6
Раз в шестидневку на стол перед комдивом Коняевым адъютант выкладывал общую сводку от военных представителей на авиазаводах. Обычно ими бывали сами военлеты-приемщики, облетывавшие готовые машины. Никита Иванович ненавидел эти машинописные листки, отпечатанные на прозрачной папиросной бумаге. Оли вызывали у него холодную ярость. Не только из-за них, конечно, но и из-за них тоже он не любил засиживаться в Москве, в управлении, и предпочитал почаще бывать в округах, в эскадрильях, где за зрелищем нормальной боевой учебы как-то забывалось о том, что эти эскадрильи пока еще можно вполне пересчитать по пальцам. Но когда ему приходилось получать эти сводки, он начинал не с них, оттягивая неприятное напоследок, а с других бумаг в именной папке с тисненым пропеллером на обложке.
Вот и на этот раз он выдернул шуршащий листок со сводкой и сунул его в ящик стола - напоследок. Уставился в очередную бумаженцию. Читал машинописные строчки, еще не понимая: "До цели всего пять минут полета! Непобедимой песней звучит рокот могучих моторов! Ваш корреспондент передает этот очерк из кабины снабженного мощной радиостанцией воздушного крейсера королевских авиационных сил, ведомого коммодором сэром Квинсом. Строем клина за своим неукротимым флагманом следует воздушная армада. Далеко внизу блещут волны Балтийского моря, но вот он - сигнал! Экипаж и ваш корреспондент мгновенно надевают противогазовые маски".
- Какие маски? Что ты мне за чепуху подсунул?! - подняв голову, крикнул комдив. Вошел из приемной его адъютант:
- В понедельник это появилось в какой-то хорошо известной английской газете, может быть, даже в "Тайме". В Наркоминделе перевели и переслали. Описание воздушного нападения на нас. Там обратили внимание на предполагаемую дату операции: ноябрь, год нынешний… Вроде как воображаемая картина, но слишком уж живо воображают!
- Ага! - засопел Коняев.
Краснея, вчитывался: "Под нами рвутся разрывы большевистских зенитных снарядов, но мы на недосягаемой высоте. Тщетны потуги их летчиков, истребители сопровождения стерегут флот наших бомбовозов как верные овчарки. То там, то сям дымными факелами падают в море неуклюжие самолеты русских".
- Факелами, значит? Ну-ну! - наливаясь краской, фыркнул Коняев и расстегнул ворот гимнастерки - душно стало от фамильярной наглости газетного трубача. - Нет! Ты послушай! - не выдержал он и продолжал уже вслух: - "Растворяются бомбовые люки, и на Кронштадтские форты, на красные линкоры и эсминцы, стоящие на якорях, на улицы Ленинграда обрушивается смерть! Я вижу, как вздымаются желтые и коричневые облака горчичного газа, я вижу, как вниз из люков извергается карающий ливень люизита, выжигая дотла язву большевизма на теле всего цивилизованного мира…" И так далее, и в том же духе: как все мы корчимся, удушенные, и тут же кончаемся на радость им! Ты читал?
- Конечно!
Коняев щелчком отбросил бумаженцию, задумался.
Вроде бы ерунда, газетная болтушка с восклицаниями, а неспроста, может быть, уже свою публику к воздушным тревогам приучают? Что-то лето тяжело заканчивается. Как первые огненные проблески вновь стягиваемого вдоль границ кольца, одновременно и явно организованно ударили из-за рубежа провокации. Началось еще весной, в Китае. Мирный пароход Совторгфлота "Память Ленина" шел за чаем. Канонерка бандитствующего генерала Чжан Цзолина обстреляла и взяла на абордаж пароход. Захватили экипаж, подняли на весь мир крик, что найдены какие-то документы и миллион долларов - все для вмешательства в китайские дела, на организацию переворотов. Тотчас же солдаты окружили советское полпредство в Пекине. Ворвались на его территорию, арестовали всех, учинили погром с пожаром… Несмотря на белокитайский акцент, за всем этим проглядывало рыльце Интеллидженс сервис. И верно - бухнуло в Китае, а тут же откликнулось на острове. Лондонским "бобби", знаменитым не только ростом, но и сдержанной вежливостью, переводящим за ручку старушек через уличное движение и невозмутимым, было приказано возмутиться!
Они протаранили окна и двери в торговом представительстве СССР, круша мебель дубинками, вломились и в советскую торговую фирму "Аркос". "Нашли" то, чего никогда не существовало - "документацию" свидетельства мирового большевистского заговора!..
Правительство Британии явно сооружало повод для разрыва всех отношений, и оно их мгновенно порвало. Дало сигнал для всей Европы - кто за ним? И как начало военных действий - седьмого июня на перроне варшавского вокзала ударили выстрелы. Белогвардеец Коверда в упор расстрелял советского посла в Польше Петра Войкова. Это уже была не просто провокация, англичане поджигали бикфордов шнур, чтобы разнести вдрызг с таким трудом удерживаемый мир. Стрелял Коверда - целилась Британия.
Запахло такой гарью, такой опасностью, что ЦК обратился к народу со специальным воззванием: "Ко всем организациям ВКП(б), ко всем рабочим и крестьянам". Там говорилось жестко и прямо: "Исключительное внимание Красной Армии, вопросам рабоче-крестьянской обороны. Все трудящиеся и в первую очередь коммунистический авангард должны усилить помощь рабоче-крестьянской армии и заботу о ней. Необходимо усилить связь между Красной Армией и рабоче-крестьянскими массами. Необходимо усилить работу шефских, добровольческих, спортивных организаций. Необходимо усилить подготовку всей партийной массы в деле военного обучения. Каждый член партии, каждый молодой рабочий и крестьянин должны пройти курс этой подготовки".
На майском параде специально были показаны "зубы" - дескать, не волнуйтесь, уже и сегодня имеем, чем отбиться. Иностранные атташе на трибунах не без удивления глазели на фыркающие легкие танки, броневики, артиллерийские батареи не на конной, а тракторной тяге, задирали головы на внушительный гул: в синем чистом небе шли в четком строю эскадрильи разведчиков, простригли небеса истребители… Конных эскадронов было больше, но за тачанками с вызовом чеканила шаг сводная рота пулеметчиков с новыми превосходными ручными пулеметами Дегтярева на плечах.
Под золочеными кепи, конфедератками, фуражками и примятыми широкополыми дипломатическими шляпами мозги напрягались. Было уже ясно - нынешний год не просто год десятилетия революции, а год поворотный. На пленуме ЦК и ЦКК было без обиняков сказано, что при разработке нового пятилетнего плана будет прежде всего учтена возможность военного нападения на СССР и особое внимание партия обращает на те индустриальные направления, без которых невозможна надежная оборона социализма.
Это было посерьезнее, чем успешный сбор средств на пролетарскую авиабригаду "Наш ответ Чемберлену". Это был приказ партии на глубокий бросок в социализм. Революция прямо заявляла, что не утонула в нэпе, не увязла в межах между делянками мужичка-единоличника, не разменяла себя на коммерцию, на концессии…
И с нотами, и с разрывом отношений дело не новое - еще в двадцать третьем лорд Керзон гремел угрозами. Сколько раз уж грозились, да потом сами же втихую приползали вновь с извинениями. Но на этот раз все шло по-иному. Под страшный крик на всю планету англичане перетянули из Атлантики в Балтийское море линкор, четыре крейсера, подводную флотилию. Правительство буржуазной Эстонии дрогнуло, разрешило стоянку британскому флоту в Таллинской гавани. До Ленинграда им оттуда - рукой подать! А шесть дней назад стало известно: в бывший Ревель, а ныне Таллин, туда, где когда-то стояли "летающие лодки" Балтфлота, перелетел дивизион британских гидросамолетов, приспособленных для бомбометания с больших высот. Так что газетная чепуха - не просто чепуха! Что-то заваривается. Может быть, скорее демонстрация бронированной мускулатуры, чтобы отторговать под британские базы острова Даго и Эзель, держать Кронштадт и Ленинград на дистанции орудийного выстрела. А может быть, и рискнут? Похоже, что могут. Правда, в Наркоминделе не уверены, что англичане пойдут на крайность, советуют быть сдержанными. Пока повышенная боевая готовность объявлена только на Балтфлоте и в округе, отпуска комсоставу там отменены. В Кронштадте затемнение. Но Ленинград-то сияет огнями, живет на всю катушку! Хотя признаки тревожные есть. Коммерческие пароходные конторы по всей Европе отказываются принимать фрахт на Ленинградский порт, выжидают, не подставить бы свою плавающую собственность под торпедные и снарядные удары, если порожек тревожного напряжения хрустнет под первым же залпом британского линкора.
Под Ленинград уже перелетели две новые истребительно-разведывательные эскадрильи из-под Минска, в авиасоединениях Балтийского моря объявлено боевое дежурство. Коняев хотел тотчас же и сам выехать поближе к горячей точке, но пока ему сказали коротко и сухо: "Исполняйте свою службу!" Что ж, он и исполняет!
Комдив потянул со стола сводку по авиазаводам. Скользил глазами хмуро. Истребителей Григоровича двухпулеметных И-2 бис за неделю в части отправлено три штуки, туполевских двухместных самолетов-разведчиков Р-3 двенадцать, поликарповских бипланов-разведчиков Р-1 - двадцать одна штука… Мало! Мало! Мало!
Далее шли сообщения более утешительные: продолжаются испытания в НИИ ВВС и подготовка к производству туполевского одноместного долгожданного цельнометаллического истребителя И-4, его же тяжелого двухмоторного бомбардировщика ТБ-1, поликарповского Р-5, который обещает быть не просто разведчиком, но и легким бомбардировщиком, и штурмовиком, и торпедоносцем… Скорее бы только!
Коняев побарабанил пальцами по столу, с усмешкой взглянул на фотокарточку в деревянной рамке на стене - щелкнулся в двадцатом, у базарного "пушкаря" в Екатеринодаре. Сидел верхом на своем вороном Орлике, шашка наголо, на бекеше орден, кубанка набекрень, усы вразлет, конь как вкопанный - вот это была техника! Все управление - повод да шпоры, а летал, дум не ведал. Ладно, назад не попятишься…
Перекинул блокнот на столе, глянул на размашистую запись: что тут еще из спешных дел?
- Где конструктор Томилин? Я его приглашал на девять тридцать! Уже десять!
Адъютант сказал:
- Томилина не будет, Никита Иваныч… Он сегодня в шесть тридцать экспрессом в Берлин выехал. Срочная командировка.
- Дела-а-а! - крякнул комдив.
Зазвонил прямой телефон на приставном столике, Коняев поспешно снял трубку.
- Точно так… Понял! - сказал он. Положил трубку. Посмотрел рассеянно на насторожившегося адъютанта, перебросил ему ключи, приказал:
- Бери автомобиль! Лети ко мне на квартиру, собери чемоданишко… Шинель не забудь, комбинезон мой полетный. И сам уложись. К двадцати трем ноль-ноль жди у военного коменданта на Курском.
Комдив пошел было к выходу, потом вернулся к сейфу, отомкнул, вытащил маузер в потертой деревянной кобуре с именной пластинкой на крышке, перебросил адъютанту.
- Положи с вещичками… На всякий случай!
- Громоздкая машина, - заметил тот с сомнением.
- Зато проверенная! - буркнул Коняев.
Когда он ушел, адъютант задернул шторы, переключил телефоны на приемную, перешел туда, раскрыл кобуру, извлек тяжелый плоский маузер, хотел разобрать, почистить и смазать. Удивился - маузер был идеально почищен и смазан. Оказывается, комдив держал его все время в боевой готовности, будто твердо и убежденно верил, он еще ему пригодится.
7
Рассветная Москва еще спала, когда Ольга Павловна вздрогнула от громкого стука в дверь. Она проморгалась сонно, сунула ноги в тапочки, кутаясь в шаль, прошла в переднюю.
Негромкий голос Томилина за дверью сказал умоляюще:
- Ляля! Я знаю, ты там стоишь и меня слышишь! Я уезжаю, Ляля! Мне нужно с тобой поговорить!
Она молча пожала плечами, словно он мог это увидеть сквозь зашарпанную толстую дверь с многочисленными замками, засовами и цепочками (Аглая Петровна боялась грабителей), тихо и неслышно вернулась в комнату, стала близ узкого окна, глядя во двор. Во дворе стоял извозчик, в пролетке лежал желтый кожаный чемодан Томилина в ремнях. Похоже, правда уезжает. Ну и бог с ним… Его дела - это его дела. Больше у них общих дел не будет.
Томилин вышел из их подъезда, в сером макинтоше, из-под которого выглядывали дорожные брюки-гольф, вздернул голову и, сняв серую дорожную кепку, прощально помахал. Она отодвинулась от окна. Когда выглянула снова, во дворе никого уже не было. Только воробьи кричали, дрались и клевали просыпанный овес. Ольга с облегчением подумала, что теперь она может спокойно оформить расчет, получать деньги и махнуть на бархатный сезон куда-нибудь в Крым.
На работе ее встретило непонятное возбуждение. В кабинете Томилина сидел профессор Кучеров, распаренный как из бани, и с удовольствием курил одну из томилинских трубок.
Кадровик удивился, что она увольняется, но не протестовал. Только спросил, согласовано ли это с Томилиным. Она не моргнув утвердительно кивнула.
В ожидании, когда ей оформят расчет, она собрала свои вещи, почистила щеточкой шрифт машинки, чтобы новой секретарше не пришлось обвинить ее в неряшестве, покурила… Потом забрела в чертежную, вспомнив, что как-то после ливня оставила там зонт. Он, не тронутый, стоял в углу. Она взяла его и уже собралась было уходить, но ее привлекли громкие голоса.
Студент Николай Николаевич Теткин, красный как рак и злой до последнего предела, заталкивал в парусиновый портфель свои чертежные принадлежности и с вызовом громогласно орал, что ноги его больше здесь не будет, что он вообще не станет защищать никакого диплома и заниматься таким делом. Потому что то, что оставил им Томилин для доработок, есть просто бесстыдно уворованный проект "амфибии" военного летчика Даниила Семеновича Щепкина, с которым он, Теткин, прекрасно знаком.
Ольга Павловна насторожилась, прошлась между столами и кульманами, вглядываясь в чертежи. В чертежной царило молчание, только напряженные затылки сотрудников свидетельствовали, что они слышат все, что орет студент, но всем своим видом показывали, что не верят ни на грош этому наглому выскочке и отвергают такое до изумления откровенное и хамское обвинение в адрес уважаемого шефа. Однако Теткина никто не перебивал, и это говорило о том, что они не без любопытства слушали, что еще он скажет.
Наверное, потому так громко и хлестко прозвучал голос Ольги Павловны, когда она, приглядевшись к чертежам, жестом остановила Теткина и сказала уверенно:
- Это точно аэроплан Модеста Яковлевича Шубина… Все здесь то же самое… Я такое уже видела.
На нее уставились изумленно, и кто-то сказал, покашляв:
- Ольга Павловна, голубушка! Да как вы можете?.. Ну, этот гражданин издает нелепые возгласы, очевидно, по своей технической вполне объяснимой малограмотности! Но вы-то? Неужели вам не стыдно даже перед одним именем Юлия Викторовича? Неужели вы можете так думать всерьез?!
- Могу! - безмятежно и мстительно сказала она. - А вот вы не можете! Даже подумать! Потому что вам всем так удобнее!
* * *
Деньги они с Теткиным получали у кассира вместе, стояли молча. Но, когда она вышла на улицу, он догнал ее, заглянул в лицо, растерянно спросил:
- Уходите? Почему?
- Наверное потому, почему и вы, Николай Николаевич, - серьезно ответила она.
- А кто такой Шубин? - помедлив, спросил Теткин.
- Просто хороший человек. Я его любила, Николай Николаевич… И люблю, - неожиданно для самой себя выпалила она и сама подивилась неуместности своей откровенности.
- Значит, он был на самом деле? - нелепо удивился Теткин.
- Конечно, - помолчав, сказала она. - Странно, что сейчас нет.
- А спросить вас еще можно?
- Сейчас не надо…
Теткин поглядел в ее разом осунувшееся лицо. Провранные глаза были сухими и отчаянными. Ему стало стыдно за свои вопросы. Он еще раз взглянул на нее. Она, понурясь, пошагала к Смоленской площади…
* * *
Аглая Петровна с любопытством разглядывала противогаз в зеленой холщовой сумке.
- Какой-то кошмар, Лялечка! Это что, надо надевать на лицо?
- Откуда он у вас?
- Пришел домоуправ, приказал ходить на занятия противохимического кружка для жильцов. Через три дня он будет у меня принимать экзамены! "На вас надеется вся домовая общественность, товарищ Дитрихсон! Вы подадите пример всем остальным".
- Придется подчиниться. Он не отстанет от вас, - посочувствовала Ольга.
- Похоже… - вздохнула старуха. - Вы помните, как он собирал деньги на уничтожение волков в Тамбовской губернии? Я было попыталась тогда возразить, дескать, какое мне дело до этих зверей. Вы знаете, что он сделал? Выследил меня в мясной лавке, когда я покупала свои обычные два фунта ветчины, и заклеймил позором: "Тамбовский окорок вас, гражданка, оказывается, интересует, а критическое положение с серым разбойником нет? Где же ваша сознательность?" Пришлось отдать целых три рубля.
Аглая Петровна нахлобучила маску противогаза, на затылке дыбом встали седые букольки, такса, глядя на страшное резиновое лицо хозяйки, забилась в угол и завыла.
Ольга Павловна сняла с веревки белье и ушла к себе. Только что с почты принесли телеграмму от Томилина. Она начиналась словами: "Я в отчаянии…" Дальше она читать не стала, порвала и выбросила в мусорное ведро.
Из комнаты было слышно, как скулит в кухне перепуганная такса.
"Мне везет почему-то на старых собак. У Модеста была Рында, здесь Гортензия", - невесело подумала Ольга. Почему ей пришла сейчас эта мысль? Ах да, Томилин… Когда она сказала отцу, что порвала с Юлием, он посмотрел внимательно и неожиданно одобрительно кивнул; "Кажется, ты становишься взрослой". Но отец еще не знал, что это из-за Шубина. И сам Шубин не знал, что из-за него…
Она все тогда думала, как найти предлог, чтобы каким-то образом встретиться с Шубиным. К рождеству решилась. Шла домой с занятий из пансиона, впрыгнула в сани извозчика. Жмурясь от морозного воздуха, замирая от страха, ехала на Малую Охту. Нева была темная, покрытая прозрачным толстым льдом в белых прострелах трещин. Надо всей Охтой, над деревянными крышами, столбами стояли в воздухе белые печные дымы.
Отпустила она извозчика, не дав заехать во двор. Дождалась, когда укатил. Потопталась на снегу, поглядывая на стену с черной надписью "Контора М. Я. Шубина". Ноги стали как ватные. Долго думала, что скажет ему. Решила узнать, где Томилин, - нет, не для нее, а для отца… А зачем? Раз отцу нужно, значит, он сам и знает.
В мастерской ее оглушил скрежет металла, повизгивание ножовок, скрип напильников. У верстаков стояло множество рабочих в фартуках, резали, сгибали, зачищали ржавые водопроводные трубы. Она спросила, где Шубин, ей кивнули на воротца. Она прошла туда, остановилась, разочарованная. Прекрасная полурыба-полуптица отрастила уже второе крыло, обросла туго натянутыми проволоками, высоким и узким мотором еще без пропеллера в передней части, нелепо свесила тонкие колеса между подставок, а главное, потеряла свой ясно-желтый солнечный цвет и стала тускло-серой, как небо в дождь.
Она окликнула Шубина, но ей никто не ответил. Тогда она, храбрясь, поднялась по лестнице и заглянула в его комнату. Модест Яковлевич стоял на коленях и высыпал в мешок из коробки охотничьи патроны в картонных гильзах. На столе лежало ружье, хорошо просмоленные лыжи и бамбуковые палки к ним. Модест Яковлевич был одет в короткую куртку собачьего меха, толстый свитер, кожаные штаны и высокие густо смазанные чем-то жирным охотничьи сапоги с отворотами. Он был гладко выбрит, без усов и выглядел устало и озабоченно.
- Здравствуйте! - сдерживая дыхание, сказала она. - Это я! Может быть, вы меня помните?