- И знаете, я ведь искренне поверила, что мое назначение- проливать бальзам, как вы называете, быть нянькой, вообще создавать уют, - сказала она. - Я и не пыталась уже делать что-нибудь еще. На фронте я думала: кончится война, пойду на медфак, стану врачом, детским врачом. Я со школы хотела быть врачом. Моя мама, когда я была совсем маленькой, тоже мечтала: "Вырастешь - выучишься на доктора". - В глазах Надежды Павловны заблестели и тут же высохли слезы. - Знаете, когда я сейчас вижу женщину-врача, у меня на несколько часов портится настроение. Так горько становится! - Ну что вы! - искренне подивилась Колокольцева. - Избаловались вы, моя дорогая. Просто слишком хорошо живете. - Да, наверное, - согласилась Надежда Павловна. - Но разве в этом только дело? И что значит хорошо жить? Конечно, я позабыла уже, что это такое, когда нет пятидесяти копеек на метро или когда на обед одна картошка. Моя мать служила уборщицей, а нас у нее было двое. Конечно, это небо и земля- моя теперешняя жизнь по сравнению с моим детством… - Надежда Павловна… - перебила ее гостья. - Простите, я сейчас налью вам кофе. - Спохватившись, Надежда Павловна потянулась к кофейнику. - Погодите, не хочу. Ирина Константиновна решила взять инициативу в свои руки. Она жаждала уже осуждения, пусть даже сурового, но в котором проявился бы интерес к ее судьбе. - Вы ничего не заметили сегодня? - спросила она тихо. - Нет? Слава богу! Обо мне говорят, что я испорченная, легко-мысленная, но выслушайте меня… Она стремительно поднялась с дивана и пересела к столу, худенькая, как девчушка, в белом коротеньком платьице, молодившем ее. Но теперь, когда она очутилась в световом конусе, падавшем от лампы, стало лучше видно жестковатое выражение ее хорошенького лица, точно оно вдруг неуловимо состарилось и погрубело. - Может быть, если б у нас были дети, все было бы иначе. Но, конечно, и дети - это только часть жизни, а не вся жизнь… - как бы думая вслух, проговорила Надежда Павлов-на. - Пусть даже очень большая часть. - Ах, выслушайте меня, милая, добрая Наденька! - воскликнула Колокольцева. - Я об одном прошу: выслушайте, потом судите. Надежда Павловна недоуменно взглянула на нее. - Но я никого не собираюсь судить. Почему я должна вас судить? - сказала она. - Сейчас будем пить кофе… За что вас судить? - За что?.. - И, разобидевшись окончательно, Ирина Константиновна желая уколоть хозяйку, сказала: - Конечно, вы так высоко парите над землей, что не замечаете нас, грешных. - Ну что вы? А вообще-то никто никого не замечает. Вместе живут, а ничего не видят. Это так странно бывает! Пейте кофе. И Надежда Павловна принялась разливать по чашкам кофе. - Вы сегодня в дурном настроении или просто устали, - сказала Колокольцева. - Бывает, наверно, и так, что всю жизнь два человека живут вместе, спят в одной постели и даже не подозревают, что с каждым творится. И с годами все больше глохнут и слепнут. А потом, когда что-нибудь случается, все бывают удивлены. Я немного устала сегодня. Надежда Павловна пододвинула гостье чашку. - Что же, нам так и не дали кофе? - раздался за дверью звучный баритон ее мужа. И в столовую вошли: он впереди и за ним Колокольцев. - Прости, я сейчас налью, - сказала Надежда Павловна. - Нет, нет, спасибо, - отказался, как бы испугавшись да-же, Колокольцев. - Ирина, ты собираешься домой? - негромким, без выражения, голосом проговорил он. - Одиннадцатый час уже, бабка девочек сама не уложит. - Девочки большие уже, - коротко ответила Ирина Кон-Константиновна- Едем домой, - сказал он негромко. Она боком, не поворачивая головы, по-птичьему посмотрела на него, встала и, оправляя юбку, провела руками по бедрам. - Ну, желаю вам отдохнуть после гостей, - сказала она хозяйке. - Счастливых снов. Стоя в передней, Парусов давал своему начальнику штаба последние указания на завтра: - Машину генерал-полковнику к восьми. А летчиков пригласите на одиннадцать. Я сам с ними встречусь, посмотрим еще, что они запоют. Я буду в восемь… Колокольцев молча кивал, слушая. У него было очень утомленное, апатичное лицо. У Надежды Павловны сжалось, как от страха, сердце. И потому, что сама она чувствовала себя сейчас до ужаса одинокой, ей показалось, что и все эти люди, стоявшие здесь, так же безмерно одиноки и так же далеки друг от друга. Каждый существовал как бы в своем отдельном мирке, в своем потоке, что текли рядом, не сливаясь, пока не исчезали бесследно. Надежда Павловна не рассуждала в эту минуту - она была охвачена смятением. И потому, что сама она не знала, как выйти из своего одиночества, ей казалось, что и каждый обречен до конца дней хранить молчание о своей самой сильной боли или самой большой надежде. Следуя за мужем, она вышла на террасу, чтобы проводить последних гостей. Луны уже не было, и свет из дверей сразу же за крылечком упирался в неподвижный мрак. Стало как будто еще теплее, и в парниковом, душном воздухе этой ночи необычайно сильно пахли чуть белевшие в саду табаки. Возвратись в столовую, Парусов снял китель, бросил его на диван и, оставшись в одной голубой шелковой майке, тяжело опустился на стул. - Ну, был денек! Предпочитаю бой с превосходящими силами противника, - сказал он и принялся растирать ладонью свою выпуклую, поросшую золотистыми волосами грудь. Надежда Павловна ничего не ответила. Подождав расспросов жены и не дождавшись, он начал рассказывать о происшествиях дня, время от времени вновь принимаясь гладить и растирать влажные плечи и грудь. Он искал ее согласия со своими мыслями и ее одобрения своим поступкам, - за долгие годы их совместной жизни это сделалось для него необходимым. Но Надежда Павловна лишь вскидывала на мужа внимательные близорукие глаза. Она точно впервые видела сейчас этого человека, ради которого обрекла себя на бездельное, безличное, бесплодное существование, и видела его таким, каким он был на самом деле. А вернее, она уже по-новому относилась к нему, и это было похоже на внезапное пробуждение: то, что недавно представлялось ей слабостью близкого человека, вызывало теперь отчуждение, обиду, нелюбовь. - …Развалился, сукин сын, и спит, сопит, в сапогах, прямо на одеяле! У меня руки зачесались, едва удержался! - громко, дав себе волю, говорил Парусов. - Не на кого положиться, поминутно ждешь сюрпризов… Надежда Павловна присела к столу напротив. "Себялюбивый, бездушный человек, - думала она. - Всех пригибаешь, угнетаешь и всего опасаешься…" - Устала, Надя? Что молчишь? - спросил муж. - Я тоже с ног валюсь. А где же кофе? Дадут мне сегодня кофе?! - Прости, пожалуйста, - сказала она. - Я все забываю.
2
Настроение независимости и горделивого безразличия, с которым Андрей отправился под арест, держалось у него довольно долго. "Вы думаете, что наказываете меня? Прекрасно! А я не чувствую себя ни несчастным, ни униженным, и я пренебрегаю неудобствами, на которые вы меня обрекли" - так примерно разговаривал он мысленно с людьми, запершими его в этой голой, беленной мелом комнате с узеньким, забрызганным побелкой оконцем под самым потолком. Он испытывал даже особое удовольствие от сознания своей внутренней неподвластности кому бы то ни было, точно он ускользнул в последнюю минуту на недосягаемую для других высоту. "Вот я арестован, но в этом нет ничего страшного: я остался таким же, каким был. Арест - лишь внешняя перемена в моем существовании, а сам я ни в чем не изменился. Мое нынешнее положение даже не лишено преимуществ: я отдохну, высплюсь" - примерно так размышлял Андрей. И эти мысли, казавшиеся ему и новыми и неоспоримыми, как бы приподнимали его над всеми окружающими, над жизнью. С усмешкой, беззлобной, но иронической, Андрей проводил взглядом караульного начальника и солдата с автоматом, приведших его сюда, в камеру гауптвахты, а затем удалившихся. Произошло это перед вечером, в камере смеркалось; Андрей сел на единственный оказавшийся здесь табурет и облегченно вздохнул, будто добрался до цели после долгой дороги. Его ближайшее будущее определилось с полной ясностью: ему предстояло прожить здесь двенадцать суток - не мало, конечно, но и не так много по сравнению с тем, что вообще ему предстояло прожить. А там его выпустят, и он уж сумеет найти способ вновь встретиться с Варей. При этом его глаза, обращаясь на то, что виделось лишь ему одному, становились как бы незрячими - он весь еще был полон радостью и волнением своей победы. И он необыкновенно вырос в собственных глазах, точно перейдя рубеж, отделяющий юность от зрелости, - у него появилась женщина! С восторгом, изумлением, стыдом и признательностью думал он о ней, такой прелестной и такой щедрой. Он не спал прошлую ночь и, задремав, едва не свалился с табурета. Когда стемнело и под потолком загорелась слабенькая и тоже заляпанная мелом лампочка, два караульных солдата внесли в камеру деревянный лежак. - Нужно чего будет, стукнешь в дверь, - строго сказал один из них, со скуластым, крестьянским лицом. Андрей щурился на свет и благодарно и доверчиво сквозь дремоту улыбался. Кинувшись на дощатое ложе, он блаженно растянулся и тут же крепко уснул. На второй день заключения на него нахлынули литературные и исторические воспоминания. Перед самым призывом Андрей прочитал "Пармский монастырь", книгу, чрезвычайно ему понравившуюся, не меньше, чем до того "Красное и черное". Герои этих романов вызывали его симпатию и пылким бесстрашием и решимостью, с какой добивались удовлетворения своих желаний, никогда не сомневаясь в своем праве на их полное удовлетворение. Теперь, сидя под арестом, Андрей находил живое сходство между собой и узником Пармской обители - сходство натур и как следствие этого сходство жизненных злоключений, постигших их обоих. В самом деле, и Фабрицио дель Донго и он, Андрей Воронков, пострадали по одной и той же причине: оба пренебрегли благоразумием ради любви. Видимо, для людей их типа подобные передряги вообще были чем-то закономерным. И, попав на полковую гауптвахту, Андрей утешался тем, что на долю Фабрицио выпали гораздо более серьезные неприятности. Затем на память ему пришли Шильонский пленник и Железная маска - таинственный узник Бастилии, граф Монте-Кристо и Бенвенуто Челлини - жертва своих неукротимых страстей, заточенный в башне Святого Ангела. В камере Андрея было тихо, как в настоящем подземелье; из-за двери, обшитой железом, иногда слабо доносились шаги часового. И Андрей, иронизируя, подумал, что пора бы уж появиться какому-либо другу прославленных узников: орлу, клюющему за окном свою кровавую пищу, или прирученной мыши, выползающей из норки, чтобы развлечь страдальца. Ему становилось скучновато уже, хотелось курить, а курева не было. Но в общем он нимало не был угнетен и воспринимал свое положение скорее как досадливо-забавное, чем печальное. "Будет что порассказать ребятам, - предвкушал он встречу с товарищами. - Бедняги! Достается им сейчас: в семи потах обмываются". Он готов был даже посочувствовать им. Тот же строгий парень, что притащил вчера лежак, принес ему завтрак, а позднее - обед: первое и второе, как полагалось. И за обедом Андрей попытался втянуть солдата в разговор: он испытывал уже потребность в общении. Снисходительным тоном, а впрочем, искренне он поблагодарил солдата за "хорошее обслуживание", как он выразился, и пообещал, если и тому случится посидеть в этой "комнате отдыха", отплатить за добрые услуги такими же услугами. Солдат долго не отвечал, стоя в дверях, угрюмо наблюдая, как арестованный энергично вычерпывает суп из котелка. Но вдруг скуластое лицо его покраснело. - Кончай живо! Некогда мне с тобой… - со злостью сказал он. - Отдыхающий… черт! Андрей, изумившись, не донес до рта ложки. - Кушай, говорю! - крикнул солдат. - Коли дают - кушай! - Да ты что, очумел? - пробормотал Андрей. Но солдат опять умолк, отведя в сторону глаза. Андрей принялся было за мясо с кашей, не доел, положил ложку и потребовал объяснений: чем, собственно, его "страж" недоволен и что, черт подери, он имеет лично против него? Солдат и теперь ответил не сразу. Он крепился, уклоняясь от пререканий, п вновь, не выдержав, покраснев, сказал: - А то имею, что… - он обернулся в коридорчик, нет ли там кого, - то имею, что не свой хлеб ешь. И Андрей опять чрезвычайно удивился. - А ты… ты какой хлеб ешь?.. Вот еще тоже!.. - не находя слов, загорячился он. - Будешь кончать или нет? Заелся! - закричал солдат. - Дают еще пока - кушай! Он подождал немного, потом рывком забрал у Андрея котелок, ссыпал в него с крышки остатки каши и ушел, не сказав больше ни слова. К вечеру этого второго дня Андрей забеспокоился: ему не сиделось на месте - он вскакивал, садился, вновь вставал. Мысленно он азартно спорил с солдатом, приносившим ему обед. "А ты сам не дармоед, нет?.. Что ты полезное делаешь? - требовал Андрей ответа. - И чего ты суешься куда не просят?" Именно последний вопрос не давал ему покоя: в самом деле, ведь ему, Андрею, было, в общем, все равно, как нес службу этот его "страж". Почему же тому было, оказывается, небезразлично, как служил Андрей? За грязным оконцем вверху угадывалось светлое, пожелтевшее к закату небо; его товарищи возвращались, быть может, в этот час со стрельбища, и на плацу шли еще, наверно, строевые занятия, а здесь, в его камере, наступил уже вечер. Встревожившись, чувствуя глухую неуверенность, Андрей вновь принимался мерить свою осточертелую, тесную - три метра на три - коробку, в которую его упрятали. На следующий день кое-какие вести о происходившем за пределами этой коробки дошли до него. Утром на обратном пути из "туалетной" Андрей задержался в коридорчике у забранного решеткой, но раскрытого окна. Под окном росли кусты, осыпанные красными, будто стеклянными, ягодами; дальше громоздилась кирпичная стена, а над нею в светлой зелени блестела голубая крыша артиллерийского парка; еще дальше над крышей вставала туманная туча, темно-фиолетовая в глубине. И все это показалось Андрею таким поражающе прекрасным, точно он никогда раньше не видел кустов, деревьев, неба, туч. Солдат, сопровождавший его, и еще один, встретившийся в коридорчике, - оба из нового караула - как бы позабыли о своем подопечном. Стоя за спиной Андрея, они вполголоса разговаривали о ночных стрельбах, прошедших в их роте. И Андрей с невольным интересом прислушивался. Третий солдат, присоединившийся к ним, сообщил, что в полку получено новое парадное обмундирование: суконные мундиры и бриджи, - и это опять-таки вызвало у Андрея живое любопытство. Затем третий солдат - низенький, в пилотке, косо надвинутой на самую бровь, - стал рассказывать о заграничной кинокартине, которую видел в городе: - Забористая история! Он это - слышь, ребята! - увел легковушку из гаража, встал на путь уголовщины. А она, жена его, черт в юбке, вцепилась в него, как репей. Он от нее, а она не пускает… Андрей повернулся к своим караульным и сказал, странно волнуясь - ему очень захотелось вмешаться в их разговор: - Я эту картину давно смотрел. "Мечты на дорогах" называется. Замечательный фильм! Солдат, рассказывавший о картине, сделал вид, что он сей-час только приметил Андрея. - Ах, здрасте! Ужасно приятно! Как здоровьечко? Очень рад! Как себя чувствуете? - затараторил он. И, приподняв плечи, изогнувшись, выражая этой позой крайнее почтение, взял "под козырек". - Благодарю. Неплохо себя чувствую, - попытался отшутиться Андрей. - Ужасно интересно познакомиться: такая выдающая личность! В полку все восхищаются,^- скороговоркой сыпал маленький солдат. - Только и разговоров, что про ваше геройство. Честь имею! Наше - вам, ваше - нам! Один из караульных мотнул головой и засмеялся: - Удружил, верно! Теперь всей его роте оценку снизят. Это будьте покойны. - Кино любите - очень приятно! Извините за нашу серость! - Маленький солдат подмигнул своим товарищам. - А может, вы сами известный киноартист, в одном автобусе с Жаровым ездили? - Ладно тебе, Курочкин! - сказал второй караульный. - Не видишь: переживает солдат. Андрей побледнел так, что стала заметна светлая щетинка на его верхней губе, отросшая за эти дни. - Чего мне переживать? - проговорил он довольно твердо, хотя губы сделались непослушными. - Вам за мной ходить, не мне за вами. Это вы, может быть… Не договорив, он зашагал по коридорчику в свою камеру. И до слуха его дошло - участливый караульный проговорил за спиной: - В трибунал отдают солдата, судить будут, как дезертира. Теперь не скоро кино увидит… В камеру Андрей вернулся в полном смятении: его будет судить военный суд!.. Это ему даже не приходило в голову. Ведь в конце концов он совершил не такое уж большое преступление: только опоздал из отпуска, и не совсем по своей вине.