал надежду на перемены. Все увереннее и громче становились шепотки, что молодой чекист может оказаться прекрасным наследником кремлевского трона, в последнее время все чаще остававшегося без внимания старого Президента. Если Путину и его людям нужна была победоносная кавказская война как катапульта, которая бросила бы их во власть, то Басаев эту услугу им оказал.
Он напомнил о себе всему миру, да еще как, но его планы поднять на всем Кавказе восстание против России и возглавить его, страшнейшим образом провалились. Ему не удалось увлечь за собой горцев. Напротив, его обозвали захватчиком, предателем, самозванцем и отщепенцем. Никто на Кавказе не признал его избавителем, эмиром священной войны. На этот раз никто не восхищался его бравадой, никто даже не назвал его героем.
Услышанные по радио новости о том, что происходит в России и тут же за межой, в Чечне и даже за доступной взгляду из Ботлиха горой Ослиное Ухо, нам принес в закусочную на площади староста Баширханов. Мы просиживали там целыми днями, грызя семечки подсолнуха и поедая сладкие, истекающие липким соком арбузы.
Староста сообщал, что в отместку за набег Басаева на Ботлих, российская авиация начала бомбить приграничные чеченские аулы и обстреливать ракетами аэродром в Грозном. Уничтожила давно прикованный к земле из-за отсутствия запасных частей реактивный самолет, которым летал за границу Масхадов, и небольшой самолетик для опрыскивания садов и полей, единственный летательный аппарат, которым располагала Чеченская Республика.
Своей дерзостью, неловкостью, безрассудством славный Шамиль обеспечил фатальную головную боль Аслану Масхадову, которому когда-то как шефу штаба повстанческих войск, а теперь как чеченскому президенту, он так неохотно подчинялся. Россияне заявили, что Масхадов, будучи президентом бунтующей республики, несет ответственность за поступки всех своих подчиненных. Его, который в течение всего своего недолгого правления делал все, чтобы избежать войны, обвинили теперь в ее разжигании, в том, что именно он ее начал.
Масхадов ввел чрезвычайное положение и всеобщую мобилизацию на случай российского вторжения. Призвал повстанческую армию Басаева вернуться из Дагестана. "Вы принесете нашей стране несчастье", - предупреждал он. Заграничным корреспондентам, приехавшим в Чечню, объяснял, что ни о чем понятия не имел, что не мог удержать Басаева. "Все знают, что российские добровольцы воевали на стороне сербов во время войн на Балканах, - убеждал он журналистов, - но разве кому-то пришло в голову обвинять из-за этого в вооруженной агрессии российское государство?"
Масхадов предпринимал попытки получить аудиенцию или хотя бы телефонный разговор с Путиным. Но его звонки оставались без ответа. Кремлевские секретари объясняли все занятостью своего начальства, обещали перезвонить. Все это навевало воспоминания о временах накануне прошлой войны, когда российский Президент Ельцин отказался встретиться с чеченским президентом Дудаевым, ссылаясь на операцию на перегородке в носу.
Наконец Кремль выдвинул свои условия: Масхадов должен осудить и отречься от Басаева и его партизан, поймать его и выдать России, а сам должен отправиться в Дагестан и просить прощения у тамошних властей за набег его подданных на Ботлих.
Масхадов, почти всю свою взрослую жизнь прослуживший в российской армии, считал, что знает Россию, как свои пять пальцев. Он был уверен, что россияне только и ждут, когда чеченцы перессорятся и пойдут друг на друга. Тогда, выступая на чьей-то стороне, а еще лучше, исполняя пожелания обеспокоенной международной общественности, Кремль отправил бы войска на Кавказ и подавил бунт чеченцев, не подвергая себя выслушиванию претензий и поучений. Поэтому Масхадов терпеливо сносил все унижения, обвинения в бессилии и нерешительности, только бы не допустить в Чечне внутренних раздоров и братоубийственной войны. Он осудил Басаева, как того хотели россияне, но арестовать его у него не было ни сил, ни намерения.
Не состоялись и его переговоры с руководством Дагестана, которые по подсказке россиян назначили местом встречи приграничный городок Хасавюрт, тот самый, где в девяносто шестом году русские подписали с чеченцами перемирие, положившее конец предыдущей, проигранной войне. Когда Масхадов выбрался на встречу, на границе ему преградили путь возмущенные аварские боевики, которые, угрожая автоматами, обзывая трусом и предателем, не пропустили его в город.
Молчаливая уступчивость Масхадова была воспринята на Кавказе как признание того, что, будучи президентом и генералом, он, по существу, ничем не руководил, никто ему не подчинялся, никто его не слушал и не считался с его мнением.
Дни тянулись невыносимо долго. Свежесть утра еще побуждала к действиям, придавала веры, будила надежду, которые исчезали куда-то, испарялись в жаркие, душные полдни. Вечера, такие же горячие, не давали ни передышки, ни обещания конца монотонного ожидания.
К столу, где мы беседовали со старостой Назиром хаджи, подсели жители соседних селений, так же как он сбежавшие от партизан. Обычно они редко отзывались, потому что плохо говорили по-русски. Многие едва помнили этот язык, которому они научились только во время службы в российской армии, и со временем забыли. Дома по-русски не разговаривали; горные цепи оказались неприступной преградой для телевизионных волн, газеты сюда никогда не доходили, а даже если и были, кто стал бы их читать? Они все еще понимали, по крайней мере, схватывали смысл вопросов и разговора, но не могли уже отыскать в памяти нужных слов и оборотов.
Сидели, тесно прижавшись друг к другу, курили сигареты и попивали горький чай, налитый из щербатых кружек в блюдца. В обеденное время хозяин закусочной ставил на столы цинковые миски с жилистой отварной бараниной, отдельно подавал рис, овощи и печеные на поду лепешки.
Со временем я стал узнавать их в лицо. Не понимая языка друг друга, мы вежливо здоровались, кивали головами на прощание. Кланялись друг другу, встречаясь на площади у мечети.
Как-то в послеобеденную пору, попрощавшись со всеми, я направился к выходу, когда у дверей меня остановили трое мужчин. Я был уверен, что видел их уже раньше в закусочной и что они, смущенные присутствием других, хотели о чем-то поговорить со мной наедине. Казалось, об этом свидетельствовали вежливость и доброжелательность, с которой незнакомцы взяли меня под руки и вывели из закусочной.
Мы свернули в тихий переулок, где один из них преградил мне путь, махнул перед глазами каким-то вытащенным из кармана, измятым удостоверением, и сказал, что они агенты секретной службы и что меня арестуют. Все также мило и вежливо объяснили, что на моем пропуске не хватает какой-то необычайно важной круглой печати, без которой пребывание в пограничной зоне запрещено. И что если я еще сегодня же выеду из Ботлиха в Махачкалу, им не придется держать меня под арестом до приезда начальства из столицы.
Еще они сказали, что Басаев вместе с партизанами отступил в Чечню, что все уже кончилось, а значит, мое дальнейшее пребывание в Ботлихе и так не имело бы никакого смысла. Тогда я счел это искренним, хоть неловким желанием утешить меня. Но у меня и так не шевельнулась ни злость, ни даже разочарование оттого, что меня заставили уехать, освободили от необходимости делать новый выбор и нести ответственность за последствия.
Съезжая вечером извилистой дорогой с гор Кавказа на берег моря, я услышал по радио, что Басаев действительно отдал своим людям приказ отступить. Несмотря на это, россияне продолжали бомбить горы и обезлюдевшие селения под Ботлихом. "Ну, конечно, они же объявили, что нас окружили, что мыши не позволят проскочить между их постами. Теперь им нужно время, чтобы выдумать какое-то объяснение, как это нам удалось беспрепятственно вернуться к себе, а они этого даже не заметили, - издевался секретарь Басаева на пресс-конференции в Грозном, которую я слушал по российскому радио. - Если поверить их сообщениям и подсчитать убитых ими партизан, оказалось бы, что каждый из нас должен был погибнуть, по крайней мере, несколько раз".
Сам же Басаев заявил в чеченской столице, что военный поход на Дагестан был началом священной войны, которую - пусть она идет хоть четверть века - он доведет до конца, до освобождения из-под российского, славянского и христианского ярма всех мусульман, живущих на землях от Волги до Дона. В запале заявил даже, что не успокоится, пока не установит власти Аллаха в самом Иерусалиме. "Неважно, как долго будет идти война, неважно, с насколько многочисленной российской армией нам придется воевать, - вещал Шамиль. - Я знаю одно, что многие из них погибнут, многих мы возьмем в плен. Прольем море крови".
В Кремле чиновники из министерства пропаганды запретили российским журналистам в дальнейшем беседовать с Басаевым и предупредили редакции, что за каждое очередное интервью с Шамилем те понесут уголовную ответственность, предусмотренную для террористов и бунтовщиков, а также лиц, оказывающих им содействие.
Водитель, который вез меня в Махачкалу, утверждал, что от брата в дагестанской милиции он знает, что отход из Ботлиха был только хитростью Басаева, и что чеченцы вскоре снова будут атаковать. Видя враждебность ботлихских аварцев, Шамиль вывел партизан в Чечню, чтобы дать им возможность отдохнуть, пополнить свои ряды и повторить удар. Пользуясь тем, что россияне перебросили войска в район Ботлиха, партизаны без труда могли пробраться горными перевалами в другой район Дагестана, чтобы атаковать там, где нет российских войск. Прежде всего, в приграничной Лакии, называемой чеченцами Аух, в которой они составляли треть населения, и которую считали своей землей.
Вечером мы остановились поужинать в ауле Гюмры, надвое разрезанном вырубленной в скалах дорогой, ведущей с заснеженных горных склонов к сырым прикаспийским низинам. Аул Гюмры был колыбелью кавказских имамов и эмиров, которые полтора века назад поднимали в горах вооруженные, казавшиеся безнадежными, восстания против собственных властителей и ненасытной, поглощающей все России, намеренной включить Кавказ в свои границы.