ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Парусов, в генеральском, сине-зеленом, обшитом золотыми лавровыми листьями мундире, прохаживался, заложив руки за спину, по перрону станции. Дойдя до конца асфальтовой полосы, он поворачивал обратно, взглядывая бегло на часы, висевшие над входом в здание вокзала. И нарочито медленно, стараясь не выдать своей нетерпеливой досады, шел до противоположного конца. Ему казалось, что и стрелок железнодорожной охраны, почтительно издали посматривавший на него, и носильщики в белых фартуках, поспешно уступавшие дорогу, и старик садовник в полосатой тельняшке, поливавший из лейки цветы в палисаднике, - все они недоумевают: что, собственно, заставляет его здесь прогуливаться? И он со строгим выражением смотрел прямо перед собой. Чтобы встретить прибывавшего сегодня командующего войсками генерал-полковника Меркулова, Парусов поднялся с постели в шесть утра и приехал на вокзал ровно за пять минут до того, как поезд должен был прийти по расписанию. Но выяснилось, что он напрасно торопился: поезд опаздывал, неподалеку где-то ремонтировалось дорожное полотно. И Парусов вот уже более часа томился в праздном ожидании. Больше всего хотелось ему вновь сесть в свою машину и уехать. Он чувствовал себя уязвленным, точно в нарушении расписания было что-то преднамеренное. И, мысленно твердя себе, что все эти церемонии встреч и проводов никому решительно не нужны, что в уставах о них ни слова не сказано, он лишь подогревал свою досаду. Поезд, который вез высокое начальство, мог появиться с минуты на минуту, и уехать было совершенно невозможно; Парусов, во всяком случае, знал, что он этого не сделает. Время только еще подходило к восьми, и свежее утро со своей влажной прохладой, с нежной лиловатостью воздуха, с обильной росой на зелени пристанционного садика, тронутого осенней желтизной, было прекрасно. Но Парусов не видел этой красоты… И хотя он сознавал, что все случившееся - сущие пустяки и что обижаться ему не на кого, он капризничал и обижался на командующего, который опаздывал, на железнодорожные порядки, а больше всего на свою зависимость от обстоятельств и соображений, которые сам же осуждал. Из здания вокзала вышел и остановился под часами начальник политотдела Лесун, приехавший сюда одновременно с Парусовым. И генерал направился к Лесуну: нельзя же было бесконечно шагать по перрону вперед и назад; со стороны это выглядело уже, наверно, смешным. - Дмитрий Максимович, - недовольным тоном обратился он к начальнику политотдела, - как там вчера сошло у вас? Колокольцев звонил мне, говорит, порядок. Лесун ответил не сразу - генерал спрашивал о партийном собрании, прошедшем вчера в штабе дивизии, на котором сам он почему-то не присутствовал. И полковник неприметно вздохнул: было трудно в это прелестное утро начинать тяжелый разговор. - Нет, Александр Александрович, непорядок, - точно прося извинения, сказал он. - Что такое? - Парусов посмотрел вверх на циферблат часов. - Раз уж вы заговорили, товарищ генерал, скажу вам сейчас то, что собирался сказать позднее, в другой обстановке. - Лесун опять помедлил, колеблясь. - Ну, ну… - Парусов отвернулся, глядя теперь в сторону, откуда должен был показаться поезд. - Вас вчера не было с нами, товарищ генерал! И это главный непорядок, - сказал Лесун. - Коммунисты поручили майору Чеботаренко и мне выяснить у вас причину неявки на собрание. Парусов вновь повернулся к своему заместителю, он удивился: - Что… выяснить, почему я не был? - Совершенно верно. На прошлом партийном собрании вы тоже отсутствовали. - Да, не был тоже… Что-то помешало, не припомню теперь, - все еще удивляясь, ответил Парусов. - Видите ли, Александр Александрович… Дело, конечно, не в этом, вернее, не в одном этом формальном нарушении партийной дисциплины, хотя и это немаловажно… - Лесун понизил голос, он говорил сейчас почти ласково. - Я вот скоро три месяца в дивизии, и у меня - простите за откровенность! - у меня создалось определенное впечатление… Создалось и укрепилось. Генерал оглядывал Лесуна - всю его плотную, тяжеловатую фигуру, его красное от загара лицо с крепкими скулами, с выгоревшими бровями - это типичное лицо кадрового служаки. И на лице самого Парусова можно было прочитать: "Вот ты какой! А по виду не скажешь". - В общем, хочу с вами говорить, Александр Александрович, в открытую, как член партии с членом партии, - продолжал Лесун. - Сейчас здесь не время, я понимаю… Но поскольку мы уже коснулись больного места, скажу только: партийное начало, партийный дух ослаблен у нас - во всей воспитательной работе с людьми, во всей жизни нашего соединения! А почему так получилось, кто виноват в создавшемся положении? Об этом мне и надобно говорить с вами, Александр Александрович! - У вас создалось впечатление!.. Вот что… Мы поговорим, разумеется, и не будем надолго откладывать… - Сдерживаясь, Парусов мысленно поискал: как бы ответить позлее? Подобно всем чрезмерно самолюбивым людям, он не столько возражал обычно своим критикам, сколько стремился унизить и оскорбить их, потому что глубоко оскорблялся сам. - А пока что попрошу вас заняться своими прямыми обязанностями. - Генерал с резкой отчетливостью выговаривал слова. - У Беликова в полку опять безобразие: солдат не вернулся из увольнения… Дезертировал накануне инспекторской!.. А мы тут с вами теоретизируем… Попрошу вас впредь больше уделять внимания вопросам укрепления уставного порядка в частях. - Слушаюсь, товарищ генерал! - сказал Лесун спокойным и как бы даже повеселевшим голосом. - Дурную траву с поля вон… вон! Разыщем мерзавца - и в трибунал! Чтобы другим неповадно было! Предлагаю вам лично заняться этим делом, проследить! - сказал Парусов. И Лесун наклонил голову, принимая приказание. - Вот так! - заключил генерал. Завидев подходившего к ним по перрону адъютанта, он круто отвернулся. - Егорычев! Ну, что там? Когда будет поезд? - И неожиданно нетерпеливо скомандовал: - Бегом! Адъютант - капитан Егорычев, немолодой, с поседевшими висками, - рванулся, точно его толкнули в спину, и подбежал, сутулясь, на согнутых коленях. Парусов выслушал доклад о том, что поезд, по последней справке начальника станции, прибудет через двадцать - двадцать пять минут, и махнул рукой, отпуская адъютанта. Но затем, вспомнив о жене, ожидавшей дома с парадным завтраком, - предполагалось, что гости с вокзала приедут позавтракать к ним, - он распорядился: - Позвони, Егорычев, Надежде Павловне, скажи: торчим еще на станции. Скажи, что перед тем, как поедем домой, ты позвонишь ей. Адъютант перевел дыхание и понимающе улыбнулся, сочувственно, как показалось Парусову. - Ну, что же ты? Давай! - сердясь, поторопил генерал. И Егорычев на своих подогнутых коленях, но бодро, легко заспешил к телефону - в обратном направлении. Он и вправду догадывался, что генералу невтерпеж это затянувшееся ожидание: адъютант хорошо знал своего шефа. Но он не сочувствовал ему: в глубине души он был доволен, будто обида, которая жалила командира дивизии, сближала их, уравнивая в положении. Парусов, не взглянув на Лесуна, опять зашагал по перрону - вперед и назад. Лесун достал папиросы, не спеша извлек одну, размял и закурил. Он испытывал облегчение, как человек, выполнивший неприятную, но необходимую работу. Наконец-то со всеми его колебаниями было кончено: он сказал то, что давно собирался сказать, и больше не волновался: дело было сделано и поворота назад быть не могло.
2
Генерал-полковник Меркулов, уже одетый и выбритый, стоял в коридоре "международного" вагона, курил и смотрел в окно. Поезд мчался лесом, местами густая чаща подступала к самому полотну дороги, и в вагоне темнело, будто надвигались тучи; когда лес отступал, утреннее солнце вновь затопляло коридор. И все здесь начинало блестеть, сиять, слепить глаза - звезды вспыхивали на зеркально отполированном красном дереве перегородок, и как будто плавилась, сверкая, самоварная медь массивных дверных ручек. Скоро уже должны были показаться окраины города, в котором множество людей ожидали Меркулова и усердно, долго готовились к его приезду. Но в это утро генерал никак не мог настроиться на соответствующий, деловой лад. И размышлял он сейчас не о том, что ему предстояло делать по приезде, не о своих важных обязанностях и заботах, но вспоминал с живым и отрадным чувством о давно миновавших днях. В этих вот лесистых, труднопроходимых местах, а точнее, километрах в ста к северу он в сорок первом году воевал. И его память отфильтровала уже всю жестокую горечь той поры, всю ее злобу и отчаяние; Меркулов, выводивший из окружения свой полк, не забыл, конечно, ни голодных маршей по болотам, ни неистовых контратак во вражеском кольце, ни гибели однополчан, ни ржавой, отдававшей железом воды, в которой он, раненный, захлебывался. Но точно остывший пепел покрывал теперь эти давние страдания и потери. И все притягательнее, все соблазнительнее по мере удаления становилось то, что говорило о способности людей - его товарищей и его самого - быть сильнее своих несчастий. "На весь полк два "станкача" оставалось…" - с усмешкой подумал Меркулов. "Да и что это был за полк! Инвалидная команда, раненые, больные, в чирьях… А все ж таки огрызались…" - порадовался он. "Черви кишели под повязками, курева не было… от болотной ягоды животы у всех схватило…" - мысленно перебирал он прошлые беды. Стена старых елей выросла перед окном, застя свет, и к стеклу потянулись косматые лапы с повисшей на них паутиной. Близко замелькали чешуйчатые стволы, замшелые обломки, пни; черно-зеленая чаща ринулась на поезд. И на стекле возникло, приблизившись снаружи, четкое отражение человеческого лица - крупного, костистого, светлоглазого, с широким шрамом от ожога на правой скуле. Меркулов любопытно всматривался: казалось, на него глянул из этой дремучей чащи, как из прошлого, он сам. "Да нет, я был получше тогда…" - решил он, вспомнив, что знак ожога он заполучил позднее. Это произошло уже в сорок третьем, когда он горел в самолете, подожженном немецкой зениткой. Только нечеловеческое мужество смертельно раненного пилота, сумевшего посадить объятую пламенем машину, спасло его. "Крепкий был, дьявол… и тяжелый", - одобрительно поду-мал генерал. Выбравшись из костра, в который превратился их самолет, он больше километра - сам полуобгорелый - тащил на спине умиравшего летчика; потом он схоронил его - выкопал яму, забросал ветками. И Меркулов вспомнил о нем сейчас без грусти и даже без особенной благодарности - и он и его мертвый спаситель сделали друг для друга все, что смогли, они по-солдатски расквитались. "Да, были деньки!.." - со странным, жестким удовлетворением сказал себе Меркулов. И оглянулся, посмотрев в даль коридора, точно надеясь увидеть кого-либо из своих однополчан. Из соседнего купе выглянула девочка лет восьми в коротеньком воздушном платьице, с большим фиолетовым бантом сзади: следом за девочкой показалась ее мать - моложавая, нарядная и завитая, с звенящими браслетами на полных руках. Проводник вагона с озабоченным видом обходил пассажиров, возвращая им билеты. Древний старец, похожий на Тургенева, серебряно-седой, с окладистой, мужицкой бородой стоявший на пороге своего купе, взглянул на Меркулова как бы с ожиданием, с готовностью заговорить. Нарядная пассажирка, бренча своими украшениями, вся как будто светясь - улыбкой, блестящими глазами, зубами, - приблизилась к Меркулову. - Доброе утро, товарищ генерал! Мы ужасно опаздываем, - певуче, весело сказала она. - Такая досада! Он посторонился, уступая место у окна; очень высокий, с квадратными плечами, с выпуклой грудью, Меркулов в свои пятьдесят лет был еще и строен, как лейтенант, и сохранил в обращении с женщинами ту покровительственную галантность, что изобличала в нем давнишнего сердцееда. Женщина, встала рядом, заговорила о муже, который заждался ее на вокзале и, наверно, беспокоится. Меркулов, ласково улыбаясь, слушал, но затем обернулся, чувствуя на себе упорный взгляд седовласого пассажира. Еще вчера днем он обратил внимание на необычную для "международного" вагона супружескую пару - старика и старуху, севших на одной из промежуточных станций. Все в их облике - и опаленные вековечным загаром, посеченные морщинами лица, и большие руки с панцирными ногтями - говорило, что это крестьяне, колхозники; их провожали девушки в ситцевых платьях и мужчины в тяжелых сапогах, в мятых бумажных рубашках. Провожающие подбадривали супругов, слышалось: "Не тушуйся, дед, гляди веселей!.. Напиши, как вас там встретят…" В общем, происходило нечто не совсем обычное: можно было подумать, что старикам предстояло какое-то большое испытание. Вглядываясь сейчас в этого патриарха, Меркулов вспомнил, что у него был когда-то солдат, также очень похожий на великого писателя Тургенева. - Я вас познакомлю с моим мужем, - сказала нарядная пассажирка. - Он, как и вы, генерал, только штатский, по транспорту. - Благодарю, буду польщен. Прошу простить! - извинился Меркулов; он отступил на шаг и повернулся к старику, не спускавшему с него глаз. - Хрусталев, вы? - громко, на весь вагон сказал он. - Первая рота сто восемнадцатого… Здравствуйте, товарищ ефрейтор! И с невольной поспешностью, точно заслышав команду, старик затоптался на месте и встал, выпрямившись, сдвинув ноги - каблуки вместе, носки врозь. Силясь придать своему слабому голосу строевую отчетливость, он выкрикнул: - Здравия желаю, товарищ генерал! Меркулов обеими руками потряс костистую, твердую руку своего солдата. Теперь он вспомнил все о нем: это был в корпусе, которым он в конце войны командовал, самый старый боец. Тогда уже, в год победы, ему, ефрейтору Хрусталеву, перевалило за шестьдесят, и командир взвода называл его отцом, а стрелки - дедом; его не раз собирались демобилизовать или хотя бы перевести на нестроевое положение, но он упрямо противился. И с ним, надо сказать, не слишком спорили: лучшего агитатора, чем этот доброволец, помнивший империалистическую войну и революционные октябрьские бои, чем этот комбедовец, первый колхозник у себя на селе, нельзя было и желать. Молодежь его почитала - Хрусталев при всем том отлично стрелял из пуле- мета - и гордилась им, как некоей полковой достопримечательностью. А старик был общителен, говорлив, неистребимо оптимистичен и знал уйму военных историй, которые неизменно счастливо кончались. - Давно, давно не встречались - с самого Дрездена. Рад видеть вас в добром здоровье, - сказал Меркулов. - Поздравляю с новым званием! - сказал Хрусталев. - Служите все, товарищ генерал-полковник? - Спасибо, ефрейтор! Служу… Да, давно мы не встречались, - повторил, как бы удивляясь, Меркулов. Он припоминал их частые в прошлом встречи: на марше, в окопе, после боя на еще теплых каменных развалинах городов. - А я вот отбарабанил свое, - сказал Хрусталев. - Полеживаю теперь, посиживаю, радио слушаю… - И, понизив голос, как по секрету, пояснил - На полном иждивении состою, то есть по потребностям. - А-а… - не понял Меркулов. - Назначили мне по потребностям… Мне и моей старухе. Вот оно, дело-то… - Старик с неясной улыбкой, пытливо смотрел на генерала своими водянистыми, влажными, как у младенца, глазами. Он точно ждал от него разъяснения. В двухместном "первой категории" купе, которое занимал отставной ефрейтор, генерал познакомился с его женой; такая же серебряно-седая, с высушенным лицом, старуха молча низко поклонилась. Оба - и Хрусталев и его жена - были одеты во все новое и темное, что придавало им торжественно-официальный вид: на нем был черный из толстого сукна пиджак и хромовые негнущиеся ботинки, на ней - черное шерстяное платье и белоснежный платок на голове. - Я домой с войны воротился - опять свою бригаду взял, - принялся докладывать Хрусталев. - Как в пустыне, как сызнова начинать пришлось, спины не разгибали… А там еще недород в сорок шестом получился. Всего было, товарищ генерал-полковник! И на одном хлебушке сидели, без сахара, без керосина, как в допотопные времена. Хрусталев повел взглядом на жену; опустив голову, она пристально рассматривала вышивку на салфетке, покрывавшей столик, водя по ней своим искривленным, костяным пальцем. - Куда путь держите? - спросил Меркулов. - Я видел, как вас вчера провожали… - Ага, ага… Проводили хорошо, с честью… - Хрусталев опять неопределенно улыбнулся, точно умалчивал о чем-то. Лес кончился, и в вагон вновь хлынуло горячее солнце. Старик зажмурился и прикрыл ладонью, как щитком, глаза. - В санаторию со старухой едем, товарищ генерал-полков-ник, - доложил он, - в лучшую, какая ни на есть. - Что же, правильно! - сказал Меркулов. - Поработали - отдохнуть пора. - Ничего, жаловаться грех… - ответил Хрусталев. - А только… Да вот почитайте сами. Он полез за пазуху, достал новенький, хрустящий бумажник, покопался в нем и подал генералу потертый на сгибах ли-сток. Меркулов, напрягая зрение - текст был слепо напечатан, - прочел: "Выписка из протокола общего собрания членов с.-х. артели "Звезда Октября". Из дальнейшего следовало, что поездка пенсионера Хрусталева и его жены на курорт обсуждалась на общем собрании колхозников, которое и постановило приобрести для них путевки в санаторий, а также оплатить проезд в "международном" вагоне. И Меркулова лишь сейчас озарило: старик и старуха волновались - они сидели перед ним рядышком, оба снежно-белые, в черной одежде, чопорные, напряженные… Сложное, щемящее чувство охватило генерала. "Вот ты и отвоевался, старый вояка", - посочувствовал он своему ефрейтору.