Он откашлялся и сплюнул. - Нет? Надо знать: сам погибай - товарища выручай! Уяснили? - Ага! - откликнулся Баскаков. - "Ага, ага"! - передразнил Елистратов. - Отвечать по-человечески не научились. Налезая в темноте друг на друга, солдаты слушали старшину. - Ага, баба-яга, - проворчал он и опять умолк. Он очень утомился за день сборов - этот необыкновенно длинный, начавшийся для него почти сутки назад день. Но хлопоты его все не кончались. Елистратов прилег уже было на охапке соломы поспать часок, и тут его разобрало новое беспокойство. Вечером еще в районе ожидания он, поглядев на Агеева, пришел к выводу, что и сегодня, чего доброго, Агеев откажется прыгать. Поразмыслив, старшина решил, что следовало бы всему отделению поручить позаботиться об этом слабом парне. - Я вам чего напоминаю… - медленно, точно ворочая камни, сказал он. - Выручать надо Агеева. - Да он!.. - выкрикнул кто-то. - Он теперь и вовсе сдуреет. - Чего он? Под контроль надо взять… Слышите, Крылов, Даниэлян, вам поручаю! По-хорошему подойти надо, по-фронтовому. И так как все молчали, Елистратов уточнил: - По-фронтовому, сообща, значит, дружно. Объясните еще раз: как, что… Если и в этот раз не уяснит, действуйте по обстановке. Вот вы, Даниэлян, сможете помочь, если что? - Он сможет! - оживившись, сказал Булавин. - Выручать надо Агеева, - повторил Елистратов. - Разрешите обратиться, товарищ старшина! - не утерпел Андрей. - Вы сказали: вторая фронтовая заповедь, а какая первая? - Присягу принимали, Воронков? - вопросом на вопрос ответил старшина. - В присяге вся первая заповедь и есть: "не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами". Уяснили? Не дожидаясь ответа, он повернулся и пошел, грузно ступая: каждая встреча с Воронковым растравляла его душевную рану, напоминая о решении уйти из армии. - Слыхал? - кинул Булавин Андрею. - Вопросов больше нет? И солдаты двинулись к Агееву: тот с вечера, только они пришли сюда, заполз под старую ель и свернулся там, затих, как в шалаше. Но сейчас он встретил их стоя - белым пятном выступило из мрака его лицо. - Ребята, это… это знаете что такое? - первый, торопясь, заговорил он. - Я знаю, я все помню… Я хоть и малый был тогда, но я войну помню… Старика одного к нам принесли со двора, помер у нас… Борода вся в крови была, слиплась… Я очень хорошо помню… В бомбежку он попал. Булавин протиснулся к Агееву и дружески, грубовато ткнул его локтем. - Покурим, а… Бери вот… подмокли чуток. - Он совал Агееву папиросы. - Может, сигарету хочешь? Ты что больше любишь? - спросил Андрей. - У меня "Дукат" есть. Но Агеев как будто не слышал их. - Каждую ночь бомбили нас… днем тоже. Воет сирена и воет… - Он очень спешил куда-то и все порывался идти. - Улица наша сгорела тогда… И Валюшку, девчонку соседкину, тоже… ее взрывной волной убило. Я войну хорошо помню. - Давай, брат, кури! - настаивал Булавин. - Очень поднимает настроение табачок. Андрей виновато попросил: - Не обижайся на меня, Агеев! Я ведь… я тогда пошутил только. Ну, глупо. Ну, прости! Ему было мучительно вспоминать сейчас свою недавнюю жестокую забаву. - Что? За что? - Агеев даже не помнил обиды. - Говорят, война опять… А, ребята? Сказали, опять началось. - Гриша! - требовательно, даже резковато сказал Крылов. - Держись около меня, пойдем вместе… Делай все, как я. - Может, ты приболел, нет? Пройдет, ты покури! - твердил одно Булавин. Сзади над Агеевым навис Даниэлян, огромный в темноте, как скала. - Со мной будешь, здоровый будешь, - ласково сказал он. - А я не болен, - вновь заспешил Агеев. - С войны это у меня, с бомбежки. А теперь они опять… опять!.. Мало им! - Видно так! - закричал Булавин. - Сволочи! - Мало! - Агеев мотнул головой и зачем-то снял с плеча автомат. Из глубины его памяти, ослепляя, поднимались картины гибели и горя. Он вновь с режущей яркостью видел улицу, объятую пожаром… быстрые багровые языки пламени в дыму… изломанное тело убитой девочки… странный снег, перемешанный с копотью, с кирпичной крошкой… синюю лампочку над входом в бомбоубежище… белое, страшное лицо матери… четвертушку бумаги с лиловым штампом воинской части - "похоронную", в которой мать прочла о смерти отца. Все это и было войной! И, оставшись навек в душе Агеева, наполнило ее ужасом ожидания новой войны, ее повторения. Но сегодня ожидание кончилось: война началась опять, грозя всем, кто уцелел раньше. И самый страх, в котором так долго жил Агеев, как бы истощился, как бы отступил перед его отчаянием и гневом. Да, гневом - страдальческим, слепым гневом кроткой души. - Узнают тоже! - задыхаясь, проговорил он. - Мы за все… Наплачутся тоже!.. - Законно! - закричал Булавин. - Только поздно будет. Агеев повертел в руках автомат и повесил на плечо. - Поздно будет, - как эхо, повторил он. Секунду-другую длилось молчание: произошло самое невероятное - Агеев перестал бояться! Позор роты, всеобщее посмешище - Агеев готов был кинуться на врагов!.. Взяв наконец папиросу у Булавина, он помял ее машинально в пальцах, сунул в рот. - Ох ты! - шумно вздохнул кто-то. - Гвоздь-парень! - Он, Агеич, гвоздь! - захлебывался Булавин. - Это он скромничал до поры. А как до настоящего дела дошло… У кого огонь есть, братцы? Даниэлян чиркнул спичкой, крохотный огонек затеплился в его огромных ладонях, сложенных чашей, и перед нею столпились, прикуривая, солдаты. Гулкое, тяжелое гудение возникло в ночи и сразу усилилось. Казалось, тут же, за редкой порослью черных елей, забушевало, заревело невидимое море - это рядом на аэродроме начали разогреваться моторы самолетов. Булавин нащупал руку Андрея и сжал ее выше локтя. - Браток! - над самым ухом проговорил он. - Вместе гуляли, вместе и… Его голос прозвучал с несвойственной ему стеснительностью. И у Андрея заколотилось сердце: видно, и впрямь им предстояло сегодня на утренней заре принять первый бой. - И еще погуляем, - прошептал он. - Саша… - Сейчас по-поведут нас, - сказал Масленкин. - Интересно все-таки с-совпало. Они стояли, сбившись в кучку, двадцатилетние юноши в шлемах, обвешанные оружием, и торопливо курили, жадно затягиваясь, пряча в рукавах, как школьники, огоньки папирос. Юноши ждали команды и вслушивались в гудение машин, на которых этой же ночью должны были полететь навстречу войне, и всматривались в темноту, обступившую их. Андрей услышал возле себя сдавленный шепот, кто-то сквозь зубы крепко выругался. Он разглядел во мраке Крылова и удивился: это было на того не похоже. - Обидно, если опять откладывать придется…. - буркнул Крылов. - Чертовски!.. - Что откладывать? - не понял Андрей. - Все… Начали хорошо сейчас… Обидно, если опять помешают… II на какой срок: на год, на два, на четыре?.. - сказал Крылов. Затем лейтенант Жаворонков собрал свой взвод и довел до сведения десантников боевую задачу - быть может, первую в жизни каждого настоящую боевую задачу: - Товарищи!.. Приказано захватить атомно-ракетную батарею противника, уничтожить установки для запуска ракет и склад атомных боеприпасов. - Солдатам показалось: их командир говорит не своим - новым голосом, сдавленным, вибрирующим. - Задача взвода - наступать в составе роты на ее правом фланге в направлении высоты двести десять и один, овладеть высотой, перерезать движение противника на перекрестке дорог и перейти к обороне на юго-восточных скатах… Солдаты ловили каждое слово приказа. И слова падали в их сознание и запечатлевались там, как заповедь и как пророчество о жизни или о смерти. Еще через пять минут раздалась команда надеть парашюты. Стеснившись по краю летного поля, десантники возились и крякали, вскидывая увесистые ранцы: один на спину - с главным парашютом, другой с запасным - на живот, помогая друг другу, прилаживая оружие. В тесноте от солдата к солдату пробирались командиры подразделений и офицеры ПДС, проверяя на каждом, как надета и подогнана та сложная система лямок, пряжек, карабинов, что называется подвесной. Время от времени на аэродроме загорался прожектор, и его луч рассекал эту живую, шевелившуюся массу, выхватывая узкой полосой головы, спины, ранцы, бледные лица; далее прожектор упирался в стену леса, и там появлялись тонкие, как скелеты, стволы берез. Но вот луч угасал, аэродром вновь погружался в штормовую, гудящую тьму, и лейтенант Жаворонков, обходивший своих людей, включал электрический фонарик. - Настроение бодрое, боевое?! - негромко, сдерживаясь, произносил он и вопрошая и утверждая. - Затруднений нет? Сам он был в высшей степени возбужден и чувствовал необычайный подъем. Он не был бы даже чересчур потрясен, если б грозный слух, прошедший среди десантников, о котором полчаса назад поведал ему сержант Разин, вдруг подтвердился. Лейтенант твердо знал, конечно, что полк летит на учение, а не куда-нибудь еще, но в какие-то минуты он точно забывал об этом. Впервые в качестве командира Жаворонков участвовал в подобном учении со своим взводом. И все этой ночью: и быстрота сборов, и передвижение во мраке, и приказания вполголоса, - все отдавало чисто фронтовой обстановкой; собственная офицерская ответственность представлялась Жаворонкову безмерной. Он успокоил своего сержанта, командира отделения: война пока не начиналась, но самому ему порою мерещилось: командир полка должен был вот-вот собрать к себе всех офицеров и тут же, на аэродроме, возле боевых машин, объявить: "Товарищи офицеры! Враг нарушил священные границы нашего государства. Родина ждет от вас подвига". Это было бы вполне естественным по силе того волнения, что трепало Жаворонкова. Он ловил себя на мысли: "Ну что ж, я готов, и мой взвод тоже". И в сознании этой немедленной готовности на бой было нечто торжественное и сладостное. Ведь для нее, собственно, он, Валериан Жаворонков, и жил и набирался знаний, не спал ночей в учебных походах и перед экзаменами, тренировался на стадионе и стрелял в тире, укреплял волю, бросил курить, завел дневник - толстую тетрадь в твердом переплете - все для того, чтобы по боевой тревоге встать готовым.
И если сегодня именно пришла пора в одно решительное мгновение отдать то, что он накопил в себе, - ну что же, он не дрогнет, и его взвод тоже… - отвечал мысленно лейтенант. Он переживал особенное, никогда раньше не испытанное чувство близости к тому офицеру в гимнастерке старого образца, фотография которого была наклеена на внутренней стороне переплета его дневника: он делал то же, что делал его отец. - Настроение бодрое? Отлично! - повторял он, переходя от одного своего подчиненного к другому, поправляя "плечевые обхваты", пробуя "грудную перемычку". - Примем десантную порцию… В порядке у вас? Молодцом! На поле наступила тишина: прогретые моторы были выключены почти одновременно. До посадки оставалось уже немного времени, и Жаворонков сам принялся надевать парашют. Вновь на противоположном крае аэродрома просиял лиловатый луч прожектора и заскользил бреющим движением по полю. Там и тут на его пути вырисовывались черные силуэты воздушных кораблей, странно неуклюжие на земле. Но Жаворонков обратил внимание не на это. Луч, пересекая поле, ложился так низко, что в потоке его безжизненного света была видна трава, стелившаяся по ветру, бегущая, как вода. Погода неожиданно опять переменилась, поднялся и разыгрывался свежий ветер; он дул с северо-запада, со степных просторов. И Жаворонков, на котором еще не просох комбинезон, ощущал на своей коже как бы огромное ознобное дыхание, веявшее из глубины ночи. Почему-то он не замечал этого раньше.
2
Странное волнение овладело в этот вечер и женским населением военного городка; неясное и почти беспричинное, оно быстро распространилось по офицерским квартирам. Отчасти, вероятно, в нем повинна была погода: жестокий зной в течение целого месяца, томительная пороховая сушь, полная скрытой угрозы, сменившаяся ныне запоздалыми бурями и ливнями; отчасти - какие-то незначительные, случайно совпавшие обстоятельства. Женщины незаметно для самих себя подогревали это смутное волнение, делясь друг с дружкой своими предположениями. И хотя ничего чрезвычайного не было в том, что их мужья или отцы, уйдя ночью в полк, поднятый по тревоге, не вернулись домой ни к обеду, ни к ужину, сегодня это породило беспокойство. В самой неопределенности его таился, как бывает, источник его заразительности. Жена капитана Борща, Евдокия Трифоновна, напрасно прождала весь день телефонного звонка мужа: капитан был так занят, видно, что даже не улучил минутки подойти к телефону. И ей невольно вспомнилось, как летом сорок первого года на исходе короткой июньской ночи ее мужа так же вот вызвали в казарму, и он вернулся домой только спустя четыре года. Сегодня с наступлением темноты загрохотали по шоссе мимо городка тяжелые танки, выступила расположенная по соседству бронетанковая дивизия - тоже, должно быть, на учение? А возможно (воспоминания о прошлой войне были еще слишком живы у Евдокии Трифоновны), возможно, и по другой причине?.. И, не справившись одна со своей тревогой, она решила наведаться к жене майора Куприянова, председателю совета жен офицеров: та, вероятно, была осведомлена лучше ее. У Куприяновой Евдокия Трифоновна застала уже небольшое общество: Колокольцеву, жену начальника штаба дивизии (впрочем, Колокольцева, как выяснилось позднее, оказалась здесь по особой причине), Чайкину, жену начальника ПДС, и Федорченко - самую молоденькую из всех, месяц назад вышедшую замуж за лейтенанта, командира взвода. Ночью, торопясь в полк, лейтенант не успел даже попрощаться с нею, не поцеловал жену, и одно это, случившись впервые, страшно перепугало ее. Молча, с припухшими от слез веками Федорченко вслушивалась в разговоры старших; Чайкина рассказывала, как несколько лет назад ее муж, служивший тогда в другой части, был ранен в схватке с диверсантами, переброшенными через границу. И Куприянова, как могла, пыталась уменьшить впечатление, производимое сегодня этим рассказом; она видела волнение женщин, и она привыкла считать себя ответственной за состояние их духа. Но и сама она лучше, чем Федорченко, знала, как быстро может перемениться жизнь солдата, а следовательно, и его спутницы по жизни, солдатки. Утверждать вполне определенно, что их полк с необыкновенной поспешностью выступил всего лишь на тактические учения, Куприянова, по совести, не взялась бы. И, так или иначе, жене офицера, как и самому офицеру, надлежало быть в любое время готовой к любым превратностям - только в этом она и была убеждена. Колокольцева, слушая, посмеивалась вначале, но мало-помалу поддалась общему настроению. Невзирая на поздний час, она предложила отправиться к Нарусовой, разведать о новостях у нее. И Куприянова, поколебавшись, согласилась: жене командира дивизии было, надо думать, известно больше, чем всем им. Надежда Павловна лежала уже в постели, когда ей позвонила Колокольцева. Телефонный аппарат находился в столовой, Надежда Павловна забыла перенести его наверх, и, пока она надевала халат, туфли и спускалась вниз, он все трещал настойчиво и резко, с короткими перерывами, наполняя темный большой дом чужим, требовательным нетерпением. Было плохо слышно в трубке: гроза повредила связь, - и Парусова не сразу узнала голос приятельницы. - Мы идем к вам. Вы не спите еще? Алло, алло! - кричала та на противоположном конце провода. - Мы сию минуту выходим, я и Клавдия Николаевна. Мы не разбудили вас? - Что случилось? Что, что? - напрягая слух, повторяла Надежда Павловна. - Приходите, я не сплю. Но что случилось? - Ничего! Мы сами не знаем… Никто ничего не знает, ничего! - Колокольцева выкрикнула это с раздражением. - Мы просто посходили все с ума. Мы идем! И в аппарате щелкнуло - она положила трубку. Надежда Павловна медленно вернулась к себе, взглянула на часы: время подходило к двенадцати. Она присела на край кровати, потом встала, прошлась по комнате и зажгла люстру и две лампы у туалетного зеркала, - казалось, она хотела, если произошло несчастье, увидеть его при полном свете. Конечно, взбалмошная Ирина Константиновна способна переполошиться и по пустякам, такое за нею водилось. Но сегодня ее сопровождала Куприянова - председатель женсовета, а в военном городке не было женщины более уважаемой и солидной (Ирина Константиновна называла ее сухарем, ханжой и заметно побаивалась). Удивляло уже то, что Колокольцева и Куприянова вместе направлялись сюда: только чрезвычайное событие могло объединить их. И Надежда Павловна безотчетно вдруг прислушалась: ей показалось, что в доме, кроме нее самой и Мариши, спавшей внизу, есть кто-то еще. Этот "кто-то" или это "что-то" были тем неведомым, но уже совершившимся несчастьем, которое через четверть часа станет известным и ей, точно выйдет из темного угла. Все последние дни Надежда Павловна жила в предчувствии какой-то неизбежной перемены; сознание большой ошибки, допущенной некогда, не покидало ее теперь. И, как обычно в таких случаях, ей и вся ее жизнь, покойная и прочная до недавней поры, представилась соскочившей со своей опоры, пришедшей в движение, зыбкой. Запахнув халат, Надежда Павловна постояла у раскрытого окна: сад после недавнего ливня был погружен во влажную, туманную черноту; квадраты света, падавшего из окон, лежали на ней, как на плоскости, озарив передние кусты, ветки, угол скамейки и не проникая глубже. Постукивали с тупой отчетливостью капли, шлепаясь на песок, сладко и пряно пахли табаки. - Боже мой, что же это? - негромко проговорила Надежда Павловна. Далеко в стороне города вспыхнул голубоватый свет, прожектор пронесся по небу, точно легкий дымок, и повис, застрял в рыхлой, облачной толще. "Неужели с Александром что-нибудь?" - подумала Надежда Павловна о муже. Сегодня она его не видела, он уехал очень рано, когда она еще спала, а к вечеру адъютант его позвонил о том, что генерал надолго задерживается и ночевать домой не приедет. Она даже порадовалась этому: так ей было трудно с мужем последнее время. Но сейчас ее укололо раскаяние: все же происходили учения, он много ездил, целыми днями находился в поле, сам собирался прыгать с самолета, и мало ли что случается даже с генералами?! Но нет, с ее мужем все было благополучно (Надежда Павловна усмехнулась про себя), он счастливчик, ее Александр Александрович, баловень судьбы. Спохватившись, она стала торопливо одеваться: любую беду, самую большую, надо было встретить с достоинством - собранной, подтянутой, спокойной. И она едва успела облачиться в костюм и поправить волосы, как внизу раздался звонок. Включив зачем-то по пути весь свет на лестнице и в прихожей, она, сдерживая себя, неспешно сошла вниз и отперла дверь. Колокольцева остановилась на пороге и зажмурилась. - Что это у вас, бал? - воскликнула она. - Такая иллюминация! За нею следом переступила порог Куприянова, полная, но статная женщина в стареньком, должно быть мужнином, офицерском плаще с темными полосками на плечах от снятых погон. - Заходите, заходите, здравствуйте! - преувеличенно любезно заговорила Надежда Павловна. - Очень рада! Вы у меня в первый раз, кажется, Клавдия Николаевна! - Сумасшедший дом! Никто ничего толком не знает, все шепчутся, шепчутся! - сказала Колокольцева. - Хуже нет неизвестности. Она стянула с головы пеструю клетчатую косынку, и смятые волосы ее рассыпались, упали на лоб; Надежда Павловна никогда еще не видела свою приятельницу такой расстроенной, измученной и подурневшей. - Вы уж простите нас за вторжение, верно, что глупая голова ногам покоя не дает, - сказала Куприянова; у нее был чудесный, чисто московский акающий выговор. - Ну что вы! Я так рада! - проговорила Надежда Павловна медленно, чтобы не показать, как часто стучит ее сердце. - Вот сюда, пожалуйста! Прошу вас! И, усадив гостей в столовой за стол, улыбаясь, она спросила, не хотят ли они чаю. Ирина Константиновна замахала на нее руками. А спустя несколько минут Надежда Павловна сидела уже у телефона и набирала номер дежурного по штабу дивизии: ей хотелось лишь услышать голос мужа, удостовериться, что он еще здесь, в городе. Дежурный ответил, что генерала в штабе нет, и она не стала расспрашивать, где он, - это было бы и бесполезно и неприлично.