И, мысленно забавляясь, он улыбался гражданину, просунувшему в окошечко лицо: враждебности он не испытывал, он попросту не задумывался над тем, что перед ним существо, подобное ему самому, он презирал все окружающее и словно бы поддразнивал себя. "Преступление и наказание" Достоевского он осилил не без интереса, хотя нравственные терзания Раскольникова показались ему совершенно надуманными, более понятной была философия личности, которой все позволено. Впрочем, с особенной охотой читал он тощенькие, отпечатанные на скверной бумаге книжонки о беспощадных подвигах знаменитых Ната Пинкертона и Ника Картера… Все же кое-какие факты из его службы у деникинцев стали известны, хотя и с опозданием, местным властям, и его для следствия и суда переправили в Смоленск. Когда его арестовывали, он улыбался - страха, надо сказать, он тогда еще не знал. С тех пор Дмитрия Александровича и погнало по жизни из одного приключения в другое, а его жажда утверждения себя все искала удовлетворения.
Редчайший случай - опять же случай! - помог ему бежать из домзака в Смоленске, а затем перебраться через границу в Польшу. И там его арестовали по подозрению в убийстве. Хозяин лавчонки "Аптекарские товары", в которую он проник перед ее закрытием, так напугался, что, не протестуя, расстался со своей дневной выручкой. Но в лавчонке кроме них никого не было, и острый соблазн овладел Дмитрием Александровичем… Позднее ему часто вспоминались плоские, в розовых пятнах экземы ладони аптекаря, которыми тот заслонялся от ударов. А вообще-то он испытал чувство освобождения: захотел вот и убил, и потрясения не произошло.
Обвинение в убийстве осталось недоказанным, и Дмитрий Александрович был освобожден. Вскоре он перебрался в Германию и уже прочно обосновался там, пользуясь отличным, с детства, знанием немецкого языка - в семье языкам учила мать. Знакомства, завязавшиеся у него в мюнхенской уголовной тюрьме, оказались весьма полезными после прихода к власти нацистов, его товарищей по заключению. И он быстро сделал карьеру в той области, где его склонности получили возможность свободного проявления. Он стал убивать не только потому, что за это ему платили и давали награды и чины, но и потому, что убийство было тоже какой-то формой обладания - обладания чужой жизнью. Он выполнял теперь специальные поручения гестапо, и его настоящая фамилия Синельников затерялась среди многих других фамилий, которые он переменил за эти годы; ныне он был Францем фон Штаммом, из небогатой помещичьей семьи в Восточной Пруссии…
Случалось, что Дмитрий Александрович чувствовал даже симпатию к своей жертве, как чувствует ее охотник к своему зайцу или к своей куропатке. А весь человеческий мир представлялся ему огромным отъезжим полем, необозримым охотничьим угодьем с разнообразной дичью. Берлинское начальство простило за услуги младшему Синельникову его славянское происхождение - он дослужился до оберштурмфюрера. Ну а сослуживцам пришелся по вкусу его нрав: Франц фон Штамм был жизнерадостным человеком… Самое, может быть, удивительное в нем и заключалось в его постоянном, до недавнего времени, хорошем настроении. Это, по общему мнению сослуживцев, был славный малый, что редко встречалось в их угрюмой, подозрительной среде, - легкий в общении, предприимчивый в веселой компании.
Но как ни ладно, по мерке, пришлось Дмитрию Александровичу его новое обличив, совсем забыть, кто он и откуда, он не мог. Это не сделалось ностальгией, тоски по родине он не испытывал, как не сознавал и вины перед нею. Но с годами он стал уставать - не телесно: в свои сорок с немногим лет он был крепче, чем в двадцать, заматерел, как говорят в таких случаях. У него лишь притупился интерес к той работе, которую он теперь из года в год делал, его жизнь становилась кроваво однообразной… Дмитрий Александрович ни о чем и ни о ком не сожалел, в конце концов, он был только исполнителем, он - черт возьми! - даже служил обществу, как утверждали его начальники. Но сам-то он знал про себя правду, как, раньше или позже, узнает ее о себе каждый: до общества ему решительно не было дела, - ему становилось до уныния, до злости неинтересно, пусто. И теперь он нуждался в некоем эмоциональном разнообразии, в новых ощущениях - ему потребовалось почувствовать себя и вправду добрым малым, далее подобным в чем-то своим жертвам. И именно в те моменты, когда такая потребность обострялась, он переносился мысленно в родительский дом в маленьком русском городе. Там о нем ничего не знали, там он и сейчас был не Францем фон Штаммом, а Митей, самым младшим в семье и потому самым любимым…
Еще до начала этой войны Дмитрий Александрович дознался, что его сестры здравствуют, живут все в том же старом доме, что у них воспитывается девушка, по всей вероятности его дочь. И ему вообразилась картина возвращения домой, после столь долгого отсутствия: общая радость и своя щедрость… О, он сумел бы вознаградить сестер Олю и Машу за заботы о его дочери: зажили бы на старости, как помещицы, свою дочь он одарил бы сверх меры, одел во все парижское, отправил в Берлин - там у него было кое-что накоплено… И он услышал бы наконец слова, которые ему так ново было бы услышать: слова признательности и любви. Ему просто необходимым показалось теперь поохотиться и в этих угодьях - угодьях родственности, семейных привязанностей, великодушия. Всю жизнь Дмитрий Александрович избегал недовольства собой и душевных огорчений, он улыбался, даже убивая, что, кстати сказать, создало ему особую популярность в его среде. А ныне дошло до того, что его уже только раздражало бесполезное сопротивление его жертв или их чувствительность. Вот и этот доверчивый идиот, попавший в ловушку на швейцарской границе, так давился рыданиями, когда его увозили, связанным, с кляпом, во рту, что Дмитрий Александрович чуть не прихлопнул его на месте, в машине…
И случай, который в прошлом много помогал младшему Синельникову, поспособствовал ему и ныне - подвернулась эта десантная операция.
…На четвертый день Дмитрий Александрович сам пошел в разведку - трусом он во всяком случае не был - и смог удостовериться в поражении советских войск. Дороги на восток были забиты отступающими тылами - интендантскими автоколоннами, обозами; на километры растягивались разорванные вереницы беженцев, вдоль обочин валялись брошенные повозки, околевшие лошади - все это показалось ему достаточно убедительным. А с запада доносилась артиллерийская канонада: дивизии фон Бока, державшие направление на Москву, были уже хорошо слышны.
В этой неразберихе тотального отступления никому не было дела до одиноко шагавшего вместе со всеми пехотного капитана. Дмитрий Александрович старался лишь не выдать своего оживления и прятал любопытно-веселые глаза. Выйдя к реке у монастыря - как хорошо он помнил эти белокаменные стены, эти пузатые башни с контрфорсами, с покрошившимися зубцами! - и поглядев на обозников, съезжавшихся к мосту, послушав их ругань, злобные понукания, завывание моторов, треск сцепившихся тележных колес, он, почти уже не рискуя, решил побывать и в самом городе. Никто в этот раз не спросил у него командировочного предписания, что тоже было признаком всеобщего расстройства.
В его, Дмитрия Александровича, время окраинная улочка, на которой стоял родительский дом, называлась Второй Земской, теперь на жестяной табличке, приколоченной к забору, он прочитал: "2-я Трудовая" - тут он опять не сдержал улыбки. Сделав еще несколько шагов, он остановился у знакомой тесовой калитки и с великим интересом провел взглядом по окнам… До этой минуты он как-то не задумывался: бежали его сестры от войны или нет? Сейчас он забеспокоился: было возможно, что они и сами эвакуировались, и увезли его дочь… Но дом не показался ему необитаемым: ставни были распахнуты, в окнах белели занавесочки, цвели на подоконниках цветы, и только бумажные крест-накрест полоски на стеклах напоминали о войне. А во дворе за воротами раздавались голоса… И Дмитрий Александрович, с волнением узнавания, услышал голосок сестры Маши; что она там говорила, разобрать было невозможно, но он тотчас же вспомнил этот певучий альт. Потом застучал во дворе автомобильный мотор, и Дмитрий Александрович попятился. Полотна ворот разомкнулись, выехала грузовая машина с двумя военными в кабине, и открылся зеленый, в мохнатой травке двор. У сарая белела березовая поленница, как будто та же самая, что стояла там и двадцать лет назад, при отце; в травке перекрещивались те же узкие, протоптанные дорожки к поленнице, к колодцу, к баньке - Дмитрий Александрович жадно вбирал в себя эту картину… Но тут на открытое место выбежала девушка в желтом плащике, мелькнула светлая копенка волос, и воротные полотна опять сомкнулись, и стукнул деревянный засов.
Дмитрий Александрович перешел на противоположную сторону улочки и еще постоял, водя по окнам глазами. В доме и не подозревали, конечно, что он стоит здесь - живой и невредимый, унесший ноги из черт знает каких переделок и вот возвратившийся - и не с пустыми руками, а с богатым прибытком. Дмитрий Александрович ощущал сейчас себя самого как бы живым подарком, которого заждались там, за бревенчатыми стенами, за беленькими занавесочками…
Из-за угла вытянулась цепочка одинаково серых от ныли, гуськом бредущих красноармейцев - долгонько, должно быть, пришлось им топать… И Дмитрий Александрович, спокойно повернувшись, чтобы не встречаться с ними, зашагал своей дорогой. В отчий дом он в этот день не постучался - разумнее все же было повременить денек-другой. А там, совершенно ничего не опасаясь, он поднимется на это крылечко, дернет деревянную ручку звонка, ему откроют - и он переступит порог… "Здравствуйте, сестренки, - скажет он, - как вы тут без меня?.."
2
Инструкция, полученная оберштурмфюрером фон Штаммом, командиром диверсионной группы, не ограничивала его инициативы: ему предписывалось действовать на коммуникациях, а как именно, он волен был решать сам. В той атмосфере победной воинственности, что царила в немецких штабах в эти последние перед завершающим ударом на Москву дни, задача фон Штамма представлялась не слишком сложной. "Пинайте их в задницу, пусть поджимают хвосты, - напутствовал его с той красочностью, что должна была свидетельствовать о солдатской простоте, эсэсовский генерал. - Седлайте дороги! Побольше шума! Возьмем Москву - придется подчищать остатки, это будет хлопотнее…" Но вот на месте оказалось, что хлопот и сейчас достаточно: препятствия возникали на каждом шагу. И все вблизи было мало похоже на ту прогулку по родному краю, что воображалась самому Дмитрию Александровичу, когда он летел сюда и слабо светившиеся под луной облака, похожие на неисчислимые овечьи стада, закрывали землю.
Лишившись в первых же попытках половины своей небольшой группы, Дмитрий Александрович отнес это на счет неизбежных на войне потерь. Но он серьезно задумался, как он будет выглядеть на докладе начальству: похвалиться покамест было особенно нечем. И в разведке у реки, на переправе, у него и родилась идея диверсии на мосту. Однажды в Польше, в 39-м, он устроил нечто подобное: его люди взорвали мост с беженцами, а сами ушли по реке на лодке. Здесь в его группе были отличные пловцы, пока еще, к счастью, уцелевшие: один, с вогнутым, как седло, лицом, даже работал некогда в цирке, в водяной пантомиме, человеком-акулой.
И Дмитрий Александрович заторопился: не сегодня-завтра его начальство могло уже появиться здесь, - и заторопил своих чемпионов.
Добыть повозку с лошадью им удалось без большого труда: диверсанты в красноармейской форме остановили на лесной просеке какого-то беспечного колхозного деда и через минуту сбросили с повозки его труп; горючим они запаслись раньше, во время охоты на одинокие машины, взрывчатка у них была, с нею они прыгали. Но целые сутки еще ушли на то, чтобы перебазироваться ближе к реке, отыскать там приемлемое укрытие, приготовить специальный заряд, обговорить все подробности. И лишь на шестое утро из березнячка на большак недалеко от переправы выехала рысцой крестьянская повозка с двумя ранеными. Один покоился на соломе, прикрытый до глаз рядном, другой, с забинтованной половиной лица, в наброшенной на плечи шинели, нахлестывал вожжами гривастую колхозную лошадку.
Повозка вклинилась в общее движение, въехала на мост, и на середине моста раненые соскочили с нее… Через считанные секунды под рядном грохнул взрыв, вспыхнул разлившийся бензин, деревянный настил загорелся, заскакал по мосту огненный конь… И Дмитрий Александрович, наблюдавший издалека, пожалел, что он лично не участвовал в том, что творилось, - это была настоящая охота! А главное, мост остался теперь только на карте, переправа прекратилась. И следовательно, все богатое армейское имущество, что скопилось на берегу и продолжало накапливаться, все должно было стать трофеем победителей.
Дмитрий Александрович поджидал своих десантников в условленном месте, за изгибом реки. Оба чемпиона благополучно туда доплыли и, посиневшие, выбрались на песок. Весь день потом они отлеживались в прибрежном лесу, в овражке, пили спирт из неприкосновенного запаса, обсыхали, слушая "музыку боя", как выразился их оберштурмфюрер… И близкое будущее представлялось им счастливым: повышение в звании, отличие, отпуск в тыл, много выпивки и много женщин. После полудня в лесу стали слышны танковые пушки: бой шел где-то у города, а может быть, и в нем самом. Казалось, что вот-вот, еще полчаса, еще четверть часа - и они выйдут из укрытия и чокнутся фляжками с танкистами, взявшими город. А он, Дмитрий Александрович, сегодня уже будет сидеть дома, с сестрами и с родной дочерью!.. Он все еще не знал, как сестры назвали его дочь, и узнать ее имя тоже было небезынтересно.
В сумерках он выполз из пещерки в овражке. Прискучило тереться там боками друг о друга, к тому же от пловцов пахло несвежим бельем. А самое важное: надо было выяснить, что означала наступившая к вечеру тишина, может быть, и в самом деле город уже капитулировал?.. Дмитрий Александрович не сделал и десятка шагов, как уловил шум движения: шорохи шагов, шелест ветвей… И через несколько минут ему и его десантникам ничего не оставалось, как бежать: лес прочесывали истребители. Пловцы не успели даже натянуть сапоги, бежали босые, высоко подпрыгивая, когда под ноги попадала еловая шишка. А позади трещала пальба, пули проносились над головами и стукались, как жуки, попадая в стволы деревьев.
Туман с реки укрыл бегущих, но ненадолго и непрочно… Оба пловца были убиты, когда, спасаясь, карабкались по береговому откосу, - их застрелили сверху, в упор. Дмитрий Александрович, сунувшийся наудачу в сторону, вполз на животе под старую ель и распластался там в колючей, запаутиненной тьме. Он слышал совсем рядом разгоряченные голоса погони, выкрики команд; лучики электрических фонариков протягивались к нему, наподобие пулевых трасс. Но его звезда все еще ему светила - его и сейчас не обнаружили. Покричав, потоптавшись, погоня ушла, уехали автомашины, что стояли здесь, наверху, - и он вылез и отер от приставших паутинок потное лицо.
Торопясь убраться подальше от этого места, он двинулся в глубь леса - он хотел дождаться там утра. Но полил дождь, и в мокрой, чернильной тьме, потеряв направление, он неожиданно для себя очутился на опушке, у самой дороги. Слева, в отдалении, плавали в дожде тусклые ракеты, справа обозначились туманные громады монастырских стен. Дмитрия Александровича окликнули: "Кто идет?" - должно быть, он напоролся на боевое охранение.
- Свой, - буркнул он и устремился вперед, через дорогу, оскальзываясь в залитых водой колеях.
Насквозь промокший, продрогший, он проходил по Второй Трудовой - неотчетливое влечение привело его сюда. Дмитрий Александрович не знал теперь, как ему скоротать эту во всех смыслах скверную ночь: залечь ли где-нибудь в куче обгорелых обломков или рискнуть напоследок и взойти на крыльцо своего дома? - там бы он, конечно, согрелся. Вероятно, он так и не рискнул бы - нельзя было бесконечно искушать судьбу. Но вдалеке на улочке, в толще дождя, словно бы просочилась голубая капля - появился фонарик, - может быть, это опять была погоня. И Дмитрий Александрович метнулся в калитку, во двор…
Его дом стоял весь черный - ни светлой щелки в окнах! - и совершенно безмолвный, ни звука! Только плеск ручьев, вырывавшихся из водосточных труб, выделялся в однообразном шуме потопа, залившего землю.
Дмитрий Александрович обогнул угол, поднялся на кухонное крыльцо, еще постоял, послушал и нажал осторожно на дверь - она оказалась незапертой. Он ступил в темные сени и придержал дыхание - в кухне разговаривали, явственно слышались женские голоса.
И Дмитрий Александрович собрался уже постучаться - женщины не представляли для него опасности. Но во дворе раздались чмокающие по грязи шаги, кто-то сюда шел, - может быть, все та же погоня, - и он отпрянул к стене. Его шарящие пальцы натолкнулись на точеные балясины, он узнал их - это была лестница на чердак! Он помнил ее - эти балясины и эти крутые ступеньки, помнил даже количество ступенек - четырнадцать!.. И, взбираясь сейчас поспешно по лестнице, он вновь машинально их сосчитал: ступенек действительно было четырнадцать. А маленькая дверца, через которую, пригнув голову, попадали на чердак, свободно болталась на ослабевших петлях.
В полном мраке, притворив за собой дверцу, Дмитрий Александрович ступил шаг, другой и натолкнулся еще на что-то, оказавшееся большой плетеной корзиной. С размаху, боком он сел на нее и некоторое время так и сидел в неудобной позе, отдыхая, в этом сухом чердачном мраке, пропахшем пылью и птичьим пометом.
"Наконец!.. Вот я и дома…" - подумал он со злой иронией - он чувствовал себя обманутым.
Собственно, он мог бы и не злиться - скорее наоборот, ему следовало благодарить судьбу. И конечно, ему оставалось совсем уже недолго ждать: немецкие танки, почему-то замешкавшиеся сегодня, ворвутся в город завтра - в этом можно было не сомневаться. Однако же как там ни ссылайся на неизбежность потерь на войне, а от всей его группы уцелел только он один. И вообще, не так, не таким путем должно было произойти его возвращение домой!.. Хорошо еще, если чердак отчего дома не окажется для него новой западней: опасности таились в родных местах буквально всюду. А на чердаке, как он помнил, не было второго выхода, и в его пистолете остались только два патрона, остальные он расстрелял во время этого отчаянного бега у реки… Дмитрию Александровичу особенно обидно было думать, что запасные обоймы и все другое оружие, брошенное в овражке, досталось юнцам в кепочках, и они курят сейчас его сигареты, развлекаются его фонариком с усиленной батарейкой, который так пригодился бы ему сейчас.
Шаря по карманам - не завалились ли в них патроны? - он нащупал в гимнастерке зажигалку. Не сразу решившись, он высек огонек, поднял его над головой, и в колеблющемся свете ему открылся словно бы скелет исполинского животного: ребра - стропила, наклонно сходящиеся к позвоночнику - продольной балке, такой длинной, что концы ее терялись во мраке. Нечто подобное мерещилось ему и в детстве, когда он спасался на чердаке от наставлений старшей сестры. Получилось даже забавно: чердак и тогда уже служил ему убежищем, и он подолгу отсиживался здесь, но и это воспоминание не смягчило ныне его обиды.
Сбоку между стропилами вырисовывался бездонно черный квадрат чердачного окна - все стекла вместе с переплетом рамы были выбиты. И Дмитрий Александрович тотчас погасил зажигалку - не хватало еще, чтобы свет на чердаке был замечен со двора.