На него смотрели настороженно, один даже шагнул в лес, чтобы проверить, а нет ли там еще кого. Каргин ничего не заметил. Он блаженствовал, он был радешенек, что здесь товарищи, что рядом потрескивает костер, от которого пахнуло домашним, мирным покоем.
- Вроде бы мне знакома твоя витрина, - сказал сосед.
Каргин повернулся на его голос и сияющими глазами уставился на говорившего. Ему знаком этот широкий разлет бровей. Волосы у солдата почти льняные, а брови черные.
Тут взгляд случайно упал на босые ноги солдата.
- Гришка!
Три дня назад они расстались почти врагами. В обычных условиях их неприязнь друг к другу могла бы держаться долго, а здесь, во вражеском тылу, где на долю каждого за эти дни выпало так много испытаний, оба обрадовались встрече. Григорий даже с радостью рассказал товарищам о том, как Иван чуть не застрелил его, когда он нахрапом полез к складу.
- Все бы так службу несли - давно бы герман обратно потопал! - закончил Григорий свой рассказ.
Его выслушали молча, только один вопрос задал:
- Караул-то как?
Каргин не ответил. Он не знал точно, что стало с товарищами: они могли быть и живы, когда он удирал, испуганный молчанием их винтовок: может, как раз в тот момент товарищи дрались врукопашную?
Сейчас ему было стыдно за свое бегство, и поэтому он молчал. А его поняли иначе, и все сурово помолчали, глядя в землю.
- В общем, весь караул геройский, - убежденно заявил Григорий.
Каргин был другого мнения. В геройстве товарищей он не сомневался, а что касается его самого… За трое суток блуждания по лесу о многом передумал Каргин, многие свои действия признал глупыми. Вот Григорий упор делает на то, что он, часовой Каргин, до последней секунды действовал точно по уставу. Конечно, уставы блюсти надо, на них вся армия держится. Но к любому параграфу устава еще и твои личные мозги нужны, чтобы не формально, а с большей пользой для общего дела выполнить приказ. А он, часовой Каргин, бездумно действовал. Ему приказали охранять склад - и он охранял. Что получилось в результате? Своим со склада ничего взять не позволил. А кому польза? Выходит, только фашистам…
Все это высказал Каргин, он не хотел ничего скрывать от товарищей.
Четыре человека слушали его. Григорий немедленно заявил:
- Брось мозги туманить! Главное - принципиально, честно приказ выполнить. У меня, к примеру, другое дело. Мне уже сколько раз командиры приказывали стоять насмерть, а я все бегаю… За это и казнюсь.
- Нешто мы одни виноваты, что бежим? - с обидой зачастил тот, который ходил в лес проверить, один ли пришел Каргин.
Третий промолчал, только вздохнул. Все были небриты, в помятых, грязных гимнастерках и шароварах. Но у этого будто и душа поистерлась и запачкалась за минувшие дни: в глазах тоска беспросветная, разговор слушает, а сразу видно, что слова не трогают его сердца.
- В нашу команду вольешься или другие планы есть? - спросил тот, которого остальные звали Петровичем. На воротнике его гимнастерки не было знаков различия. И возраста он был, пожалуй, того же, что и все, но товарищи величали его Петровичем.
- Смотря по тому, какой программы вы придерживаетесь, - ответил Иван.
- Не на брюхе ползти, а с боями к нашим прорываться! - выпалил Григорий.
- Факт! - поддержал второй.
- И у меня такая же думка, - сказал Иван. - А вот с боями прорываться - силешка у нас не та. Однако врага лущить можно, кость у него жидкая. За технику потому и прячется. Значит, осторожненько, с умом бить надо. - И поспешно добавил, чтобы не посчитали трусом: - К тому говорю, что теперь мы ученые, вторую промашку нам давать никак нельзя.
- Так и запишем, - подвел итог Петрович.
Еще немного посидели у костра, перебрасываясь короткими фразами. Во время этого разговора, улучив момент, Григорий и шепнул, показав глазами на молчаливого товарища:
- Павел надежный - дальше некуда. А что смурной - брата танк раздавил. Подмял гусеницей и раздавил. Мокрое место осталось.
Ивану хотелось хоть что-нибудь узнать и о четвертом - о Юрке, но шептаться в компании не полагается, и поэтому спросил нарочно громко:
- Босой-то почему ходишь? Солдату так не положено. И ногу повредить запросто можно, и вообще.
- Невезучий я на сапоги, - охотно откликнулся Григорий. - Перед самой войной выдали новехонькие, думал - износу не будет… Плавать, Ваня, я не обучен… Пришлось Припять форсировать - снял сапоги, связал и перекинул через бревнышко, за которое сам уцепился… На середке реки оно возьми и крутанись! Меня-то дружки вытащили, а сапоги…
- Значит, лапти сплети. Или не умеешь?
- Откуда мне уметь? В городе слесарем по водопроводной части работал… И вообще, Ваня, лапти - пережиток прошлого. Чтоб мне провалиться на этом месте, если за счет фрицев не обуюсь!
После короткого отдыха решили взять левее, чтобы поскорее выйти к дороге. И пошли. Впереди - Петрович, за ним остальные. Перед Каргиным покачивались узкие плечи Павла. Он, казалось, шел бездумно, шел лишь потому, что впереди шагал товарищ. Но он первый услышал шум моторов. Остановились и несколько минут вслушивались. Потом Павел же и сказал:
- Танки.
- Разведать?
Это уже Юрка. Во время перехода он все время челноком сновал из стороны в сторону, охраняя товарищей. Сейчас же - поводил плечами, поправлял винтовку и просительно смотрел на Петровича.
Глядя на Юрку, Каргин тоже поддался азарту, даже шагнул вперед, чтобы и его увидел Петрович. Тот понял все и отрывисто бросил, строго глядя почему-то в глаза Ивана:
- Валяйте.
После того как они отошли немного от товарищей, Юрка неожиданно остановился и спросил:
- Патронов сколько?
- Ни одного.
- Сундучишь? От товарища таишься?
Обиженный, Иван расстегнул подсумки, раскрыл затвор.
Юрка вынул обойму из своей винтовки:
- Бери половину.
Патронов пять. Каждый из них, если умело действовать, - смерть врагу и личное спасение. Так бы и сцапал все пять!
Иван берет только два.
Тут их и догнали товарищи.
- Мало нас, нечего группу делить, - пояснил Петрович.
Вот она, дорога. Самая обыкновенная, проселочная, каких полно везде. На ее обочине лежит перевернутая и сломанная телега. Скорее всего танк мимоходом зацепил ее и прошелся гусеницей. В лепешку раздавлен старинный медный самовар. Вокруг него, бывало, чаевничала вся семья, текли мирные беседы. А сейчас он лежит в пыли, искалеченный, как и счастье еще одной семьи.
Над дорогой серая туча пыли. Она зацепилась за вершины деревьев, не может оторваться от них и неслышно рассыпается, покрывая нежную зелень листьев и травы плотным серым налетом.
Скрылся за поворотом дороги концевой танк, на прощание выстрелив копотью в розовеющий куст шиповника, появились три грузовика с солдатами. Переваливаясь на ухабах, машины прошли мимо разбитой телеги и самовара-лепешки.
Иван Каргин лежал так близко от дороги, что видел равнодушные глаза немцев. И все же он не выстрелил: двумя патронами не изольешь всю злобу, не отомстишь за все людские страдания, а сам вновь останешься безоружным.
Солнце давно село, и сумерки густеют. Еще немного - и лес на противоположной стороне дороги сольется в сплошную зубчатую стену. Иван Каргин вдруг с отчетливой ясностью понимает, что они, пять советских солдат, бредущих по вражескому тылу, попусту тратят драгоценное время. Вообще за дни одиночного скитания он убедился, что лучше идти днем. Фронт, может быть, и следует переходить или переползать ночью, а идти к нему нужно только днем: все прекрасно видно, и за час под ноги ложится больше километров.
Значит, сегодняшний вечер потерян. Считай, что только по своему недомыслию не пройдены сегодня километры, которые приблизили бы к заветной цели.
В этот момент на дороге появилась толпа людей. Они шли во всю ширину дороги. Когда колонна поравнялась с местом засады, Иван разглядел, что это пленные. На многих были грязные, окровавленные повязки. Шли устало, обреченно волоча ноги.
По обочинам дороги шагали конвоиры в сапогах с широкими голенищами, из которых торчали магазины автоматов. Конвоиры не кричали, не подавали команд голосом, если кто-то из пленных, по их мнению, нарушал порядок. Просто подходили и со всего размаха тыкали автоматом под ребро. Пленный чаще всего вскрикивал и сгибался пополам. Моментально соседи закидывали его руки себе на плечи и почти волокли дальше по дороге.
От колонны метров на сто отстали конвоир и пленный. Русский солдат с окровавленной повязкой на голове часто останавливался, бессильно опустив голову. Конвоир каждый раз равнодушно, без злобы ударял его автоматом. Пленный делал несколько неверных шагов, и все повторялось сначала. У немца на пряжке поясного ремня было выдавлено: "Бог с нами"…
Но вот пленный опять остановился. Покачнулся и упал. Его пальцы сгребали дорожную пыль.
Конвоир закинул автомат за спину, достал из кармана пистолет. Выстрел прозвучал глухо.
Иван Каргин еще до конца не поверил своим глазам, а на дорогу уже выполз Юрка, встал и, шатаясь, побрел за колонной пленных. Без труда конвоир догнал его и привычно ткнул автоматом в спину. Но Юрка не был истощен до предела.
Ловким ударом ноги он выбил автомат из рук врага и вцепился в его горло пальцами, которые от злости в эти минуты были невероятно сильны.
Иван Каргин не знал, какая сила и когда выбросила его на дорогу, нацелила штык в спину немца. Он опомнился, лишь услышав Юрку:
- Ходу!
Иван метнулся в темноту, густую под деревьями, и оглянулся. На дороге лежали два неподвижных тела. Около немца оружия не было, значит, взял Юрка… И все же Иван вернулся, сорвал сапоги с ног фашиста. В лесу протянул их Григорию:
- Держи.
- Нашего похоронить бы надо, - ответил тот.
Лопат не было. Ножей тоже. Тело солдата просто утащили в лес, втиснули в яму под корнями упавшего дерева и завалили хворостом.
Иван Каргин никогда не выступал на собраниях: нечего болтать о том, что старшие решить могут. А сегодня, когда остановились на ночлег, начал первый:
- Ежели разобраться, то нам надо менять план действий.
- Опять на брюхе ползти? - взвился Григорий, но Павел прикрикнул:
- Не тарахти!
- Что предлагаешь? - спросил Петрович.
- А то, что у пятерых нет настоящей боевой силы. Это тебе даже не отделение… От наших щипков фашисты не сдохнут, даже не замедлят наступления… Скорее надо к своим пробиваться, чтобы сообща действовать.
- Значит, глаза пусть видят, а руки вмешиваться не смей? - по-прежнему горячился Григорий.
- И чего ты, Гришка, такой бузотеристый? Иван дело предлагает, мысль общую высказывает, а ты все поперек дороги встать норовишь, - сказал Юрка.
Он теперь владел единственным автоматом, а пистолет немецкого солдата отдал Петровичу.
- Бить фрицев будем. Если скорости нашей не помешает, - высказал свое мнение Павел, ложась на землю и заботливо прикрывая затвор винтовки подолом гимнастерки.
- Так и запишем в резолюции, - подвел итог Петрович.
Светлая россыпь звезд запуталась в ветках деревьев. Где-то далеко на востоке рвутся бомбы. Их разрывы доносятся тяжелыми вздохами.
- Я все над твоими словами, Иван, думаю, - шепчет Петрович. - Это когда ты сказал, что глупая у тебя честность была. Ну, когда ты часовым стоял… Глупой честности не бывает. Есть только одна большая честность… Ты слушаешь меня?
- Валяй дальше.
- Ни умной, ни глупой честности нет. Это все ты сам выдумал. Беда твоя в том, что ты не учел изменений обстановки. Сам глупость сотворил, а на честность и параграфы устава валишь! К примеру, поставили тебя лодки охранять. Чтобы без соответствующей бумажки никто не брал их. И вдруг - человек погибает, спасти его можно только с лодки. Как поступишь? Дашь лодку без письменного на то разрешения или нет?
- Тут и спрашивать нечего!
- Вот! Тут ты сразу сообразил, что начальство просто не могло предусмотреть всего: жизнь, она такое отчебучивает.
- Я и говорил, что с мозгой к параграфам подходить надо.
- Правильно говорил. А вот к честности зря ярлык привесил. Это я тебе по-дружески говорю.
- Может, и так…
Помолчали и опять шепотом:
- Иван, а ты в нашу победу веришь? Что разобьем фашистов? Веришь?
Вопрос прямой, на него нужно отвечать так же прямо. Но что? Не слыхал еще рядовой Каргин ни об одном бое, который выиграли наши. И враг по-прежнему стремительно движется на восток, к Москве.
Казалось бы, плохи дела, а в душе держится вера в победу, и точка! И доказательств нет, а вера в победу крепкая!
- Без этого - ложись и сразу помирай, - наконец говорит Каргин.
3
Вторую неделю идет Каргин с новыми товарищами. Первые дни донимала жара, а теперь одолели грозы. В день хоть одна да сольет раскаты грома с грохотом уже близкой канонады.
Почти две недели во вражеском тылу… Еще гуще обросли бородами, еще больше осунулись и оборвались. На солдатских, ремнях пришлось просверливать новые дырочки, основательно отступив от крайней. Все время хотелось есть и спать. Особенно - спать. И это легко объяснимо: убили немца - в его ранце обязательно найдешь хоть пачку галет, чтобы заморить червячка. Да и скот безнадзорный по лесу бродит. Конечно, жаль было резать корову из-за нескольких кусков мяса, но однажды случилось и такое: так и так в лесу погибнет.
Ели мясо без соли и хлеба. Одно мясо ели.
А вот спать не приходилось. Днем - погоня за быстро отступающим фронтом. До полной темноты погоня. Потом падали на мокрую землю, забывались на несколько минут, чтобы вскоре проснуться и лязгать зубами от холода. В одну из таких бессонных ночей Павел вдруг разговорился:
- Как бате правду про Володьку написать - ума не приложу. Мама умерла сразу после родов, батя сам нас нянчил, из-за нас и не женился, чтобы мачехи не было… А Володька башковитый был. И любили же мы с батей его!.. Чтобы Володька смог на инженера учиться, я после семи классов в трактористы пошел: батя - кузнец, тяжело ему было двоих поднимать.
- Значит, вы - колхозники, - уточнил Петрович.
- "Красный пахарь", Кировская область, - ответил Павел.
- Земляк, выходит? - с радостью воскликнул Каргин. Ему хотелось хоть немного отвлечь Павла от тяжелых дум, поэтому и заговорил излишне оживленно: - А я - пермский! Вечером сел в поезд, а утром уже у тебя!
Павел посмотрел на него. Была ночь, но свет луны падал на лицо Павла, и Каргин хорошо видел его грустные глаза. В них были удивление и немой вопрос: "И ты можешь сейчас говорить такое?" Каргин стал закуривать, чтобы скрыть смущение.
- А вот меня и искать не будут, детдомовский я. Из-под Пензы, - излил свою тоску Юрка.
Что ответить Павлу? Как утешить Юрку?
Не нашлось нужных слов, лишь поэтому Петрович и прикрикнул:
- Раскаркались! Мы живые еще!
Всегда хотелось есть и спать, но еще сильнее было желание поскорее догнать фронт, перейти его и соединиться со своими.
За все минувшие дни ни разу не было разговора о причинах отступления Красной Армии: каждый понимал, что он очень мало знает, чтобы делать какие-то выводы. Действительно, что они знали? Да, враг по-прежнему ходко продвигается здесь, на центральном направлении. А как на юге? Например, под Одессой? Что под Ленинградом и Мурманском? Может, там уже и началось желанное?
Что сами видели, в чем сами убедились - бои с каждым днем становятся ожесточеннее, кровопролитнее: на запад теперь шли не только колонны пленных, но и вереницы машин с ранеными немцами.
Особенно запомнилась деревня Няньковичи. Вместо домов - груды искрошенного и почерневшего кирпича. Все деревья срезаны, до корней расколоты снарядами. Ни одна собака не облаяла, когда шли по деревенской улице, ни один воробей не прочирикал. Мертвая пустыня.
Зато за околицей ровными рядами застыли новенькие деревянные кресты. На каждом - вязь черных готических букв. Больше сотни таких крестов.
И девять развороченных снарядами фашистских танков.
- Да, было дело, - сказал Григорий.
В голосе его явственно прозвучало уважение к мужеству неизвестных ему солдат и даже зависть к их подвигу.
Радовались Каргин с товарищами, глядя на фашистское кладбище в Няньковичах. Но как бы они ликовали, если бы тогда к ним в руки каким-то невероятнейшим чудом попала директива Гитлера № 34 от 30 июня 1941 года: "…Изменившаяся за последнее время обстановка, появление перед фронтом и на флангах группы армий "Центр" крупных сил противника, положение со снабжением и необходимость предоставить 2-й и 3-й танковым группам десять дней для отдыха и укомплектования заставили отказаться от задач и целей, указанных в директиве № 33 от 19 июля и в дополнении к ней от 23 июля. Исходя из этого, я приказываю… группе армий "Центр", используя удобную местность, перейти к обороне. В наступлении могут быть поставлены ограниченные цели".
Были у Каргина с товарищами и встречи с населением: сами осмелели и заглядывали на одинокие хутора и в маленькие деревеньки, чтобы съестного добыть и обстановку узнать, да и в лесу много беженцев обосновалось. Они и рассказывали, что фашисты сразу всех коммунистов, комсомольцев и евреев уничтожают, открыто заявляют: дескать, под корень вырежем большевиков, стахановцев и прочих активистов советского строя.
Расскажет иная женщина о своих мытарствах, сунет каравай хлеба, ядреную луковицу или еще что, а у самой в глазах беспросветная тоска и неприкрытая жалость к солдатам-бедолагам, которые отбились от части и мыкаются по лесам. Так и провалился бы сквозь землю от этих взглядов!
В глазах мужиков сочувствия нет. Эти поделятся самосадом-горлодером, а потом такое загнут, что хоть ложись и умирай или беги отсюда без оглядки.
- Значит, драпаете, защитнички? - начнет один.
- По-научному - отходят на заранее подготовленные позиции, - немедленно прицепится второй, и - пошло!
Почти все мужики в глаза такое говорили. Лишь один с иной душевной закваской попался. Его домик в три окна одиноко стоял у самой кромки болота.
Домик ветхий, доски крыши мхом подернуты. Хозяин под стать своему жилью: волосы седые клочьями, морщины, как паутина, на лицо легли. Того и гляди, развалится эта рухлядь. А речь такую повел:
- Ох, грехи наши, грехи тяжкие. За них господь карает… Господь-то скорбит, на вас глядючи. Нешто вы, пятеро, осилите ворога, который под себя всю Европу подмял? Бросьте железо в болото и в молитве жаркой найдете успокоение…
- Не скорбит, а смердит твой бог! Какой он, бог, справедливый и всезнающий, если позволяет извергам так лютовать на земле? У фрицев и на бляхе ремня написано: "Бог с нами", - а что вытворяют?.. Втопчем последнего фашиста в землю, тогда и оружие из рук выпустим. Но не бросим, как ты поешь, а в положенное место определим. Чтобы всегда в исправности и готовности было! - обозлился Григорий и единым заходом, почти без передыха, выпалил все это.
- И вообще, дед, помирать тебе пора, лишний ты на земле, - добавил Юрка.