Соколенок неодобрительно помотал головой: ему и суд над дезертиром представлялся ненужной формальностью, ведь приговор мог быть только один - пуля.
У выхода Павел Павлович обернулся с выражением того же непонимания на лице…
Соколенок сильно толкнул его ладонью между лопатками - хотя б таким образом сорвал на нем злость, - и Павел Павлович, споткнувшись о высокий порог, едва не растянулся.
- Не знаю, Сергей Алексеевич, - сказал Аристархов, - не думаю, что этот тип чего-нибудь еще стоит. Это уже шлак.
- А чего бы мы добились, расстреляв его? - ответил вопросом Самосуд. - Это и в самом деле было бы уже непоправимо. Ну, поглядим… поглядим.
Сергей Алексеевич не испытывал полной уверенности в том, как поведет себя Павел Павлович: он хорошо помнил злосчастное событие на давнишней школьной елке. И пожалел, что не спросил сейчас у своего бывшего завуча, что же явилось причиной его тогдашнего поступка. Но не возвращать же было его, чтобы задать этот вопрос…
До подъема оставалось уже немного, часа четыре, и надо было обязательно поспать, если только ему, Самосуду, командиру полка, идущему завтра в бой, удастся уснуть. Хотелось еще стащить намокшие сапоги и посушить портянки… Но прежде чем лечь, Сергей Алексеевич заглянул в клубный зал лесхоза, отведенный ребятам третьей роты. Теперь он даже сердился на них, как сердятся на свое постоянное, неутихающее, требовательное беспокойство. Конечно же, он чувствовал бы себя легче, свободнее, если б этих замечательных ребят не было здесь с ним. И, сердясь невольно на то, что уже завтра, а точнее, сегодня его ребята тоже пойдут в огонь, Самосуд открыл дверь…
В темном зале - этой случайной казарме третьей роты - словно бы тихо плыл ничем не тревожимый сон. Спали все, спал даже дневальный, подперевший рукой голову, и спали, как спят в юности: беззвучно, отрешенно, безгрешно; слышались лишь посапыванье, чмоканье, легкий вздох. Да огонек коптилки на столике дневального чуть колебался от его дыхания, и воздушный шарик света едва покачивался у его разрумянившегося лица с толстоватыми щечками. Но во мраке, наполнявшем зал, Сергею Алексеевичу почудилась нависшая, как туча, угроза… Вообще-то он был реалистом, не склонным к поэтическому фантазированию, и он подавил в себе вспыхнувшее желание немедленно разбудить своих ребят, чтобы увести из-под этой грозовой тучи… Притронувшись к руке дневального, он разбудил его и напомнил, что спать на дневальстве не полагается. Дневальный Саша Потапов, добрая душа, этакий толстячок, увалень, любимец всего класса, сонно улыбаясь, слушал выговор, не чувствуя за собой особенной вины. И Сергей Алексеевич, оборвав на полуслове, вышел.
А Женя Серебрянников заворочался на своем узком, твердом ложе и тоже проснулся, не досмотрев сна, часто теперь снившегося ему. Он летал во сне - свободно, без всяких усилий взмывая в чистое и теплое небо, проносился, не ощущая своей тяжести, над лесами, над извилистыми реками, над большими и малыми городами, над вершинами гор, плавно опускался, парил, и у него сладко схватывало в груди… Днем он с удовольствием думал, что ночью опять окунется, как в волны, в это беспредельное голубое пространство. И ему казалось, что так, во сне, обнаруживалось нечто скрытое в нем до времени - некая счастливая сила, могущая поднять его, Женю Серебрянникова, над землей и как бы даже над самим собой… Может быть, это было предощущением его будущего, тоже представлявшегося ему бесконечным и подобным полету. Но о своих снах Женя никому никогда не рассказывал: днем он стыдился их…
Шестнадцатая глава
Бой за дом
Все, кто могут стрелять
1
Дождь к утру перестал, но небо было закрыто облаками, и рассвет наступил с опозданием. Он словно бы милостиво помедлил, даря людям еще немного ночной тишины. Лишь с востока, уже не с запада, а из тыла, доносились глухие орудийные вздохи - там и ночью не ослабевал бой.
Первым у Дома учителя увидел немцев Истомин - это произошло на исходе его предутренних караульных часов. Только стало светлеть, когда на перекрестке, в начале улицы, обозначилось несколько расплывчатых теней. Держась ближе к заборам, почерневшим за дождливую ночь, серые тени медленно и почти бесшумно приближались. Но, даже начав различать немецкие глубокие каски, автоматы, похожие на больших черных насекомых, усевшихся на животах этих солдат, Истомин не сразу уразумел, что перед ним немцы, - таким неожиданным было их тихое возникновение. А те просто не заметили его, смотревшего на улицу сквозь щель в неплотно притворенных воротах.
Гуськом, в затылок друг другу, они прошли мимо, осторожно ступая в полузатопленной траве, прошли и исчезли за поворотом; их было четверо - автоматчиков.
И Виктор Константинович с заколотившимся сердцем побежал будить Веретенникова. А когда тот объявил тревогу и все уже были на ногах, в окнах дома задребезжали уцелевшие стекла: возобновился бой на южной окраине города, на большаке, - немцы начали там с огневого налета.
Веретенников при всей своей боевой неопытности рассудил правильно: Истомин видел немецких разведчиков. И это значило, что теперь надо было ждать атаки и здесь, на северной окраине, со стороны Красносельской дачи. Немцы вознамерились, видимо, нанести удар в тыл ополченцам, оборонявшимся на большаке, разгромить их, захватить наконец переправу… И техник-интендант 2 ранга по мгновенному побуждению взял здесь на себя командование. Он отправил одного из ночевавших в доме бойцов с донесением к командиру ополченцев, а сам со всеми, кто еще находился в доме, стал готовиться к бою.
Он не успел, да и не пытался рассчитать все "за" и "против", вероятно, слишком уж несоразмерно выглядели эти "за" и "против"; горсточка случайно оказавшихся в одном месте людей против регулярной наступающей части. Но Веретенников действовал сейчас не по расчету, а по вдохновению - он и внешне изменился. Истомину казалось, что в черненьких глазках маленького техника-интенданта, отдававшего своим звенящим тенорком приказы, горел огонек безумия. Однако и сам Виктор Константинович с какой-то заразительной готовностью этим приказам подчинялся.
- Занимаем все круговую оборону! - объявил Веретенников сбежавшимся к нему жильцам и постояльцам дома. - Задача: остановить противника, если он сунется, и держаться до прихода подкрепления.
Он лишь понаслышке знал, что это такое - круговая оборона, и совсем не знал, когда придет подкрепление, и придет ли оно вообще. Но ему было с безжалостностью понятно: если немцам удастся ударить в спину ополченцам, смять и прорваться к переправе, то всем: и там, на реке, и тут будет один конец - смерть или плен, то есть смерть с небольшой отсрочкой. Ну и, конечно, нестерпимо было бы видеть, как те богатства, которые он, Веретенников, раздобыл для своей дивизии: бочки сливочного масла, мешки сушеного картофеля, кадки с медом, - попадут в загребущие руки жадных до лакомства фрицев.
- Есть вопросы? - осведомился он.
И обвел своим безумным взглядом эту пеструю, встрепанную, полуодетую, безмолвную кучку людей, обступивших его: мужчин с помятыми со сна лицами, женщин - хозяйскую племянницу Лену с красными от слез веками (ночью убили ее тетку), сандружинницу из ополченцев, польку пани Ирену, торопливо закалывающую волосы. Пулеметчик с замотанной шеей ступил вперед, желая что-то сказать.
- У вас что? - спросил, не дожидаясь, Веретенников. - Замечу, что книги жалоб и предложений у меня в данное время нет… Ага, вопросов тоже нет… Отрадно! - заключил он.
Маленький техник-интендант ощущал себя сейчас даже увеличившимся в росте и раздавшимся в плечах - с мальчишеских лет еще, смутно, как в полусне, предчувствовал он эту свою минуту. И ее ожидание жило в нем, чем бы он ни занимался - продажей хлебобулочных изделий или другими текущими, совсем не воинственными делами. Сегодня, сейчас, эта его главная минута наступила - Веретенников был, как никогда раньше, самим собой. И словно бы ликование - гневное, хмельное - овладело его душой! А самое удивительное было то, что и людям, внимавшим Веретенникову, он представлялся сейчас единственно имеющим право приказывать им, все точно знающим, все умеющим, за все ответственным. Молодая женщина, прибежавшая вчера из Спасского, смотрела на него с упованием.
- Кормящую мать, а также граждан сверхпризывного возраста (это относилось к погорельцам) попрошу пройти в укрытие в саду. И находиться там, в погребке, впредь до отбоя. Всем, имеющим оружие, остаться при мне! - скомандовал он.
Его взгляд нашел Лену, и он, смягчившись, проговорил:
- Не смею приказывать, однако же убедительно прошу - в укрытие. Искренне сочувствую!
Лена, заплаканная, бледная, будто оробевшая, оглянулась на Федерико. Тот кивнул ей; он выглядел сердитым, но словно бы просветленным, ясным.
А дальше Веретенников, действуя также по вдохновению, разместил людей по огневым точкам, то есть по комнатам и окнам. И то, что все это действительно было близко к сумасшествию, никого уже не останавливало, потому что эта сумасшедшая неоглядность заразила каждого. Спустя четверть часа Дом учителя являл собою маленькую крепостицу, - увы, с явно недостаточным и плохо вооруженным гарнизоном.
Пулеметчиков Веретенников посадил на главном направлении, в угловой общей спальне, откуда из окон можно было держать под обстрелом и улицу, и перекресток.
- Меняйте огневую позицию: туда-сюда, по обстановке, - указал он.
- Боезапаса у нас кот наплакал! - пожаловался пулеметчик с замотанной шеей - первый номер. - Всего два диска. Озаботиться бы, товарищ лейтенант.
- Ведите прицельный огонь, - ни секунды не помедлив, ответил Веретенников.
Истомина он отправил на чердак.
- Рассчитываю на ваш снайперский глаз. Ведите круговое наблюдение. Желаю успеха, - напутствовал он.
И Виктор Константинович послушно закарабкался со своей винтовкой наверх; за ним увязался и Гриша.
- Дяденька, я вам дапомогать буду, - поднимаясь сзади по лестнице, пообещал мальчик. - На обе стороны доглядать будем.
Кулик, Федерико и Барановский засели по заднему фасаду дома, приоткрыли створки окон, примостились, кто на коленях, кто стоя сбоку; пограничники-связисты и еще двое бойцов устроились на веранде и в зальце. А для своего командного пункта Веретенников выбрал библиотеку - здесь он был примерно в центре всей позиции. Вспомнив, что ему понадобится связной, он назначил на эту должность шофера Кобякова.
Тем временем сандружинница из ополченского батальона смывала со стола в зальце вчерашнюю кровь, готовилась к приему новых раненых, а Настя поставила в кухне кипятить воду. Лена притащила охапку чистых простыней и принялась с пани Иреной рвать их на длинные полоски бинтов. Все молчали, спешили, подчинившись одной общей необходимости, не оставлявшей места ни для размышлений, ни для жалоб…
И эта торопливая работа еще не окончилась, когда наверху, на чердаке, ударил выстрел - Истомин открыл огонь…
На этот раз первым обнаружил врагов Гриша. Мальчик был совсем простужен, чихал, сопел, узкое личико его блестело испариной, но видел он своими выпуклыми, круглыми, как у птиц, глазами по-птичьи зорко. Обзору из торцового окна, у которого он топтался подле Истомина, мешали крыши построек, стоявших ближе к перекрестку, - чердак Дома учителя почти не возвышался над ними, лишь вдалеке, километров с двух, открывался кусок черного, распаханного под озимь поля и пустынной дороги, отливавшей ртутным блеском; дорога пропадала в лесу, тянувшемся стеной по горизонту. И ни Виктор Константинович, ни Гриша не углядели, откуда немцы вышли к самой окраине. Вдруг Гриша схватил своей горячей, с отросшими, царапающими ногтями рукой руку Истомина.
- Дядько, побачьте! - выдохнул он.
Внизу, в соседнем саду, меж голых ветвей, мелькали округлые, тусклые колпаки с рожками - каски… И Виктор Константинович, страшно заторопившись, сунул в окно винтовку, приложился и выпалил - точно так же, как палил вчера. Но сейчас до цели было гораздо дальше, колпаки двигались, и он ни в кого не попал. Вторая пуля, выпущенная, как и первая, впопыхах, тоже бесследно куда-то унеслась. Правда, среди немецких колпаков произошло суетливое движение, они рассыпались, и их стало как будто меньше.
- Эх! - над ухом Истомина крикнул Гриша. - За молочком пошли.
- Что?.. За каким молочком?.. - не понял Виктор Константинович.
- Пульки, кажу, за молочком пошли, - объяснил Гриша.
- Иди отсюда, - отрывисто бросил Виктор Константинович, - нечего тебе здесь…
- А вы не волнуйтеся, дядько! Аккуратно треба, - подал совет Гриша.
- Иди, тебе сказано…
Виктор Константинович не договорил: между ветками блеснуло желтое пламя, и над их головами грубо, дробно загремело - пули пробили железный козырек над окном, тесовую обшивку на торце и ушли в чердачные балки; запахло сухой подогретой пылью.
- Яны так само, як невученые, - сказал Гриша, - так само мажуть…
- Иди, иди, - не помня себя, в тоске, в спешке повторял Виктор Константинович.
Взгляд его задержался на одной из оставшихся в саду касок; она, казалось, висела на стволе дерева, фигуры солдата под нею не было видно. И Виктор Константинович, как по наитию, взял чуть ниже каски… Сквозь дымок выстрела он разглядел, как она словно бы сорвалась с дерева, а тело солдата ткнулось в кучу опавших листьев и стало перекатываться…
- А!.. Ты видел?! - закричал он. - Видел, Гриша?!
Но и оба они в ту же секунду растянулись на песке, что был насыпан между балками: по крыше опять оглушающе загремело. Виктор Константинович подождал, пока не стало тихо.
- Теперь беги, быстро! - крикнул он. - Беги, Гриша, поднимай тревогу!
Мальчик, однако, не отозвался, даже не шевельнулся, лежа ничком, спрятав лицо в песке. Он не поднялся, и когда Истомин подтолкнул его, только откачнулась набок голова. А на этой стриженой, плюшевой голове, над ухом, Истомин увидел крохотное темное отверстие, - и лишь несколько красных капелек вытекло из раны. Виктор Константинович машинально зашарил по карманам, ища платок, чтобы вытереть капельки. Не смея поверить в то, что произошло, он в страхе, бормоча бессмысленно "сейчас, сейчас", перевернул тело Гриши на спину, приложил ухо к остренькой груди. Там было совсем тихо, словно бы пусто…
И, поняв, что мальчику ничего уже не надо, Истомин стал неумело, безобразно ругаться - впервые в своей жизни. Ругаясь, он дозарядил винтовку и опять подполз на коленях к окну.
Теперь стрелял уже весь дом. Будто молотком по железу, бешено колотил внизу, под Истоминым, пулемет, хлопали вразброд винтовки и пистолеты. Виктор Константинович, прицелившись, свалил еще одну каску в саду - сад опустел, и он перебрался к другому окну, занавешенному ковром. Отведя винтовкой ковер, он даже обрадовался, точно увидел своих старых знакомых: внизу на изгибе улицы стояли утренние автоматчики, возвратившиеся из разведки; они совещались, куда им теперь повернуть. И Виктор Константинович мог бы поклясться, что одного из них он тоже уложил - наповал, головой в дождевое озерцо! Остальные мигом исчезли - это принесло ему некоторое облегчение…
А в зальце, на кушетке, сидели все вместе женщины: Лена, Настя, пани Ирена и сандружинница, которую тоже звали Настей. Пани Ирена молча, однообразно поглаживала Лену по плечу - ее сочувствие было неподдельным, но и мысль о муже не покидала ее - она прислушивалась. И когда стрельба несколько утихла, она побежала на другую половину дома. Пан Юзеф, странно неподвижный, точно одеревеневший, сидел сбоку, у раскрытого окна в комнатке Ольги Александровны с револьвером в руке и не сразу, медленно повернулся к жене.
- Я посижу немного с тобой, - сказала пани Ирена, улыбнувшись через силу.
- Не надо! - попросил он. - Иди, иди к женщинам! Я сам…
Он принял прежнее положение у окна, но затем вновь повернулся:
- Ты видишь, я ничего… я в порядке. - Он скривился, тоже пытаясь улыбаться. - Я уже стрелял…
Пани Ирена обняла его голову, поцеловала и отступила, не сводя с него глаз; лишь за дверью, не сдержавшись, она всхлипнула, прислонившись к стене.
А Лена время от времени спохватывалась и совала руку в карман своего плащика, проверяя, лежит ли там ее наган… Настя силилась держаться, сидела прямо, со стиснутыми зубами, но съеживалась и закрывала глаза, когда стрельба становилась чаще. И Настя другая, сандружинница, громко говорила:
- Ничего, сестрички, ничего, отобьемся!
Она, самая бывалая, считала себя обязанной подбадривать других.
И одиноко в своей келье у трупа сестры сидела слепая Мария Александровна…
В ту минуту убийства у нее, оглушенной выстрелом, помрачилось сознание: она заметалась, натыкаясь на стены, на горшки с цветами, споткнулась о тело сестры и опустилась подле него на пол - ее мозг отказался принять случившееся. Так ее и нашли, сидящей на полу: слепая очень тихо окликала:
- Оля! Оленька!
Она так ослабела, что ее совестились расспрашивать, едва шевелила губами. А на вопросы, которые ей все-таки задал Веретенников "для выяснения личности преступника", как он выразился, она лепетала одно и то же:
- Простите!.. Это я виновата… Я первая… Простите меня!
И, позабывая об убийце, она просила:
- Доктора скорее надо… Оленька, наверно, ушиблась. Ах, господи!.. Тут же близко госпиталь… А где Леночка?
- Я… я здесь… - невнятно отзывалась Лена. - Но как?.. Кто?..
Стоя на коленях у трупа - беспомощная, растерянная, - она, словно ожидая чего-то, вглядывалась в родное лицо с открытыми, еще не остекленевшими глазами.
А затем ее пронзило раскаяние… Лене вдруг представилось, что тетка умирала как раз в тот момент, когда она, Лена, - грешная, испорченная, себялюбивая, - тут же, совсем рядом предавалась любви. И, подумав так, она в голос, отчаянно, взахлеб разрыдалась. Этот плач о матери, а ею и была для нее тетя Оля, смешался с ее плачем о самой себе: Лене померещилось, что и все вокруг знают о ее ужасном эгоизме, знают, что она уже не такая, какой была, и все осуждают ее… В хмуром молчании, со своей полуавтоматической винтовкой на плече, взлохмаченный и босой стоял за ее спиной Федерико, будто охраняя от недобрых взглядов. Но Лене смутно хотелось даже, чтобы он не стоял сейчас так близко к ней. И страдая, и отчаиваясь, она какими-то обрывками фраз: "прости…", "я плохая, но прости…", "я виновата, но прости", - молила свою тетку-маму простить их обоих - она уже не отделяла себя от Федерико.
В изнеможении она спросила у Марии Александровны:
- Но почему, почему он выстрелил? Как он попал сюда, к тебе?
- Это я виновата… Я первая… - все повторяла слепая. - Он был голоден, и Оля дала ему поесть. А где он? Ушел? Убежал?..
И хотя сознание Марии Александровны замыкалось перед ужасом случившегося, одно она скорее чувствовала, чем ясно сознавала: Лена не знает, что здесь был ее отец, и никогда, ни при каких обстоятельствах она не должна об этом узнать.