3
Начались смешанные леса - западное начало Беловежской пущи. Дорога углублялась и углублялась в леса и раздваивалась. На развилке устроили перекур. Карты у Анжерова не было. Пока держались поблизости шоссе, можно еще как-то ориентироваться. А теперь куда идти? Влево или вправо? Куда приведет рукав, сворачивающий влево, на юг?
В конечном счете Анжеров и Волжанин спешили в Слоним, где надеялись найти своих. Там, по их расчетам, расположился штаб армии. Если пойти по левому рукаву, то будет он ближайшим путем к Слониму или уведет далеко на юг? Встретят ли здесь населенные пункты?
А что вправо? Правый рукав наверняка вольется в шоссе, которое ведет в Слоним. Шоссе проложено строго с востока на запад. Здесь сбиться с пути невозможно. Но что делается на шоссе? Чье оно?
Приняли решение - двигаться по правому рукаву. Была выслана разведка. Чем ближе подходили к шоссе, тем чаще и чаще попадались разрозненные группы красноармейцев, а то и просто одиночки. Многие пристраивались к батальону - брели следом нестройной толпой. Сначала Анжеров наблюдал это сквозь пальцы, а потом, когда примкнуло слишком много людей и они образовали слишком нестройное и разномастное сборище, озадачился.
Это была неорганизованная публика, которая могла наплевать на дисциплину. С трудом верилось, что эти люди, одетые в военную форму, большинство с оружием, всего каких-то десять дней назад знали свое место в строю, представляли внушительную силу. Попав в бешеный круговорот, получив от неприятеля первую встрепку, они, иногда по своей вине, иногда по вине командиров, очутились вот в таком незавидном положении. У Анжерова от обиды и от бессильной ярости за случившееся, горькое и непонятное, туманилось в глазах, а на белках выступали красные прожилки. Неужели его батальон спасла случайность? Неужели и он рассыпался бы так же, как другие, если бы на себе испытал всю мощь наземного вражьего удара? Капитану казалось, что такого с его батальоном произойти не могло. Скорее он лег бы костьми на поле боя, скорее погиб бы целиком, преграждая путь врагу, чем такое бесславие.
Но капитан ловил себя на противоречии. Он рассуждает так потому, что пока еще не был в самом пекле. Думая о себе подобным образом, он тем самым, хочет этого или не хочет, плохо думает о командирах, которые приняли на себя первый бешеный удар врага. Это отдавало кощунством по отношению к ним, и Анжеров стыдился своих раздумий, и от этого на душе копилась и копилась непомерная тяжесть. Он бы не высказал ее и самому близкому человеку. А между тем надо было принимать какое-то решение, ибо примкнувшие бойцы могли внести разлад в дисциплину батальона. К тому же капитан хорошо понимал, что для солдата нет ничего страшнее, чем очутиться перед сильным врагом одиночкой или не связанной дисциплиной группой.
А Волжанин будто подслушал его сомнение и сказал:
- Прикомандируй ко мне двух хлопцев побойчее, и я пойду вперед, разузнаю, что там творится. Ты разберись с этим пополнением. В случае чего, пришлю связного.
И комиссар ушел. Анжеров объявил привал. Подвернувшемуся под руку белобрысому высокому лейтенанту из тех, кто примкнул к батальону, на правой петлице у которого оторвался один кубик, а вместо него темнел невыжженный солнцем квадрат черного сукна, приказал построить всех приблудных. Их набралось больше роты. Лейтенант придирчиво проверил равнение новоиспеченного строя, гаркнул: "Смирно!" - не подбежал, а прямо-таки подлетел к Анжерову и, с изяществом служаки-строевика приложив руку к козырьку фуражки, отрапортовал:
- Товарищ капитан! По вашему приказанию новая рота вверенного вам батальона построена!
Игонину понравился расторопный рослый лейтенант. Шепнул Андрееву:
- Бравый мужик! Слабость моя - обожаю таких. Каких он войск, Гришуха?
Петлицы у лейтенанта черные, околыш фуражки тоже черный.
- Вроде сапер. А может, связист.
- Роту построил лейтенант Фролушкин, - и лейтенант все так же бойко и без запинки объявил капитану, что он командир саперного взвода такого-то полка восемьдесят шестой стрелковой дивизии.
- Из нашей дивизии, - не унимался Петро. - Только другого полка. У Ломжи стояли.
- Командуйте ротой, лейтенант, - распорядился Анжеров. - Будете замыкать колонну.
- Есть! - вытянулся Фролушкин, повернулся, ухитрившись даже щелкнуть каблуками, хотя место здесь было самое неподходящее - трава и сучки.
В середине дня неожиданно на колонну свалился откуда-то, как коршун, черный "мессершмитт", обстрелял ее на бреющем полете. Бойцы рассыпались по лесу, открыли по самолету огонь из винтовок. Кто-то даже видел, как самолет дернулся, накренился на крыло и, чуть ли не задев брюхом сосны, убрался восвояси. Позднее Тюрин клялся и божился, что будто бы видел летчика. Будто тот высунулся из кабины и грозил кулаком. Когда построились и двинулись дальше, Игонин, помня рассказ Тюрина, ввернул:
- Это он тебе, Сема, грозил. Смотри, больше не попадайся.
- Разыгрывай давай, я ничего, - улыбнулся Тюрин.
- Вот еловая голова! Я? Разыгрываю? Ты за сосной прятался?
- Ну, за сосной.
- Кривая такая сосна? Да? Все точно. А летчик вокруг той сосны и крутился. Гришуха может подтвердить. Ты ползешь сюда, и он за тобой. Ты туда, и он туда. Ты на брюхо, вокруг ствола и елозил. Было?
- Было, - подтвердил, улыбаясь, Семен.
- На животе дыр нет?
- Нет.
- Значит, легко отделался. Сам знаешь - каптерка теперь у нас пустая. Пришлось бы тебе с дырой на пузе ходить. Вот бы потеха была. Встретил бы тебя, скажем, Анжеров, глянул и глаза бы округлил: "Это что за новости? Как ты смеешь своей дырой на пузе боевой вид моего батальона портить?" И разжаловал бы.
- Меня некуда разжаловать - я рядовой, - весело возразил. Тюрин.
- Экий ты младенец. Да в писари бы разжаловал. Ты бы там через день взмолился: больше не буду дыр протирать, только верните во взвод к Самусю. Что, не так?
К веселой перепалке Игонина с Тюриным прислушивались многие бойцы, улыбались: чудак же этот Игонин!
В лесу делалось людней и людней. В мелком частом сосняке укрылись две автомашины. Возле дороги забросан поблекшими березовыми ветками танк, который, как выяснилось, не мог двигаться - не было горючего. Чуть подальше от него, на маленькой лужайке, задрав кверху ствол, тоже замаскированная ветвями, затаилась зенитная пушка.
Близость шоссе чувствовалась во всем. В той стороне грузно ухали взрывы - шоссе бомбили. Слышалась, правда, еще глухо, ружейно-пулеметная стрельба. Иногда особенно чуткий слух мог уловить и автоматные очереди.
- Чудно, - заметил Петро. - С запада фронт и с востока фронт. Что творится на белом свете?
Передали команду:
- Привал!
От комиссара прибежал связной, и Анжеров со своим адъютантом поспешил к шоссе.
4
Привал продолжался уже более двух часов. Ни капитана, ни батальонного комиссара. Что-то долго там совещаются. Самусь лежал под сосной, заложив руки за голову. Сквозь колючие ветви голубело небо. Оно было недосягаемым. Подняться бы высоко-высоко и глянуть на землю. Наверно, дымится она пожарами. В гражданскую войну какой-то серо-блакитный атаман, примчавшийся ошалело со своей сворой откуда-то с Украины, запалил деревеньку, в которой жил тогда маленький Кастусь Самусь. Если бы не горькие причитания матери, проклятия совсем старой бабушки, Кастусь, пожалуй бы, не плакал, потому что очень уж здорово все горело. Несмышленым был...
Давно это было, уже ни матери, ни бабушки нет в живых. И пожаров с тех пор отгорело много, и снова все поднималось из пепла на голом месте. Но опять заполыхали пожары. Когда же их не будет совсем, когда они не станут калечить уставшую, многострадальную землю?
Самусь вздохнул. Запах паленого щекотал ноздри. На шоссе что-то горело, дым доползал до лейтенанта. Видимо, подожгли машину, а от нее занялся лес. Еще ближе, на пригорке, какой-то дурак поджег тол, его там навалили целую кучу. Взрывчатка горела споро и бойко. Черный густой дым валил кверху, коптя верхушки сосен
Тюрин устроился в двух шагах от лейтенанта. Игонин и Андреев спали. Воронежцу не спалось. Он опасливо поглядывал на пылающий тол - вдруг взорвется от огня? Похлеще бомбы громыхнет, всех на воздух поднимет. И что возмутительно - никто не обращал внимания: ни из батальона, ни те, кто бродил вокруг батальона. Наконец не выдержал и позвал Самуся:
- Товарищ лейтенант!
А Самусь не слышал Тюрина, занятый своими мыслями. Опять война потрясла родную Белоруссию. Минск, наверно, бомбят. В этом городе лейтенант жил до тридцать девятого года. Призвали в финскую кампанию, но воевать не привелось: что-то долго формировали часть. Обещали отпустить домой, но вместо этого отправили в Западную Белоруссию. В Минске - жена, семилетняя дочь и совсем маленький сын. Хотел привезти их в военный городок. Многие офицеры привезли свои семьи. Но как-то оттягивалось: то ему было недосуг, то дочурка болела, то сама жена не могла. Может, к лучшему...
А Тюрин не мог успокоиться:
- Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант!
Самусь очнулся. Лицо у воронежца маленькое, такое миниатюрное, а вот глаза большие, растерянные. Не брился давно. Волосы лезли лишь на подбородке и над верхней губой. Трое их держалось особняком во взводе: Игонин, Андреев и Тюрин. Совсем разные, и что их только объединяло? Одна судьба? Сейчас у всех одна судьба. У него, Самуся, у этих трех его бойцов, у Анжерова и батальонного комиссара, у тысячи людей, спрятавшихся в этом военном лесу. Да, каждый пришел в этот лес разными путями. Одного оторвали от трактора, другого взяли со школьной скамьи, третьему не дали изобрести что-то важное для цеха. Каждый шагал своей дорогой, каждый мечтал о своем счастье, а вот все сейчас эти дороги схлестнулись в угрюмом задымленном лесу. Война повенчала всех одной судьбой, и оттого, как они сумеют распорядиться ею, зависит их жизнь и будущее счастье, зависит жизнь Родины и ее счастье.
Одна судьба у разных людей. Огонь войны гранит характеры, твердым сплавом паяет дружбу. Тот же Игонин - разбитной малый, пообтертый в жизни. Не очень лежала к нему душа у Самуся. Андреев совсем другой, деликатнее Игонина, но мужик себе на уме, не очень лезет на глаза, однако себе цену знает. Зато Тюрин простяга, в нем как-то сплелись воедино и наивность, и житейская крестьянская бережливость, которая не позволит упасть даже маленькой крошке хлеба на землю. Этот парень, пожалуй, Самусю роднее других. Ведь и Самусь крестьянин, институт окончил перед самой армией, а в молодости немало погнул спину на чужой пашне - батрачил. Лейтенант поднял глаза на Тюрина, отозвался:
- Слушаю.
- Горит. Вдруг бабахнет?
- Что горит?
- Взрывчатое вещество.
Самусь приподнялся, чтоб увидеть, как горит тол, и опять лег.
- Не бабахнет, - ответил он. - Тол, когда горит, не взорвется. Побриться надо, Тюрин.
Тюрин разбудил Андреева и попросил у него бритву - свою умудрился потерять. Просыпаться Григорию страшно не хотелось, замечательный сон снился, редко такой приходит. Будто ездили они с отцом на рыбалку на Увильды, и у Григория клюнул огромный окунь. Леска натянулась, вот-вот порвется, а он тянет, тянет, отец шепчет на ухо: "Осторожнее, сынок, а то уйдет. Ведь это не простой окунь, а волшебный. А нам с тобой очень нужен волшебный окунь". Григорий хотел спросить: "Зачем же нам волшебный окунь?" - но тут принесла нелегкая Тюрина. Опять пожар, опять стрельба, опять война, и никакого волшебного окуня. Жалко. Протер глаза и Петро Игонин, спросил для затравки:
- Что, братцы, не бомбят еще?
- Тебе мешать не хотели, - улыбнулся Тюрин.
- Этого я и добивался. Когда-нибудь научу фрица быть вежливым.
Брились все трое. Сначала Игонин скоблил бороду Андрееву и Тюрину, а потом Андреев - Игонину. Петро орудовал бритвой, как заправский парикмахер. Зато Григорий робел и порезал щеку друга в трех местах, залепил ранки листком березы.
- Сапожник, - ворчал Петро. - Тебе только коту усы стричь, а не меня брить. Тоже мне мужик, бритву в руках держать не умеешь. Ты так можешь и по горлу полоснуть, погубить меня ни за грош-копейку. В бою помереть куда ни шло, а погибнуть от Гришки Андреева в мои планы не входит. Что ты делаешь, чертов сын! Что ты держишь бритву, как секиру! Я тебе не петух!
- Не разоряйся, а то брошу, будешь недобритым ходить.
- Я тебе брошу.
Игонин вдруг замолчал: увидел такое, что не часто можно встретить даже на дорогах войны. Григорий, нацелившийся было проехаться бритвой по щеке, опустил руку и оглянулся. Острое, веселое любопытство отразилось на смугловатом лице.
По лесу неторопким шагом двигалась сивая без единой подпалинки кобыла. Она была великолепна - с большим животом, с грязным порыжевшим хвостом и со скрепленной репьями гривой. На ней восседали два бойца спинами друг к другу. Тот, что сидел позади, был длинноног: ноги почти доставали землю.
- Вот это да! - восторженно всхлипнул Тюрин.
- Эгей, чудо-богатыри! - крикнул Игонин, - Куда путь держите?
"Чудо-богатыри" не откликнулись, остались равнодушными к зову. Сонно покачивались в такт лошадиному шагу. Кто-то из бойцов батальона подбежал к ним и взял кобылу под уздцы. Кобыла покорно остановилась и устало опустила голову.
- Брось баловать! - рассердился тот, который сидел опереди. - Я те шваркну, родных забудешь.
Длинноногий напарник его соскочил на землю и сказал примирительно:
- Слазь, Микола. Приехали. Дальше семафор закрыт.
Микола нехотя послушался, видно, это был мрачный, малоразговорчивый человек.
- Братцы! - крикнул Игонин. - Шагайте к нашему шалашу.
- А коняку? - спросил длинноногий.
- Коняку? - озадачился Петро. - Коняку подари кому-нибудь, а то пусти на все четыре. На таком транспорте воевать несподручно, а драпать тем более. Можно влипнуть в беду, а мне сдается, что ребята вы ничего. Табачку хотите? Гришуха, отсыпь-ка моим приятелям на козью ножку, да не скупись.
"Вот жук, у самого полный кисет махры, а Гришуха - отсыпь..." - незло подумал Андреев, но не стал пререкаться, отсыпал обоим, и новые приятели закурили. Григорий принялся было добривать Петра.
Длинноногий осуждающе цокнул языком:
- Та хиба ж так можно? - и решительно отобрал у Андреева бритву, к великой его радости. Игонин и глазом не успел моргнуть, как был начисто добрит без единой царапинки. Длинноногий вошел в роль, побрызгал Игонина из воображаемого пульверизатора, опахнул несуществующей салфеткой и, склонив голову в знак того, что дело кончено, сказал:
- Кабальеро, деньги в кассу.
Петро пришел в восторг:
- Ото отбрил! Прямо артист. Да ты никак всамделишний парикмахер?
- И цирюльник тоже, - согласился длинноногий.
- Дай пять! - Петро растроганно, от всей Души пожал ему руку. - Учись, Гришуха, под старость кусок хлеба. Так, как тебя ругают, говоришь?
- Василь Синица.
- Спасибо, Василь Синица. Далеко путь держишь?
- А кто его знает? Микола, куда мы с тобой путь держим?
Микола привалился плечом к шершавому стволу сосны, курил сосредоточенно и сердито. Отозвался неохотно:
- К дьяволу.
- Во, бачишь?!
- Да-а, приятель у тебя не из тех, кто смеется. Давай сядем, чего ж стоять?
Сели на травку. К ним подобрался Тюрин и спросил Синицу:
- Послушай, ты не знаешь, почему там стреляют?
- Война, браток, - вместо него ответил Игонин. - А на войне положено стрелять. Стрелять не будут - какая это к черту война? Забава одна!
- Я ж не тебя спрашиваю, - обиделся Семен.
- Балакают, там хвашистский десант, а то будто сбоку зашли и отрезали.
- Десант? - не поверил Тюрин. - Такой большой десант?!
- Чого ж, запросто.
- А наши?
- Наши! - зло вмешался Микола. - У наших душа с телом рассталась.
- Ого! - удивился Игонин. - А приятель у тебя, похоже, еще и злой?
- Ты добрый? - окрысился Микола, а глаза с длинными, словно у девушки, ресницами сузились. - Тебе такая война нравится? Я вот с границы драпаю. А где мой полк? Второй день слоняемся по лесу и ничего не поймем. Немец бомбит почем зря. Разве мы одни бродим? Тысячи таких бродит! Сами по себе. Вот ты храбрый, возьми, собери всех да вдарь по фашистскому десанту. Клочья от того десанта полетят.
- Положим, я не храбрый, - возразил Петро. - Ты-то что не соберешь и не вдаришь?
- Тебе это очень нужно знать?
- Дело хозяйское. Военная тайна, что ли?
- Не скули. Кишка у меня тонка, потому и не могу собрать.
- Люблю за откровенность. Слушай, Синица, а друг у тебя ничего. Злой, правда, как черт, но ничего, подходящий. Могу тебе на ухо - откровенность на откровенность - у меня тоже не толще твоей, вот где заковыка.
- В таком разе помалкивай, - все так же мрачно заметил Микола.
- Сердит! А здорово тебя обидел фриц!
- Тебя нет?
- От кобеляки, - мотнул головой Синица. - Погавкали и буде. Так нет - обдирай мочало, начинай сначала.
- Ладно, ладно, сам ты кобеляка, - обидчиво отозвался Петро. - Про мочало я тоже умею. Давай лучше еще закурим по маленькой, чтоб дома не журились.
Андреев исподтишка наблюдал Миколу. Красив парень, ничего не скажешь, только хмурая эта красота, с упруго сдвинутыми бровями, с упрямым подбородком. "Ого! - размышлял Андреев, - У этого парня, должно быть, характерец крутой. И решительный. Взгляд гордый, злой. Это тебе не Петро с Тюриным!"
Появился связной от комбата. Батальон подняли и повели вперед, ближе к стрельбе. Самусь не возражал, что Синица и Микола пристроились ко взводу. Василь обрадовался:
- Ото добре!
Микола покорился участи молча. "Мне все равно, - как бы говорил его утомленный, но гордый вид, - где воевать, - с вами или с другими, лишь бы воевать, коль без этого не обойтись, лишь бы побыстрее покончить с обидной неопределенностью. Бродяжить по лесу неприкаянно - неподходящее занятие для солдата".
Сивая кобыла забрела в орешник и, мелко подрагивая на спине шкурой, сгоняя так слепней, медленно перемалывала зубами траву и косила темно-синим глазом на проходивших бойцов.
- Одну оставляете, - сказал Игонин Синице. - Хоть рукой на прощанье помахай.
- А шо? Можно! - согласился Василь, в самом деле помахал рукой и вздохнул: - Такую коняку можно бы пристроить к крестьянскому дилу. Пропадае зря.
Тюрин тоже украдкой покосился на лошадь. Петро перехватил этот взгляд, и ему стало даже неловко из-за того, что подсмотрел чужую тайну: взгляд у Семена был полон тоски. "Он же здорово тоскует", - тепло подумал о маленьком воронежце Петро, и Семен стал ему с этой минуты еще дороже.