Сегодня было особенно тяжело. С трудом добравшись до барака, Сальников в изнеможении опустился на землю, прислонился к сырой от дождя стене, закрыл глаза. Посидев полчаса молча, отдышавшись, подошел к Шукшину, лежавшему в углу сарая, сел рядом на клочке соломы.
- Не пробовали подняться? Надо как-то встать… Иначе пропадете.
- Скорее бы конец!
- Ерунду говорите. Пропадать рано. Надо сначала Гитлера в гроб загнать. - Он достал из-за пазухи кусок хлеба, немного сала - все, что удалось добыть, отдал Шукшину. - Вам надо собраться с духом, с волей. Отчаяние и уныние в нашем положении равносильно гибели. Знаете, есть такая пословица? Уныние - море: утонешь безвозвратно; решимость - лодка: сядешь и переплывешь… Плен - это еще не все. Не конец. Пленный остается солдатом. - Сальников высыпал из карманов остатки махорки, почти одну пыль, долго дул на нее, пересыпая из ладони в ладонь. Потом свернул из клочка бумаги тонкую папироску, несколько раз затянулся и передал ее Шукшину. - Да, мы неправильно понимали плен. Раз я остаюсь человеком, раз во мне еще бьется сердце - я не потерян для Родины. Я еще способен бороться.
Прошло несколько дней. Шукшин начал подниматься, понемногу двигаться. Еще недавно статный, крепкий, с мужественным, энергичным лицом, он теперь походил на изможденного, сгорбившегося старика. Но в глазах его, глубоко ввалившихся, уже теплилась жизнь.
Однажды небольшую партию пленных отправили работать на литейный завод. В этой партии оказались Шукшин и Сальников.
Когда их ввели на территорию завода, один из гитлеровцев, охранявших пленных, пошел в контору докладывать. Другой небрежно, стволом вниз, повесил на плечо карабин и стал разглядывать афишу на дверях конторы. Немец стоял всего в нескольких шагах. Шукшин посмотрел на карабин. "Вырвать, бежать!" Сердце так часто заколотилось, что он задохнулся. Сдерживая волнение, чуть скосил глаза в сторону третьего солдата, стоявшего позади, у ворот. Немец, будто почувствовав опасность, настороженно следил за пленными. Автомат, до этого висевший у него на груди, теперь был в руках. Шукшин отвел взгляд от конвоира и оглядел заводской двор. Со всех стопой высокий забор. На углах вышки. Нет, не убежишь! Совсем нет сил… Даже стоять трудно…
Он, Сальников и еще трое пленных попали работать на склад. Кладовщик, пожилой литовец с неприветливым, сердитым лицом, подвел их к груде громоздких, окованных железом ящиков и распорядился:
- Перетащите это туда, в конец.
Обессиленные пленные с большим трудом передвигали многопудовые ящики, со скрежетом волоча их по неровному цементному полу. Шукшин обливался потом, ноги дрожали. Выпустив ящик, он схватился за каменную стену, чтобы не упасть.
К пленным подошел литовец.
- Что, тяжело? Сейчас еще трех пришлют, а вы пока посидите. - Литовец тронул Шукшина за плечо. - А вы ступайте за мной, слышите? Поможете упаковывать детали. Живо!
Шукшин, пошатываясь, держась за стену, пошел за кладовщиком. В полутемном складе на стеллажах поблескивали мелкие части машин и инструменты, разложенные с большой аккуратностью. Литовец негромко, чтобы не услышал конвоир, сидевший у двери, сказал:
- Садитесь, товарищ. Я один управлюсь с этим. - Он засучил рукава и молча, неторопливо стал укладывать в большой деревянный ящик металлические части, завернутые в тонкую промасленную бумагу. Когда ящик наполовину был уложен, литовец выпрямился и, держась за поясницу, посмотрел на Шукшина:
- Вы кто - командир?
- Командир, - нерешительно ответил Шукшин. - А что?
- Я сразу догадался… Я служил в Красной Армии. В гражданскую войну. В 15-й сибирской, кавалерийской дивизии…
- Где? - Шукшин встрепенулся. - В пятнадцатой дивизии?
- Да, в пятнадцатой. Литовские рабочие всегда были с русскими!
- Так мы же из одной дивизии! Я тоже был в пятнадцатой, в гражданскую…
- Уж не из нашего ли, первого, полка? - изумленно, обрадованно проговорил литовец.
- Из первого, друг. Командиром эскадрона у нас Кукушкин был. Помнишь его?
- Да, да, Кукушкин! Как же… Геройский командир был, геройский! - Литовец покачал головой, вздохнул. - На Врангеля ходили, Деникина били, Махно били, интервентов… Всех били! Какая сила была, товарищ, какая сила!.. - Он, волнуясь, достал из кармана синей рабочей куртки коротенькую, обгоревшую трубочку, набил ее табаком и протянул жестяную коробку Шукшину. - Ничего, эта сила еще покажет себя. Сломим шею Гитлеру! - Литовец помолчал и, придвинувшись к Шукшину, спросил: - Чем я могу тебе помочь?
Шукшин посмотрел ему в глаза, в самую глубину глаз - небольших, серых, окруженных сеткой мелких морщинок.
- Бежать. Мне нужно бежать… Но я обессилен… От голода… И вот товарищи у меня, тоже… Им тоже надо помочь…
- Бежать? - литовец громко пососал потухшую трубку. - Это очень трудно - отсюда бежать… Но есть люди, которые могут помочь. Я поговорю. Потом скажу… Идет немец, поднимай ящик, поднимай!..
Скоро литовец ушел. Вернулся он со свертком в руках. Осторожно, чтобы не заметил гитлеровец, сунул сверток Шукшину.
- Здесь немного хлеба, рыба. Больше у меня нет… Завтра я что-нибудь достану. Ну, давай работать. Эта сволочь посматривает в нашу сторону.
Шукшин подошел к стеллажу, стал подавать литовцу детали.
- Если тебе удастся бежать, можешь приходить ко мне. Моя фамилия Дамулис. Станислав Бенедиктович Дамулис. Запомни адрес…
Он назвал улицу, номер дома.
- Завтра постарайся попасть сюда. Если на склад не пошлют, дай мне знать через рабочих. Нашим ребятам можно верить.
Но встретиться больше не пришлось. Из лагеря "Ф" всех пленных (из четырех тысяч их осталось в живых не больше тысячи) перевели в форт № 7.
В этом форту мог разместиться гарнизон в четыреста - самое большее пятьсот человек. Гитлеровцы согнали сюда десять тысяч военнопленных. В казематы втиснулась лишь небольшая часть. Тысячи людей остались под открытым небом.
Был конец октября. С Немана дул холодный, пронизывающий ветер, сыпал и сыпал дождь - в мглистом, тяжелом небе ни разу не показывалось солнце. Полураздетые, голодные люди, дрожавшие от холода, призраками бродили по площади, обнесенной земляным валом и несколькими рядами проволоки. Они шагали из конца в конец до тех пор, пока в изнеможении не падали на глинистую землю, превращенную тысячами ног в густое месиво.
Шукшин, потеряв последние силы, припал к мокрой, скользкой стене каземата, медленно сполз на землю. Сальников, пристроившись рядом, прильнул к нему плечом, обнял ослабевшей, синей от холода рукой. Другой рукой вытащил из-за пазухи маленький, со спичечную коробку, кусок хлеба.
- Твоя порция, возьми…
На день пленным выдают по ломтю хлеба из отрубей и древесины и десяток гнилых картофелин. Но бывают дни, когда совсем ничего не дают. Поэтому Сальников часть пайка приберегает.
Хмурое небо лениво светлеет. Низко над землей тянутся грязно-серые, косматые облака. Вырисовываются очертания казематов, земляного вала, пулеметных вышек. Тут и там в грязи, среди отливающих свинцом луж, чернеют тела умерших. Пленные продолжают молча бродить по двору, с трудом вытаскивая ноги из вязкой, чавкающей глины.
Появляются с носилками могильщики - в лагере существует специальная команда могильщиков. Трупы умерших сбрасывают в ров тут же, за казематами.
Становится совсем светло. Пленные бродят по двору, низко нагнувшись, их воспаленные, ввалившиеся глаза, светящиеся голодным блеском, обшаривают землю: не попадется ли какая-нибудь травинка? Но травы во дворе лагеря давно уже нет, все вырвано с корнями и съедено, даже там, у самой проволоки, приближение к которой грозит смертью.
Ворота лагеря открываются, во двор въезжает длинная повозка, уставленная железными бочками с водой. Пленные кидаются ей навстречу, сбиваясь в кучу и тесня друг друга. Сейчас появится другая повозка - с картошкой и хлебом. Но второй повозки сегодня не видно. Ворота закрываются.
- Р-разойдись! Геть! Геть! - кричит здоровенный полицай в кубанке, лихо сбитой на затылок. - Жратвы сегодня нема, выходной. На том свите жратва буде… Геть! Геть! - полицай наступает на пленных, размахивая плеткой. За полицаем идут немецкие солдаты.
Толпа отступает медленно, неохотно, с глухим ропотом. Изредка слышатся возмущенные гневные выкрики. Пожилой красноармеец, с горбоносым коричневым лицом, изуродованным глубоким шрамом от виска до подбородка, останавливается перед полицаем, стискивает кулаки.
- Чего размахался, шкура! У, проклятый!
Полицай замахнулся на пленного, но ударить не успел - красноармеец схватил его за руку. В ту же секунду полицай ударом сапога сбил его с ног, опрокинул навзничь. Шагавший слева от полицая солдат, коротконогий, толстощекий, неторопливо развернул автомат и дал очередь. Красноармеец, силившийся подняться, упал на спину, затих. Гитлеровец безразлично посмотрел на убитого, потом на толпу и, не целясь, дал еще одну очередь. Несколько человек упало. Послышались стоны, проклятья.
Солдаты и полицай ушли. Но через час они появились во дворе снова. На этот раз солдат было не меньше взвода. Пленные уже знали, зачем пришли солдаты: опять будут расстреливать. Редкий день в лагере не бывает расстрелов.
Полицай выкрикивает номера, солдаты шныряют среди толпы:
- Выходи! Живо! Выходи!
Сопротивление бессмысленно. Пленные, номера которых назвали, послушно выходят, выстраиваются вдоль земляного вала. Вчера расстреляли двадцать человек. Сегодня выстроили тридцать.
Когда выстрелы за казематами смолкли, Сальников сказал хриплым, глухим голосом:
- Жестокость - не есть признак силы… Совершенно наоборот. Почему они нас истребляют? Они нас боятся.
К весне в форту № 7 из десяти тысяч советских военнопленных в живых осталось не больше двух тысяч (теперь все они вмещались в казематы). Гитлеровцы решили, что русские пленные уже сломлены, превращены в послушных рабов.
В лагерь приехал немецкий полковник. Пленных вытолкнули из казематов, погнали к крепостному валу. Тех, кто не мог идти, охранники подгоняли штыками и прикладами. Толпа пленных, ежившихся под холодным моросящим дождем, медленно растекалась вдоль вала, с высоты которого, покуривая сигару, на них смотрел полковник.
Комендант лагеря через переводчика объявил:
- Пленные! С вами будет говорить полковник германской армии. Господин полковник является уполномоченным высшего командования германской армии.
Полковник, высокий, поджарый, щегольски одетый, небрежно бросил сигару и заговорил на чистом русском языке:
- Русские пленные! Вы находитесь в трудном, я бы сказал, в безнадежном положении. Вам очень плохо. В такой обстановке, - полковник показал на казематы, - вы долго не протянете. Погибнут все, даже самые сильные из вас. Бежать из лагеря вы не можете. Вам некуда бежать. Если вы и проберетесь к своим, вас расстреляют или сошлют в Сибирь, на каторгу. Я могу прочитать приказ Сталина, но вы отлично знаете, как большевики расправляются с изменниками. У вас есть только один выход, одна возможность сохранить свою жизнь. Вы должны вступить в русскую освободительную армию, которая создается под руководством нашего фюрера и будет вместе с доблестной германской армией уничтожать большевизм. Русские офицеры и солдаты должны пойти в эту армию. Вы будете получать жалованье, обмундирование и питание наравне с военнослужащими немецкой армии. Всем офицерам и сержантам сохраняются их военные звания. Я думаю, это лучше, чем подыхать в этих казематах. Я сказал все. Кто хочет пойти в русскую освободительную армию - пять шагов вперед!
Полковник был уверен, что эти голодные, в лохмотьях, умирающие люди сейчас же бросятся к валу, начнут давить друг друга.
Но шли секунды, минуты, а пленные не шевелились. Ни одного вопроса, ни одного движения.
Полковник посмотрел влево, затем вправо. Никто не вышел из строя!
- Вы меня не поняли? Я повторю еще раз…
Он слово в слово повторил свою речь.
- Кто хочет пойти служить в русскую освободительную армию… - Полковник сделал паузу. - Кто хочет жить - пять шагов вперед!
Из толпы, пошатываясь, низко опустив голову, вышел пленный. Остановился перед валом.
И все! Больше ни одного человека! Толпа пленных, мрачно молчала. Где-то на левом фланге на минуту возникло движение: упал пленный, товарищи поднимали; его. И снова тишина.
Шукшин, стоявший в переднем ряду, в центре, пристально смотрел на полковника. Вначале, когда тот заговорил, он решил, что это русский. Уж очень хорошо он владел русским языком. Но потом понял, что перед ним немец: только тот, кто совсем не знает русских, советских людей, мог с такой наглостью предложить пойти на измену.
Толпа продолжала молчать. Выражение злобы на лице полковника сменилось недоумением и растерянностью. Он снова выкрикнул:
- Вы меня поняли или не поняли?
- Поняли! Как не понять! - послышались голоса из толпы.
Полковник, потеряв самообладание, сбежал с крепостного вала вниз, нервным, быстрым шагом направился к толпе.
- Слышите, кто хочет жить - пять шагов вперед! Молчите? Боитесь своих большевистских главарей? - полковник обвел пленных острым взглядом и подошел к стоявшему недалеко от Шукшина лысому, сгорбленному человеку в изодранной зеленой шинели.
- Вы - офицер?
- Офицер.
- Звание?
- Майор.
- Вы, майор, уже старый человек, вы хорошо понимаете обстановку. Почему вы не идете служить в русскую армию? Вам дадут роту, батальон! - Немец пристально смотрел в лицо майора. - Ну, что вы молчите? Отвечайте, майор!
Шукшин жил с майором в одном сарае в лагере "Ф" и знал, что он служил подпоручиком в царской армии. В 1937 году был обвинен в антисоветских связях и арестован. Из тюрьмы вышел незадолго до войны.
Шукшин настороженно смотрел в сторону майора: что ответит этот человек теперь, как он себя поведет?
Майор поднял голову, посмотрел полковнику в лицо.
- Господин полковник, русская армия может быть только одна. Эта армия сражается против врагов своей Родины… против немецких захватчиков. И она уничтожит их вместе с предателями, продавшими Родину. А смерти… смерти я не страшусь, господин полковник.
Немец вскинул голову, глаза его сверкнули. Шукшин с испугом подумал: "Сейчас он выхватит пистолет…" Но полковник сдержал себя.
- Ну и сдыхай! Все вы тут сдохнете, все! - Он повернулся к коменданту лагеря:
- Не кормить! Ни грамма хлеба, ни капли воды! Посмотрим, как они заговорят…
Комендант точно выполнил приказ. День без пищи, второй, третий. Пленные лежат неподвижно на грязном цементном полу, стараются сберечь последние, еле теплящиеся силы. Глаза все глубже уходят в орбиты, все больше впадают щеки, резче обнажаются скулы. Мертвенно бледные лица становятся черными. Мертвых уже не выносят - нет сил.
На третий день у Шукшина сильно отекли руки и ноги. На четвертые сутки он стал терять сознание, бредить.
Ночью пошел дождь. Все, кто еще мог двигаться, стали выбираться из казематов. Одни шли, держась за стены, с трудом переступая через тела товарищей, другие ползли на коленях, бренча о цемент зажатыми в руках котелками.
Сальников, пошатываясь, вышел во двор. От свежего весеннего воздуха закружилась голова. Он опустился на влажную землю, подставляя под дождь лицо с жадно раскрытым ртом. Отдышавшись, подполз к ямке, горстями наполнил котелок мутной густой водой и вернулся в каземат. Наклонившись над Шукшиным, тронул за плечо:
- Костя! Ты слышишь меня, Костя!
- Слышу, - из пересохшего горла Шукшина вырвался хрип.
- Вот вода, пей. Дождик на улице… На, пей. - Сальников помог Шукшину приподняться, подал ему котелок.
- Шукшин, сделав несколько судорожных глотков, лег, тяжело дыша.
- Плохо тебе?
- Плохо, брат, ослаб…
- Ничего, они сдадутся. Не мы, а они сдадутся, убийцы. Всех убить все равно не смогут.
В низком глухом каземате тихо, слышатся лишь слабые стоны. Но вот сквозь толстые каменные стены доносится какой-то неясный гул. Кажется, что гудит где-то там, внизу, в толще земли. Сальников приподнимается, вслушивается. Гул нарастает. Нет, это не под землей, это там, наверху…
- Костя! Костя! - Сальников крепко сжимает руку Шукшина. - Ты слышишь, Костя? Наши… Наши прилетели!
Шукшин приподнимает голову, подставляет ладонь к уху.
- Да, это самолеты! Неужели… Неужели наши! Боже мой, наши…
Каземат оживает. Люди, которые еще минуту назад лежали неподвижно, совершенно обессиленные, поднимаются, тянутся к выходу. Сальников помогает Шукшину встать, и они тоже покидают каземат.
Дождь прошел. Порывистый ветер разогнал тучи, в широких разрывах между облаками светятся звезды. Пленные стоят, запрокинув головы. Самолетов не видно, но гул моторов, ровный, звенящий, слышен все громче, отчетливее. Он звучит в ушах пленных радостным благовестом.
Где-то рядом ударили зенитки, в темном небе сполохами замелькали" разрывы снарядов. И почти тотчас вспыхнули лучи прожекторов, заскользили, заметались по небу. Чаще, захлебываясь, застучали зенитки.
В луче прожектора сверкнул самолет. Сразу же туда метнулось несколько прожекторов. Самолет тщетно пытается вырваться из перекрестия, лучи прожекторов цепко держат его, передвигаясь вместе с ним на юго-запад. Слева и справа вокруг него взблескивают разрывы снарядов.
- Им надо помочь, показать цель! - закричал Шукшин. - За фортами немецкие казармы, склады… - Сердце так колотится в груди, что он чувствует, как от головы отливает кровь. Вот-вот он потеряет сознание… - Товарищи! Свет… Свет!
Пленные бросились к казематам, вцепились в толстые доски, которыми были заколочены небольшие продолговатые окна. И почти одновременно, сразу в нескольких местах, пробились длинные полосы света.
Во двор лагеря ворвались автоматчики, открыли стрельбу. Но где-то совсем рядом, за крепостным валом, ахнула тяжелая бомба, за ней еще, еще… За фортом, там, где были вражеские склады, взметнулось пламя.
На другой день оставшихся в живых пленных отправили из Каунаса под Лейпциг, в лагерь Сталаг 304-1V-H, один из самых больших в Германии. Здесь осенью 1941 года гитлеровцы сосредоточили 35 тысяч советских военнопленных. К весне осталось в живых не больше трех тысяч. Теперь огромные шлакоблочные бараки, совсем опустевшие, снова набивали до предела.
Сталаг 304-1V-H… Гитлеровцы в полной мере показали здесь свою изобретательность. Широкая, в несколько рядов, полоса из колючей, густо переплетенной проволоки, вьющейся громадными спиралями. Через проволоку пропущен электрический ток. Кругом пулеметные вышки, автоматически действующая сигнализация. Стоит приблизиться к проволоке на 20–30 метров, и пулеметы открывают огонь.
Ночью в лагере светло, как днем. Со всех сторон на двор лагеря, бараки нацелены сильные прожекторы. За проволокой идет широкая зона, охраняемая автоматчиками и собаками. На работу не посылают, из лагеря - ни шагу. Присмотревшись к лагерю, к системе охраны, Шукшин сказал Сальникову:
- Умеют, сволочи, строить. Но вырваться надо, а то конец.
- Конец, Костя, будет, когда мы потеряем надежду…