2
Лейтенант Жаворонков возвращался к себе во взвод с разбора учения чуть не бегом, как на крыльях. На разборе было отмечено, что взвод, которым он командовал, хорошо показал себя во время десантирования, быстрее и лучше других справился с окопными работами, и Жаворонкова переполняло чувство любви к своим солдатам. Превосходные ему попались ребята: никто не оробел, не отстал на броске, и все отличились на устройстве позиции - словом, не подвели командира. С превеликой охотой, попросту, без чинов и званий лейтенант повеселился бы с ними сейчас, посмеялся над их общими недавними волнениями. Но, к большому сожалению, ему полагалось не забывать о своем командирском достоинстве; и в радости, и на отдыхе, как и в труде, и в опасностях, ему надлежало оставаться одинаково сдержанным, ровным в обращении, невозмутимым. Во всяком случае, таким именно рисовался Жаворонкову передовой офицер, настоящая "военная косточка". И, подходя к позиции своего взвода, он замедлил шаг и стал хмуриться, чтобы придать лицу непроницаемый вид. Возле своего КП лейтенант сел на поваленное дерево и посидел немного молча, стараясь унять радостное возбуждение. Машинально он стащил с головы шлем, и его вьющиеся, тонкие, как у девушки, волосы мигом распушились, разлетелись под ветром. - Агеев! - поискав глазами, позвал он. - Подойдите-ка сюда! И когда Агеев - все тот же Агеев, не слишком ловкий, застенчивый и вместе с тем уже другой, чуть-чуть расслабленный, как бывает после болезни, повеселевший, повзрослевший, - предстал перед ним, он едва удержался, чтобы не расцеловать парня. Здорово он все же за него беспокоился! Но, блюдя достоинство, боясь даже улыбнуться, отчего лицо Жаворонкова приняло надутый вид, супя выгоревшие брови, он ограничился тем, что проговорил: - Недурно для начала, Агеев! Я ведь не успел с вами поговорить. Совсем недурно! Так и дальше действуйте. Как видите, ничего плохого с вами не случилось. - Будто ничего, - смущаясь, сказал Агеев. - Ребята, конечно, помогли. - Матери своей напишите… или лучше мы… Товарищ сержант, - лейтенант повернулся к Разину, - надо нам написать матери Агеева, что ее сын прыгнул, недурно прыгнул! - Излечился от болезни, - сказал Разин. - Слушаюсь, товарищ лейтенант! Жаворонков не в силах был больше прятать свою радость. Приподнятые уголки его рта, где таилась постоянная готовность к улыбке, поползли еще выше, и все его округлое, с кокетливыми полубачками лицо просияло. Увидев затем Воронкова, лежавшего в сторонке в задумчивой позе, Жаворонков испытал укор совести. Этот солдат, ладный, с красивыми ярко-синими глазами, понравился ему сразу, в первый же день своего знакомства со взводом. Однако сблизиться с ним, подружиться оказалось совсем нелегко: на политзанятиях Воронков отвечал лучше всех, но при этом явно демонстрировал свое интеллектуальное превосходство над окружающими, в том числе, кажется, и над командиром. Вообще при всех несомненных достоинствах это был высокомерный и строптивый молодой человек, как бы не замечавший дружеского к нему расположения. И вот с Воронковым стряслась беда: его арестовали, чуть не отдали под суд, и все оттого, конечно, что командиры не нашли к нему до сих пор подхода - индивидуального подхода. Теперь надо было наверстывать упущенное, и сегодня как раз представился для этого подходящий случай: Воронков отлично действовал на учении, его можно было и следовало поощрить. Тем более что его как будто что-то угнетало, возможно, тяжелые воспоминания о своем проступке: он лежал один, подперев опущенную голову. - Воронков, - окликнул лейтенант, - вы что там мечтаете? Воронков, ко мне! Лишь после второго оклика Андрей задвигался и встал. Он, надо сказать, и за этим молоденьким лейтенантом, почти сверстником, только начавшим службу, не признавал права безоговорочно ему приказывать. С почти неуловимой небрежностью - чуть медленнее, чем полагалось, - Андрей приблизился; весь вид его говорил: "Что вам еще потребовалось от меня?" - Садитесь, Воронков! - Лейтенант шлепнул ладонью по стволу дерева рядом с собой. - Так о чем же вы мечтали? Говорите откровенно, всякой мечте можно помочь. Говорите, говорите! Андрей, не воспользовавшись предложением, остался стоять. - Откровенно, товарищ лейтенант? - переспросил он. - Ну конечно! Да вы садитесь! - Добрая улыбка опять боролась на лице лейтенанта с надутым, "непроницаемым" выражением. - Я давно хотел с вами… вот так, по душам… - По душам? - Искушение овладело Андреем: а что, если и в самом деле он выпалит сейчас вслух то, о чем только что думал? - Можно и по душам, как хотите, товарищ лейтенант. - Андрей не в состоянии уже был отказать себе в удовольствии поразить командира. - Если откровенно, то я мечтал о том, чтобы меня поскорее уволили из армии, - бойко проговорил он. Жаворонков, точно не поняв, помолчал и пригладил рукой свои распушившиеся волосы. - Что-то не по вкусу мне военная служба… Извините, товарищ лейтенант! - отчеканил Андрей. Он поймал взгляд сержанта Разина, изумленно открытый. Вокруг стало тихо: все, слышавшие разговор, ждали, что последует дальше. И Андрей тоже ждал, как бы любопытствуя со стороны. - Вы сказали, что… не по вкусу вам? - спокойно, будто не поверив, спросил лейтенант. Андрей с невольным интересом смотрел на него. - Я, может быть, неудачно выразился, - сказал он. - Может быть?! - воскликнул лейтенант. "Ну, теперь начнется! - подумал Андрей, и легкий, щекочущий холодок пробежал по его спине. - Теперь пойдет… А все ж таки интересно: что ты мне ответишь?" - Вы просили меня быть откровенным, товарищ лейтенант! - быстро сказал он. И на лице его, оживленном, дерзком, ставшем от этого еще красивее, читалось: "Будьте и вы со мной откровенны, признайтесь, что и вам самим не так уж нравится служить". Жаворонков растерялся, он почувствовал не гнев, но глубочайшую личную обиду: он так дружелюбно был настроен и так нехорошо обманул его этот солдат! Его полные, покрытые пушком щеки заалели, он весь вспыхнул и поднялся с дерева, на котором сидел. Ответить он не успел: к нему снизу бежал что было мочи Булавин; задыхаясь, солдат издали выкрикивал: - Товарищ лейтенант, разрешите? Глядите, товарищ лейтенант! Никто еще не видел Булавина таким - он был как будто смертельно испуган. На испачканной ржавчиной ладони он протягивал старую гильзу от патрона ПТР, а в другой руке держал бумажку - пожелтевший листок, свившийся в трубочку. - Я нашел!.. Сколько лет пролежало, с войны… с войны… в этой самой гильзе, никто не знал! - спеша и сбиваясь, докладывал он. - А я нашел… Писано тому, кто найдет… Я нашел! Вот читайте, товарищ лейтенант! - Да вы что?! - вспылил Жаворонков, срывая на Булавине свою обиду. - Голову потеряли! Встаньте, как положено! Он взял листок и развернул. На узкой полоске, вырванной из блокнота, можно было различить выцветшие буквы, написанные по-печатному химическим карандашом. И, наклонившись, чтобы прочитать их, Жаворонков ощутил запах сырости и железа, холодный, тревожный, неживой. Не понимая, зачем понадобилось отдельно, по-печатному выводить буковку за буковкой, он принялся разбирать эти слепые строчки. Губы его непроизвольно беззвучно зашевелились. Впившись в командира глазами, Булавин ждал, казалось, от него разъяснений. Подошли с разных сторон другие солдаты; сержант Разин осторожно из-за плеча лейтенанта заглядывал в бумажку. Жаворонков кончил и с неясным выражением, точно никого не узнавая, обвел взглядом десантников; теперь и он был бледен. Он потребовал у Булавина гильзу, молча осмотрел ее со всех сторон, вернул и потом опять забрал, чтобы положить в свою сумку. - Надо будет сдать в комнату боевой славы, - сказал Жаворонков. - Я сдам. Он помолчал, опять поглядел на солдат, на пустынное поле внизу. И неожиданно высоким, напряженным до звона голосом скомандовал: - Все ко мне! Взвод, стройся! Он действовал, повинуясь внезапному вдохновению, самозабвенно. Десантники забегали, затоптались, строясь и подравниваясь. Андрей занял свое место на правом фланге, после Даниэляна. И лейтенант, надев шлем, застегнув воротник комбинезона, проделав все это с какой-то торопливой отчетливостью, встал перед строем взвода, важный, как на параде, прямой, с тонкой талией, перетянутой новеньким офицерским ремнем. - Смир-рно! Всем слушать! - звонко подал он команду. И затем, во второй раз, теперь уже вслух прочитал письмо, найденное в гильзе. Листок все норовил вновь свернуться в рулончик, и он крепко сжимал его обеими руками. - "Кто найдет мою записку, пусть знает! - с ударением на "знает" выкрикнул он на весь холм. - Мы не отойдем до подхода своих. Но нас осталось только трое: Андрей с Москвы, Алеша со Свердловска и я. Мы ждем подхода своих. Но немцы беспощадно лезут. Андрей скоро помрет от осколочной в грудь, а я, раненный в руку…" Жаворонков прервал вдруг чтение и другим голосом, пораженно произнес: - Он левой рукой писал… Вот почему по-печатному. И будто с отчаянием вновь выкрикнул: - "Но танки все лезут! И счет подбитых машин - двенадцать! Дышать нечем от паленой резины. Но мы будем стоять, не пропустим до подхода своих. Но знайте все, кто найдет записку. Нас теперь фактически двое. Я сам - с Донбасса, Виктор Скворцов, девятнадцати лет, холост, образование пять классов, родителей нет. Просьба: добейте гадов за Андрея, за нас". Дочитав до конца, Жаворонков опустил бумажку, и она опять сама завилась. - Всем понятно, товарищи? - спросил он. - Это в бою было написано, вот здесь, где мы теперь. Две неподвижные маленькие шеренги взвода, стоявшие выше по склону, отчетливо рисовались на фоне бледно-голубого неба. - Вопросов нет? Губы у лейтенанта вздрагивали. Солдаты молчали, вопросов не было. Лейтенант вобрал в легкие воздух и, мотнув головой, точно преодолевая живую боль, точно наперекор ей, с исказившимся лицом, закрыв глаза, восторженно, протяжно закричал: - Урра-а! - Урра-а! Урра-а! Урра-а! - троекратно, с такими же изменившимися, быстро багровеющими лицами, во всю силу своих глоток прокричали десантники. Жаворонков разомкнул веки. - Вольно! Можно разойтись! - скомандовал он.
Но еще несколько мгновений солдаты держали строй и не шевелились. Им было необходимо, каждому и всем вместе, выразить то щемящее и ликующее чувство, что охватило сейчас их души. И военный строй, объединявший их, - отчетливый, послушный, могучий строй, в котором жила мгновенная готовность к общему движению, к походу, к атаке, к бою, - именно он давал выражение и форму этому их чувству… Когда шеренги все же сломались и десантники окружили своего командира, Жаворонков встретился взглядом с Воронковым - тот, казалось, умолял о молчании. И лейтенант не возобновил разговора с ним - Жаворонков был слишком высоко настроен, слишком взволнован, чтобы не проявить великодушия.
3
К концу дня на холме, над перекрестком, собралось много народу: прибежали с поля, прослышав о необыкновенной находке, женщины, копавшие картофель; пришли ремонтники из машинно-тракторной мастерской и с ними сторож-инвалид на скрипучей ноге, в обтерханной шинели; на "Победе" из районного центра прикатил корреспондент местной газеты; приехало также военное начальство - Меркулов с офицерами из инспекторской комиссии, Самарин, Парусов, Лесун. Люди обступили бруствер, на котором были разложены вещи погибших героев, оставшиеся от той жизни, короткой и горестной, что выпала на их долю: котелки, каски, патроны, пуговицы. Женщины жались друг к дружке, шепчась, вспоминая своих мужей, не вернувшихся с войны, утирая глаза. Меркулов, сам воевавший в этих местах, высказывал Самарину и Парусову свои предположения о том, какая часть оборонялась здесь на высоте. Близился закат, норд-вест наконец утих, и, хотя на горизонте опять, как вчера и позавчера, вспухала далекая облачная гряда, было еще и ясно и солнечно. Предвечерний недолгий покой во всей своей доброте и прелести разлился над землей. И в позолоченном воздухе засветились на вершине холма белые березки, убранные осенней сквозной листвой. На холме у рощицы выстроилась теперь вся рота капитана Борща. Было решено провести здесь, на месте геройского боя, полковой митинг, и рота ждала, когда подойдут другие подразделения. Лесун, сидя на пне, положив на колено планшет, писал план своего выступления и, торопясь, опасаясь не успеть, поглядывал поминутно вниз, на шоссе, не показались ли уже десантники. Там пока были видны только пионеры, маршировавшие из деревни - узенькая, не слишком стройная колонна с развернутым знаменем и с барабанщиком. Свернув с шоссе, пионеры стали подниматься на холм. Вела отряд, идя сбоку, рослая девушка в белой кофточке и с охапкой белых цветов, которые она прижимала к груди. Ребята тоже несли цветы: девочки держали обеими руками пестрые букетики; мальчики в такт шагам размахивали венками из листьев. Барабанщик в матросской тельняшке и в соломенной шляпе бил, не переставая, поход. И, стараясь не отставать, сбиваясь с ноги, догоняли старших товарищей малыши, красные от натуги, бежавшие в задних рядах. Взрослые расступились перед колонной, и вожатая подвела отряд к брустверу. Это оказалась совсем еще юная, лет пятнадцати-шестнадцати, школьница, очень хорошенькая, со смугло-розовой кожей на нежных, открытых до плеч руках, с копной перепутавшихся светлых волос. Ребята, не дожидаясь команды, сбежались к брустверу; девушка, сознавая себя в центре внимания, невольно рисуясь, с озабоченно строгим видом положила свои цветы рядом со ржавым, исковерканным железом. И пионеры, теснясь и спеша, покрыли эти патроны и каски зелеными венками и букетиками ромашек и астр. Лесун перестал писать и поднялся, чтобы лучше видеть. Он был благодарен и хорошенькой вожатой, и пионерам, точно они пришли поклониться подвигу лично близких ему, родных людей. Вместе с тем разве можно было не заметить того невольного, невинного удовольствия, какое они получали от участия в торжественной церемонии?.. Ну что ж, порицать их, конечно, не следовало: они жили и радовались жизни. Но, глядя на эту цветущую, такую молодую жизнь, Лесун до боли ощутил всю невознаградимость утраты, всю безмерность жертвы, почтить которую явились сюда живые. Он отлично знал, казалось ему, каждого из троих героев: Андрея, Алексея, Виктора, павших на "господствующей высоте" и выплывших, вынырнувших сегодня из забвения. Он сам сражался рядом с такими же юнцами, он помнил их смерть. И чем и как, спрашивал он себя, чем и как могли бы живые отплатить им свой долг?.. Вечной памятью и славой? Но память человеческая слаба, и время неутомимо поглощает неисчислимое количество имен, миллиарды имен… "Что же такое вечная слава, обещанная героям? - подумал Лесун. - Возможна ли она, да и зачем она им? Герои потому и становятся героями, что они бескорыстны и их мужеству равна только одна их щедрость". Может быть, блеснула ему мысль, может быть, их слава - это сознание человеческого долга, переходящее из поколения в поколение, тревожное сознание долга живых людей перед мертвыми, прославленными и безвестными? И в большей мере перед безвестными, чьи имена исчезли бесследно и навсегда. Меркулов, глядя на пионеров, одобрительно кивал. Все про-исходило так, как и должно было происходить: солдаты геройски сражались, и женщины оплакивали их гибель, и дети приносили на их могилы цветы. Жизнь, которую они отстояли, за которую он и сам столько раз шел в огонь, эта жизнь продолжалась и цвела. Булавин, стоя "вольно" в шеренге своего взвода, откровенно любовался девушкой-вожатой, ее светловолосой головой, ее маленькой грудью, приподнимавшей легкую кофточку, ее загорелыми, тонкими в щиколотках ногами. "Джульетта! Она - Джульетта!" - шептал он про себя. И ему одновременно хотелось быть и павшим героем, которому эта девушка приносила бы лилии, и живым Александром Булавиным, способным насладиться ее прекрасной благодарностью. Андрей, томясь, ждал конца церемонии. Из головы его не выходило письмо, пятнадцать лет назад опущенное, как в почтовый ящик, в расстрелянный патрон. "Андрей скоро умрет от осколочной в грудь"; "добейте гадов за Андрея", - все звучало в его ушах. И он не мог отделаться от пугающего ощущения: казалось, это было сказано о нем, точнее, это могло быть о нем сказано. То, что погибшего здесь бронебойщика звали тоже Андреем, ничего, разумеется, не означало, кроме случайности. Но когда он пытался мысленно нарисовать себе того, другого Андрея, ему воображался он сам: с таким же великолепным, как у него, будущим, с такой же мамой, ожидающей писем, с девушкой, любящей подобно Варе. И он ужаснулся участи своего двойника, который навеки на этом самом холме лишился и будущего, и мамы, и Вари, как мог бы лишиться он, если б оказался здесь вместо него. У Андрея было чувство, точно он каким-то не совсем чистым способом увернулся от этой горькой судьбы своего тезки. И, глядя на цветы, принесенные пионерами, он холодел от мысли, что так же точно ромашки и астры выглядели бы и на его могиле. "А ты бы смог, как тот, другой? - задавал он себе вопрос. - Смог бы все отдать, всем пожертвовать, знать, что умрешь, и так написать перед смертью?" И не находил в своей душе ответа. От его утренней счастливой влюбленности в себя не осталось и следа, он ощущал себя сейчас маленьким и жалким по сравнению с этими погибшими; он был уязвлен и пристыжен их непостижимым самоотречением, превратившим их в гигантов. Старшина Елистратов меж тем отдыхал. Он сидел в стороне, на траве, курил, и мысли его привычно вертелись вокруг обыденных дел службы - их, как всегда, было не переделать. Инспекторская проверка кончалась, но служба шла, служба не останавливалась, и каждый день рождал новые заботы. Старшина размышлял о том, что пришла осень, что давно следовало бы оборудовать более просторную ротную сушилку, что вскорости надо будет вставлять вторые рамы, чистить дымоходы. "Да тебе-то что? - спохватившись, подивился он. - Не твоя это будет теперь печаль. - И он как бы приказал самому себе: - Вернемся в казармы - подашь рапорт об увольнении". Поблизости, в молодом березняке, между тонких, как стебли, стволов мелькали головы ребят, светлые, черные, стриженые, будто плюшевые, лохматые. Мальчишки были заняты каким-то своим делом, суетились, растаскивали сушняк, должно быть, тоже искали снарядные осколки. - Пошли, пошли отсюда! - грубым голосом сказал Елистратов. - Игрушки вам… А ну я за уши!.. Он требовал и от них большего уважения к этому месту - к святой земле смертельного боя. Да и вообще дети со своими играми внушали ему опасение повсеместно: это были постоянные нарушители дисциплины и порядка. - Беги давай! Ну! - довольно беззлобно, впрочем, прикрикнул он. - Руки-ноги повыдергаю!.. Мальчишки скрылись за деревьями. Елистратов докурил и поднялся: было пора уже начинать митинг, а то опять, как вчера, людям придется ужинать с опозданием, что никуда не годится. "Да что ты не успокоишься никак! - вновь с досадой попенял себе старшина. - Пусть уж другой кто беспокоится теперь". Все же он прошел выше по склону, к самой рощице, посмотреть оттуда, не идут ли остальные роты. И опять за спиной у него послышалась суматоха, треск сучьев, быстрый топот ног, потом - визгливый голос: - Не твое, не цапай! Не твое, не твое… Я нашел!.. Не дам! Елистратов обернулся, чтобы еще раз, погрознее прикрикнуть на ребят, и застыл, не выговорив ни слова. Они играли с гранатой - самой настоящей, исправной по виду "Ф-1" - осколочной, оборонительной, дистанционного действия. Худенький мальчуган в белой, перепачканной в земле рубашке размахивал ею над своей нечесаной головой, точно собираясь метнуть. И - что особенно устрашило Елистратова - из корпуса гранаты торчал колпачок запала с колечком предохранительной чеки: "Ф-1" была заряжена. Ребята - их набралась тут целая ватажка - топтались в нерешительности перед мальчиком с гранатой, перебегали, мялись. Паренек постарше, лет десяти, то порывался вперед, то отшатывался, жалобно, шепотом упрашивая: - Отдай, не бросай! Она совсем хорошая. Вот ненормальный! Еще шарахнет, отдай! Но тощенький, с выпиравшими на спине лопатками мальчик отмахивался гранатой, как от надоедливой мухи. - Не твоя! Я нашел, я, я! - не слушая, выкрикивал он.