- Предатель! Старается дать немцам больше угля! - глухо проговорил высоченный, богатырского сложения парень, стоявший через два человека от Шукшина. Парень молод, ему не больше двадцати лет, но смуглое, выразительное лицо его мужественно, с первого взгляда в этом человеке угадывается крутой, сильный характер. Шукшин посмотрел на парня, спросил:
- Вы знаете немецкий язык?
- Да, изучал в институте…
Комендант и бельгиец уходят. К середине строя приближаются лагерь-фюрер, зондер-фюрер и один из "воспитателей". Лагерь-фюрер Виганд, плотный, толстозадый, с чисто выбритым румяным лицом, вышагивает, высоко подняв голову и заложив левую руку за борт мундира. Все в нем - самодовольство, власть. Остановившись, он медленным, надменным взглядом обводит пленных.
- Кто будет хорошо работать, тот будет есть и получит шесть сигарет в день. Кто не захочет работать - тому будет плохо. Очень плохо. Надо всем хорошо работать, помогать Германии. Когда Германия уничтожит большевизм, вы, русские пленные, поедете домой. Нам всем надо хорошо помогать германской армии…
Лагерь-фюрер говорит долго. Должно быть, он любит произносить речь. Рядом навытяжку стоит "воспитатель" и переводит.
Зондер-фюрер - высокий, стройный старик, с длинными закрученными кверху усами "а-ля Вильгельм" - посматривает то на лагерь-фюрера, то на пленных и утвердительно кивает головой.
Наговорившись, лагерь-фюрер снова закладывает руку за борт мундира и неторопливым шагом направляется к баракам. Зондер-фюрер идет за ним, но скоро возвращается обратно и, к удивлению пленных, обращается к ним по-русски:
- Я должен сказать вам несколько слов… Я - зондер-фюрер Траксдорф. Меня зовут Артур Карлович. Я хорошо знаю русских… - Старик покручивает кончики усов. Мне бы не хотелось, чтобы у вас были неприятности. Надо выполнять порядки, и все будет как следует… Я хочу, чтобы вы это поняли. Хочу вам добра…
Пленные смотрят на зондер-фюрера настороженно. Этот старик не внушает доверия. Говорит добрые слова, а глаза жесткие.
- Мы должны сделать, чтобы все было хорошо, - продолжает Траксдорф. - Для вас, русских, я хочу быть отцом…
- Знаем мы таких отцов! - слышится из задней шеренги. - Нагляделись в Германии!
- Нашелся папаша! - бросает кто-то.
Зондер-фюрер не слышит или делает вид, что не слышит. Он заканчивает речь и приказывает конвою развести русских по баракам.
Каждый день пленным понемногу прибавляют хлеба. Люди так сильно истощены, что сразу выдать им всю положенную порцию нельзя. Только на четвертый день они получили полную норму - 600 граммов хлеба. А на пятый день, в четыре часа утра, первую смену подняли, погнали в шахту.
В надшахтном помещении - нарядной - конвой сдал пленных старшим мастерам - шеф-пурьонам. Пересчитывали, как скот: по головам. Затем выдали кожаные шлемы, куртки с огромными буквами "SU" (Советский Союз), шахтерские лампы, вручили рабочие номера.
Шукшин, получив жетон, повернул его к свету: № 82… Теперь у него два номера - лагерный и рабочий. За год плена Шукшина ни разу не назвали по фамилии. Пленный может иметь только номер…
Команда спускаться вниз. Шукшин вешает на грудь тяжелую аккумуляторную лампу, направляется к стволу. Стоя в тесной железной клетке, он вспоминает, как много лет назад, подростком, впервые спускался в шахту. Тогда рядом был отец…
Клеть с огромной быстротой летит вниз. И как тогда" в юности, от быстрого падения захватывает дыхание, подступает к горлу тошнота… Шукшин считает этажи: первый, второй, третий, четвертый… Клеть останавливается, лишь достигнув самого последнего горизонта. Здесь, на глубине восьмисот метров, отныне будут работать русские.
Шеф-пурьон - старый шахтер югослав, черный, крепкий, с длинными косматыми бровями, из-под которых холодно, неприязненно смотрят маленькие острые глаза, - показывает рукой на поезд вагонеток и кричит по-русски: - Иди! Здесь!
Пленные молча, не спеша грузятся в вагонетки. Пронзительно свистит электровоз, и поезд, стремительно набирая скорость, с грохотом несется по узкому и темному тоннелю. В тусклом свете редких электрических фонарей поблескивают мокрые стены.
Через десять-двенадцать минут, промчавшись по лабиринту подземных коридоров, поезд останавливается у забоя. Пленных встречает молодой рослый бельгиец. На левом плече он держит отбойный молоток, на правом у него висит большая кожаная сумка. Шеф-пурьон говорит ему что-то по-фламандски, потом объясняет русским, что этот бельгиец - инструктор, будет учить их рубить уголь и что его надо слушаться.
Шеф-пурьон куда-то уходит, а инструктор, оказавшийся приветливым, общительным человеком, начинает знакомиться со своими новыми товарищами. Широко, простодушно улыбаясь, он тычет себя кулаком в грудь: "Жеф! Жеф! Иван? О, Иван! Коста? Констан… Констан! Камерад, ве мутен бей элкар блейвен, алс ейн ман, бехрейп йе" камерад?"
- Что он говорит? - Шукшин повертывается к высоченному парню. За эти дни они познакомились, Шукшин уже знает не только его имя, но и короткую биографию: перед войной Виталий Трефилов - так зовут этого парня - учился в Новосибирске, в институте инженеров железнодорожного транспорта. В армию пошел добровольцем. В плен попал раненым, гитлеровцы захватили его, безоружного, в медсанбате. Не сказал лишь Трефилов, что он работал в Особом отделе.
- Он говорит, что мы должны быть вместе, как одна рука, - перевел Трефилов и, протянув Жефу руку, сказал с волнением:
- Мы будем вместе!
Жеф заулыбался, крепко стиснул в шершавых черных ладонях большую руку Трефилова, не выпуская ее, подал знак следовать за ним и полез в забой.
Высота забоя не больше метра. Пробираться по нему можно, только низко согнувшись или на четвереньках. Багровый свет шахтерских ламп вырывает из темноты угловато изломанные серые глыбы камня, металлические крепежные стойки.
В забое работали. Отбойные молотки трещали так оглушительно, точно одновременно били десятки крупнокалиберных пулеметов. Но когда русские добрались до места работы, треск отбойных молотков стих. Забойщики один за другим пробрались к пленным. Они без рубах. По черным от угольной пыли спинам струйками катится пот. Забойщики садятся около русских, вглядываются в их лица и о чем-то переговариваются между собой, кивают головами.
Рядом с Шукшиным, на крепежной балке, устраивается пожилой шахтер. Шукшин слышит его тяжелое, свистящее дыхание. Старик пытается заговорить, но его душит кашель. Он лезет в карман штанов, достает листовой табак, скрученный в тугой, длиною с карандаш, жгут. Откусив добрую половину, закладывает за щеку: в шахте курить нельзя, бельгийские шахтеры привыкли сосать табак. Вторую половину жгута забойщик протягивает Шукшину. Их взгляды встречаются. Нет, этот шахтер не так уж стар. Он очень худ, черное от въевшейся угольной пыли лицо изборождено морщинами, щеки ввалились - торчат одни скулы, но глаза его глядят твердо, горячо.
- Антуан, Антуан Кесслер, - говорит забойщик, всматриваясь в лицо Шукшина.
Появляется шеф-пурьон.
- Работать! Уголь! Уголь! - сердито кричит он, пробираясь вперед.
Антуан Кесслер зло смотрит в сторону мастера, негромко, предостерегающе говорит, касаясь рукой колена Шукшина: "Шварта! Шварта!"
Шукшин знает это слово: шварта - черный. По голосу забойщика он чувствует, что тот ненавидит мастера.
Бельгийцы расходятся по своим местам. Русским еще не доверяют отбойные молотки. Они должны сначала присмотреться. Шукшин, Трефилов и еще четверо встали на погрузку угля. Кидать уголь надо на рештак - своеобразный транспортер, подающий уголь вперед сильными, короткими толчками.
Большая совковая лопата вырывается из дрожащих, ослабевших рук, каждый бросок стоит больших усилий. С начала работы не прошло и двух часов, а Шукшин уже с трудом стоит на ногах. Выбились из сил и другие. Трефилов опустился на землю, смахнул ладонью пот, заливавший глаза, прерывисто, задыхаясь, проговорил: "Воздуха… воздуха совсем нет!.."
Работа прекратилась. Отбойные молотки заглохли. К Трефилову подполз Кесслер.
- Тяжело, парень? Тяжело… Воздуху тут мало. Это газовый уголь… Голодным людям совсем плохо!
Кесслер отполз в сторону, исчез в темноте, но через минуту появился снова с большой кожаной сумкой. Он извлек из нее флягу с кофе, два бутерброда и протянул русским.
- Нет, не надо, - замотал головой Трефилов.
- Разделим пополам, парень. Тебе кусок, мне кусок, - сказал Кесслер.
Жеф поделился своим обедом с Шукшиным. Кофе не сладкий, без молока, кусок хлеба помазан тонким слоем маргарина.
Опять появляется шеф-пурьон, что-то сердито говорит Жефу. Тот огрызается, размахивает руками. Вмешивается в разговор Антуан Кесслер. Трефилов улавливает отдельные слова:
- Они голодные, нельзя заставлять…
- С нас требуют… Хотите лишиться пайка?
- Черт с ним, с пайком… Люди мы или нет?
Шеф-пурьон приближается к русским, громко, сердито кричит:
- Работать! Уголь! Уголь! Все работать!
И опять, когда мастер удаляется, Шукшин слышит со злобой сказанное слово: "шварта!"
Под землей пленных продержали восемь часов. Когда их подняли наверх, людей шатало так, словно они вступили на землю после страшного, длившегося неделю шторма. В лагерь брели молча, низко опустив головы, шаркая по бетонным плитам тяжелыми деревянными колодками.
В бараке было душно, пахло прелью и слежавшейся соломой.
Трефилов долго ворочался, наконец, не выдержал, сел на нары.
- Нас тут надолго не хватит… Газовый уголь! Надо беречь силы… Нам этот уголь не нужен.
- Верно, нам уголь не нужен, - отозвался Маринов, старший политрук. - А немцам этот уголь нужен позарез! Из этого угля авиационный бензин делают… - Маринов замолчал.
Трефилов осторожно спросил Шукшина:
- Вы - подполковник? Полком командовали? В нашем лагере много командиров и политработников. Я человек десять знаю. Если хотите, познакомлю.
Шукшин, приподняв голову, внимательно посмотрел на Трефилова. "Куда он гнет? Пять дней в лагере, а уж знает людей. Кто ему сказал, что я командовал полком?"
Через неделю Шукшину вручили отбойный молоток. Рядом с ним поставили работать Трефилова, Маринова и матроса Михаила Модлинского, Братка, как называли его товарищи.
Браток отказался взять лопату. Сел, прислонившись к стенке забоя.
- Браток, зря на рожон не лезь, слышишь? - бросил Шукшин. - Надо разобраться сначала что к чему. Понял?
- Пошли вы все… - Браток выругался, сплюнул. - Сказал, что на фашистов не работаю, и точка.
Шукшин вздохнул и, включив молоток, налег на него всей грудью.
Пришел шеф-пурьон. Увидев Братка, крикнул:
- Встать! Встать! - Шеф-пурьон, сжав кулаки, придвинулся к Братку.
Браток не шелохнулся, продолжал сидеть на корточках, уставившись в одну точку. Шеф-пурьон закричал громче: "Встать! Работать!"
- А я не хочу работать. Понял? - Браток говорил, продолжая смотреть в одну точку перед собой.
- Тебя заставят работать, русский. Кто не хочет работать - нет хлеба, есть карцер. Знаешь - карцер?
- Иди ты к черту! Карцером пугаешь, зануда! - жесткие цыганские глаза Братка вспыхнули яростью.
Шеф-пурьон замахнулся на него, но не ударил. Взбешенный, он выскочил из забоя и позвонил наверх по телефону: русский отказался работать!
К Братку подполз Трефилов.
- Послушай, так ты ничего не сделаешь.
- Не бойся, что мне надо - сделаю. Сказал, не буду работать на фашистскую сволочь, - и не буду. Понял?
- А чего ты добьешься? Лишат еды, бить будут.
- Пусть бьют, у меня тело привыкшее. - Он распахнул куртку. В свете фонаря Трефилов увидел синеватые выпуклые рубцы. - Это они меня в Севастополе… Они меня последним взяли, в гроте. Я подняться не мог, а то бы…
- Ты кто - матрос?
- Старшина второй статьи. - Браток помолчал, потом сказал решительно. - Дьявол с ними, пусть бьют. Я тут не задержусь. Им меня не укараулить!
Не прошло и часа, как в забое появились немцы. Братка схватили за руки, поволокли. Он рванулся, освободил руки, схватился за камень. Глаза его налились кровью, губы дрожали от злости.
- Не тронь, зануда!..
Гитлеровцы отступили. Моряк бросил камень и, согнувшись, пошел вперед.
Как только кончилась смена и пленных привели в лагерь, Шукшин пошел искать моряка. Браток лежал на нарах лицом вниз, вытянув вперед руки. Он молчал, слышалось только трудное, прерывистое дыхание. Его руки были сплошь синие, в кровоточащих ссадинах. Осторожно дотронувшись до его плеча, Шукшин окликнул. Браток молчал. Шукшин позвал его снова:
- Миша, слышишь меня? Может, воды дать, а?
- Ничего он не хочет, - сказал сосед. - Я и хлеба ему принес, не берет.
На другой день Братка отправили в шахту. И опять повторилось то же, что и накануне. Товарищи пробовали убеждать матроса, но он отмалчивался. Сидел неподвижно у стенки забоя, уставившись злыми глазами в одну точку. На него было страшно смотреть. Лицо черное, глаза затекли.
- Убьют они тебя, парень, - сказал Шукшин. - Пропадешь без всякой пользы…
- Не убьют, я живучий…
В забое появились шеф-пурьон и инженер участка бельгиец Броншар. Шеф-пурьон, увидев Братка, выругался и прошел дальше, а Броншар задержался, спросил по-немецки:
- Болен?
Браток не ответил. Броншар обратился к работавшим рядом русским: кто может говорить по-немецки?
К нему подошел лейтенант Комаров, высокий, худой, черный.
- Я говорю по-немецки.
Настоящая фамилия лейтенанта - Маранцман. Он еврей, но в лагере об этом не знают. Если его разоблачат, - больше часа лейтенанту не жить.
- Я хочу знать, что с этим человеком? Почему он не работает?
- Этого человека избили. Разве вы не видите? Живого места нет! - Комаров недружелюбно посмотрел на бельгийца.
Броншар сердито сдвинул брови.
- Шеф-пурьон!
- Здесь я!
- Сейчас же отправьте больного наверх, в санитарную часть.
Броншар пошел в глубину забоя, но скоро вернулся, подозвал Комарова.
- Пойдемте со мной.
Как только они вышли из лавы, Броншар забросал Комарова вопросами: кто он, откуда родом, какое у него образование, на каком фронте сражался. Комаров рассказал. Броншар, дружески взяв его за руку, стал расспрашивать, в каких условиях живут пленные в лагере, как их кормят, много ли больных, какие настроения у пленных.
- Вы еще верите в победу? - спросил Броншар, прямо взглянув в глаза Комарову.
- Мы хотим вырваться из плена и снова взяться за оружие!
Броншар промолчал.
- Идемте…
Несколько минут они шли по штреку молча.
- Не знаю, быть может, здесь, в Бельгии, ваши мечты осуществятся, не знаю, - проговорил Броншар. - Посоветуйте своим товарищам не надрываться на работе.
Шахта у нас тяжелая, они могут окончательно потерять силы. Да, вам надо поберечь свои силы, вы люди молодые, у вас еще все впереди… Ко мне можете обращаться по любому вопросу. Вы будете здесь, в девятой лаве, переводчиком…
Комаров возвратился в забой. Его сразу обступили. - О чем говорил этот инженер?
- Спрашивал о нашей жизни, интересовался, как мы думаем работать. Кажется, парень неплохой.
- Как там, на фронте, ты не спрашивал?
- Нет, не спрашивал. Положение на фронте ясное. Немцы выдыхаются. Наступит зима, и их опять погонят. Помните, как было под Москвой?
- Погонят, погонят… - послышался из темноты чей-то раздраженный голос. - До самой Волги немцы дошли. Погонят… Пропало все!
- А ну, не каркай! - оборвал Трефилов. - Все власовские газетки почитываешь? Ты бельгийцев спроси. Они тебе скажут правду. Вот у Антуана спроси.
Но Кесслер не вступает в разговор. Шахтеры расходятся по своим местам. Кесслер, задержавшись, что-то быстро-быстро говорит Трефилову. Шукшин снова слышит знакомое слово "шварта".
Вечером в лагере он спросил Трефилова:
- Кого это Кесслер называет "черными"?
- В Бельгии существует "Черная бригада". Это фашистская организация. И есть "Белая бригада" - организация бельгийских патриотов. Их в сотни раз больше, чем черных. Но Антуан предупреждает, что надо быть осторожными. Немцы имеют среди шахтеров свою агентуру.
- Кажется, они и среди пленных пытаются ее насадить.
Через три дня Браток убежал. Как и откуда он убежал - из шахты или из лагеря, - никто не знал. Браток действовал один.
- Теперь начнут бежать! - сказал Трефилов Шукшину. - Еще несколько человек собирается… Я думаю, что матрос с шахты ушел. С шахты легче уйти, чем из лагеря. Как вы думаете?
Поняв, к чему клонит Трефилов, Шукшин ответил:
- Надо знать, куда бежать. Мы находимся в Западной Европе, до линии фронта тысячи километров.
- Да, вы правы, Константин Дмитриевич. - Трефилов задумался. - Войск тут фашистских немало, гестапо, местные фашисты. И языка ребята не знают. Много народу погибнет… Начнутся побеги - немцы еще больше усилят охрану. Надо находить людей из местных, из бельгийцев. Что вы скажете о Кесслере? Я думаю, это смелый человек. А Жеф?
- С бельгийцами у нас должны быть хорошие отношения. Легче будет жить, - осторожно ответил Шукшин. - Ты знаешь язык, тебе свободнее с ними разговаривать. Я
- Меня, кажется, назначат переводчиком.
- Это неплохо, соглашайся!
Разговор происходил в штреке - Шукшин и Трефилов откатывали груженные углем вагонетки.
Скоро вышел из строя рештак - последнее время в шахте участились поломки, - подача угля в штрек прекратилась. Шукшин и Трефилов пошли в забой. Увидев их, Жеф подозвал к себе.
- Поломка большая, долго стоять. Садитесь, будем обедать, чем бог послал.
С тех пор как в забое стали работать русские военнопленные, каждый бельгиец считает своим долгом захватить еды на трех-четырех человек. Вытащив из сумки большую краюху хлеба, Жеф делит ее на три части, дает каждому по куску, достает вареную картошку, лук и отрезает по тонкому пластику сала.
- Совсем плохо стало с продуктами, - вздыхает он. - Боши последнее забирают.
Жеф - крестьянин, у него свое хозяйство, даже есть лошадь. Но земли совсем мало: своего хлеба хватает только на три-четыре месяца. Вот он и вынужден работать в шахте. Здесь почти все шахтеры из крестьян.
Шукшину не терпится, поговорить с бельгийцем, но Жеф не знает русского языка. Напротив сидит запальщик Жан - пожилой, лысый, с длинными сильно обкуренными усами. Жан фламандец, но долго жил в Чехословакии, в Болгарии, в Западной Украине. Он немного говорит по-русски. Правда, Жан побаивается беседовать с пленными. Гитлеровцы запретили вступать в разговоры с русскими, предупредив, что за нарушение приказа будут строго наказывать. Но шеф-пурьона поблизости нет, может быть, старик и разговорится.
Присев рядом с Жаном, Шукшин поднял лежавшую под ногами измятую газету, молча стал рассматривать ее. Потом повернулся к старику.
- Где фронт, знаешь? Там, у нас, в России, где проходит фронт?
- Россия? Фронт? Понимаю… - шахтер устало качает головой, молчит минуту-другую. - Россия плохо. Плохо… - Он взял из рук Шукшина газету, ткнул пальцем. - Волга. Сталинград. Здесь… Сталинград - конец, Констан. Россия - плохо…
- Немцы взяли Сталинград? - Шукшин почувствовал, как оборвалось, замерло сердце. - Не может быть… Не может быть!
Жан молчал. Шукшин вскочил.
- Констан, - негромко позвал старик. - Мне нужно сказать…
Шукшин остановился.