Подошёл автобус, они влезли в видавшую виды машину, колесящую по тому, что в какой-нибудь Европе никогда не назовут дорогой, и за неторопливой беседой Маша не заметила, как и путь пролетел. Ни единого приступа тошноты, хотя автобус трясло, как лихорадочного!
А как вышли на просёлок, что ведёт до заветного села, и в нос ударили ароматы обступившего со всех сторон весеннего леса, ей стало так вдруг дурно, что едва не грохнулась в обморок. Еле сделав несколько шагов, она остановилась и пролепетала:
– Всё, дедушка, не могу больше идти. Сейчас упаду.
Дедок пристально посмотрел на неё и молвил:
– Вот, что, милая. Хоть и не моё, бабское дело, но всё вижу и так скажу тебе. Бог свёл, значит, и до конца доведёт. А слабости человеческие, что бесы, вокруг роятся. Позволишь одному бесёнку за руку схватить, остальные всей шайкой напустятся. А ну, давай за мной! – и зашагал вперёд, опираясь на свой посошок.
Не помня себя, словно в бреду проделала бедная Маша путь, видя перед собой только крепкую стариковскую спину и время от времени слыша его подбадривающие слова. Что было дальше, память вычеркнула. Очнулась девушка в тёплой избе на доброй протопленной русской печке. Она сразу почувствовала, что с нею что-то произошло: иначе пахнет окружающий мир, иначе слышатся звуки, голова совершенно ясная, и в ней какие-то удивительно спокойные мысли. Она ощупала себя. Оказалось, её раздели, облекли в огромную, типа ночной, льняную рубаху. Откуда-то снизу доносились голоса – давешнего старичка и, судя по всему, Пелагеи. Маша прислушалась.
– Умница ты у меня, Пелагеюшка, – ворковал дед, – за одну такую спасённую душу ангелы в раю век славу петь должны.
– А ну, заткнись, охальник! – незлобиво перебил женский голос, в котором напрочь не слышалось возраста, – Тяжкая ей выпала доля, да ангел ея крепок. Раз уже заглядывала на тот свет, так они, бесы поганыя, второй раз захотели девку прибрать! Но нет им, ангел не дал. Я-то что! Я ангелу помогаю. А вот ентого беса, что едва не запортил девку, ещё потреплют по рогам, вот увидишь. Каб увидала сама, что за рогач таков, всю бы морду яму сполосовала б! У таких окромя обреза промеж ног ничавошеньки нету… Охти, охти! Ну да спасибо ангелу, не дал бесу возрадоваться!
– Всё равно, Пелагеюшка, каб не ты, и ангел бы не сдюжил.
– Да полно тебе трепаться! Пойдём лучше помолим Мати Рода, чтоб не запер чрево девке навсегда. На срок-то – оно и пускай, а вот навсегда… Ей ишо сваво суженого отыскать, да сына родить надобно! Так до того сроку пускай и взаперти чрево держит…
– Ох, не время, бирючиха ты моя, для молитв таких. Первомай же нынче. А ну как не послушает нас Мати в бесов праздник?
– Не бреши. Беда не спрошает, когда приходить. А с чистою душою и бесов праздник молитве не помеха.
Глава 3. Меченый
Ленивое солнце разливается жёлто-серым маслом по угрюмым горам. Закурились дымки над холмиками печей, где готовится плов и пекут лаваш. Там, за дувалами призрачного города, раскинувшегося у подножия горы, течёт своя неведомая жизнь. Дехкане бредут один за другим на крохотных огородах в своих промасленных халатах с мотыгами за плечами, и их серые чалмы и запылённые лица почти сливаются с цветом скупой земли, от которой как бесценный дар с послушной хвалой Аллаху поколение за поколением принимают люди с такими трудами выращенный урожай. Верблюды, навьюченные тюками, подгоняемые криками рослых бородатых погонщиков, потянулись к восточной дороге, но прежде, чем выйти на неё, не один час простоят на пыльном дворе КПП, жуя свою жвачку, пока русоволосый шурави сделает досмотр. Босоногие бачата в ободранных рубахах до колен гонят стада овец на лужайки зелёной зоны, где смирные копытные отыщут вдоль грязных арыков остатки травы. Сама "зелёнка" не оправдывает названия, будучи не так зелёной, как коричневой, поменяв цвет под напором ветров, приносящих густой слой пыли, и под жгучими лучами всеопаляющего солнца.
Отдельный батальон расположен на склоне горы, возвышаясь над городом метров на триста, заслонённый от опасного простреливаемого вдоль и поперёк ущелья массивным каменным уступом нелепо взгромоздившейся скалы. Возможно, она сорвалась когда-то и упала здесь в результате землетрясения, частого в этих местах. По вечерам от врытых в землю мачт радиосвязи, накрытых маскировочной сетью, на эту скалу ложатся длинные причудливые тени. А под ними, в двухстах метрах в сторону ниже ютятся слившиеся по цвету с окружающим пейзажем палатки-казармы с квадратными оконцами, в случае пожара выгорающие дотла за полторы минуты. Вся территория батальона изрезана глубокими траншеями, соединёнными меж собой в хитрый лабиринт сообщающихся ходов. Рыжий известняковый грунт трудно поддается не то, что штыковой лопате, но даже отбойному молотку. Однако он разрезан этими траншеями вручную, и глядя на этот безумный памятник титаническому солдатскому труду, нельзя не преклониться пред его величием. Но памятник сей, не для преклонения созданный, а для самого страшного – для войны, призванной сеять смерть и разрушение всех иных памятников, кроме памятников себе, не претендует на какую-либо эстетическую ценность. И ему суждено порасти травой забвения, едва отслужит он свою сугубо утилитарную службу. Сколько хранит земля таких памятников на своём многострадальном челе! По четырём сторонам батальона над скрученными рядами колючей проволоки, за которыми простираются минные поля, возвышаются дозорные вышки. На минных полях, обозначенных предупреждающими табличками с надписями на русском языке, почти ежедневно раздаются взрывы. То овца местного дехканина отстанет от стада, то грязный лохматый бача в замусоленной тюбетейке зачем-то полезет "в зону". И если мальчишка, которому от взрыва небольшой пехотной мины самое большее – оторвёт по колено ногу, неизменно отползёт от страшного места, прихватив с собой ставшую для него теперь ненужной конечность, то овцы так и остаются лежать под палящими лучами солнца, и их гнилые трупы, разбросанные тут и там, постоянный источник отвратительного смрада, доносимого ветром, и всяких инфекций, ежевесенне обрушивающихся на батальон. Дабы уберечься от них, комбат отдал приказ о ежедневной дезинфекции всей территории, и с того дня, как она началась, всё вокруг – и люди, и собаки, и палатки, и обмундирование личного состава, и оружие, и боеприпасы, и знамя, и документация части – словом, всё безнадёжно пропахло хлоркой. Пахнут ею и письма, забираемые каждое утро почтовой машиной, что точно по расписанию объезжает все окрестные части, привозя одни мешки и увозя другие.
Палатка Второй роты – самой "боевой", стрелковой, стоит бок-о-бок с медсанчастью, а потому впитала в себя душок дезинфекции более всех остальных. Сам каркас палатки отдаёт гадким запахом, вероятно, в силу того, что доски отсырели. Все к нему привыкли. Даже испытывают безотчётное неудобство, если в иной день он слабее привычного. Человек, конечно, не крыса и не таракан, но всё же умеет приспосабливаться к любым, даже самым нечеловеческим условиям. И это особенно заметно там, где худшие условия создаёт он сам. Стрелки второй роты встречают родной аромат части по возвращении из очередной рейдовой командировки как что-то родное. Наглотавшиеся пороховой гари и пыли, с благодарностью окунаются они в привычный дух гнилого мяса и проведённой санобработки. Этот маленький кусочек родины они называют "душистым домом". В ходу среди своих любимое выражение: "Айда домой, понюхать койку!". Весь день после рейда комбат целиком отдаёт честно отработавшим его ребятам. В их полном распоряжении клуб с бильярдом, куда в обычное время солдатам вход заказан, библиотека и телевизор, принимающий одну программу с родной земли, не считая Ташкентского телевидения, и пару местных, сплошь состоящих из новостей и однообразной музыки. Никаких работ в течение суток! Никаких нарядов! В общем, лафа!
Рядовой Роман Попов, едва из карантина, попав в рейд одним из первым из призывников, испытал на себе эти прелести и ощутил себя просто как в сказке. Сама поездка оказалась вовсе не страшной – ну, подумаешь, полазили по горам, отстреливая грязных бородачей на противоположном склоне ущелья! Всё равно ушли, гады! Ощутив вкус к таким поездкам сразу, особенно за то, что в них все были действительно равны, он сказал себе, что при всяком удобном случае будет проситься вновь. Правда, после рейда сразу пришлось "пообломаться". Хотя и давало "боевое крещение" некоторые преимущества перед теми бойцами, кто пока не побывал "на боевых", но до тех пор, пока ритуальная порка кожаным ремешком в углу каптерки, куда не доходит глаз командира, не переведёт тебя из разряда "душар" в разряд "черпаков", рассчитывать на реальность этих преимуществ нельзя. Единственное утешение – среди сопризывников ты скорей всего будешь верховодить. "Дембель в маю… Всё по<->ю… – мечтательно думает Рома, и это последняя, а потому запомнившаяся мысль его сна, резко прерванного гортанным криком дневального Гаипова "Рота, подъ-ё-о-ом!", разнесшегося по палатке и приведшего её всю в движение. Молодые "душары" стремглав слетают с верхних ярусов скрипучих коек, энергично впрыгивают в пахучие ХБ [9] , обматываются быстро и неумело портянками, так что уже через час сотрут ноги в кровь, перепоясываются ремешками, застёгивают серые пуговицы со звёздочками, прилаживают на бедре противогазы и выстраиваются перед кубриками, послушно ожидая команды выходить на улицу. Ленивые "дембеля", потягиваясь кто в койке, кто, лихо заломив пилотку и уже одевшись раньше остальных – посреди казармы, никуда не спешат. Холёные лёгкие руки прапорщика Смилги аккуратно раздают математически точные и выверенные затрещины "черпакам", не желающим нарушать своей неспешности. Те не остаются в долгу и награждают тумаками раз в десять крепче зазевавшихся "душар". Периодически кто-нибудь из молодых падает, оглоушенный этими ударами, после чего вскакивает и артистично благодарит за преподанный урок, заявляя о своём непременном желании учиться дальше. Всё происходит под одобрительный хохоток "дембелей", которые уже ни во что не вмешиваются и смотрят на всё уверенными глазами театрального критика на премьере спектакля. Режиссируют показ "деды" – отслужившие по полтора года молодые люди, научившиеся быть активными и самоуверенными. Изо дня в день они оттачивают мастерство труппы в исполнении этой ежедневной пьесы и заметно преуспели в деле воспитания молодых актёров. На них лежит вся полнота ответственности за качество исполнения, за артистизм и темп, а также вся полнота забот о труппе. Им ассистируют дневальные из числа "душар"-первогодок, юродствуют, покрикивая на артистов. Если же кто из них переигрывает на своём боевом посту, аккурат в полночь, после сдачи наряда ему достанется от сопризывников; расправа пройдёт, как и положено, в каптёрке под присмотром кого поопытней – "черпака", "деда" или наиболее отличившегося "душары", получающего "звание" бойца. Отдышавшегося, в случае необходимости, облитого водой юношу водворяют на место, в койку и милостиво дозволяли поспать, как "деду", то есть, до утра. Остальных же молодых ночью раз-другой непременно подымут: надо же оружие привести в порядок, начистить алюминиевые котелки "дедушкам", чаёк сварить "дембелям", ведущим между собою еженощную задушевную беседу в отдаленном кубрике или в каптёрке! Потому с утра все первогодки, жалкие, зелёные, с синяками под глазами, с недобрыми мыслями и ожесточенным сердцем, с больной, как будто наполненной свинцом, головой, носятся "елданутые" по казарме без толку, сбиваясь в тесные кучи и сшибая с ног друг друга, ещё больше веселя "дембелей", давным-давно прошедших через всё это.
Гаипов с неисправимым южным акцентом выкликает, растягивая гласные: "Строиться на улице!" Рома уже вылетел на построение – как всегда, первый. Стоящий перед палаткой с секундомером в руке прапорщик Смилга хвалит его за расторопность. Рома знает, что значат такие мелочи для будущности, удовлетворённо сопит носом. Спустя минуту, выстроившись в шеренгу, рота замерла, съедая глазами Смилгу и возникшего подле него ротного, пока те идут вдоль строя, осматривая правильность застёгнутых пуговиц, тугость ремешков и комплектность противогазных сумок. Кого-то из молодых ротный разворачивает в казарму переобуваться. Через несколько секунд тот возвращается в строй с белым лицом, зная, что за свою оплошность будет нынче вечером отдуваться в каптёрке – сотня приседаний, затем сотня отжиманий после отбоя, и не дай Бог не выполнишь! Убедившись, что, наконец, всё в полном порядке, ротный кивает Гаипову, тот докладывает по телефону о готовности роты, а Смилга говорит лающим тоном:
– Вы строились две минуты сорок семь секунд. С момента объявления тревоги до первого залпа не пройдёт и двух минут. Вы все почти минуту, как покойники. Поняли? Все, кроме рядового Попова. У него минута сорок восемь. Напра-во! В сортир бего-ом марш!
Шеренга, развернувшись колонной, затряслась трусцой на месте, пока первый сбегает под пригорок, где стояла будка батальонного отхожего места, и минуту спустя один за другим вся скрылась внизу. Сержант Ахунбаев довольно кричит на бегу:
– У, мужики! Ми сигодня перви, да?.. Пятий рота толька всталь, барани!
– Всё чики-чики! – отзывается кто-то впереди.
В том, чтобы быть по подъёму первыми, не только учебно-тренировочный, но и практический смысл: батальонный туалет слишком мал, и в нём помочиться по-человечески может только рота, прибежавшая первой. Последним приходится увлажнять наружные стенки сооружения из досок и шифера, остерегаясь глаз комбата или начмеда, которые за такие действия упекают на гауптвахту. Многие "душары", подержавшись за живот, так и уходят ни с чем. Теперь возможность облегчиться появится только перед завтраком, а он ещё нескоро. Впереди же – кросс по горной тропке от батальона до первого КПП, в три километра длиной. Пару раз опроставшиеся в штаны на дистанции молодые уже становились объектом насмешек. Неужели так трудно смекнуть, что нужно всего-то встать за час или за полчаса до общего подъёма, чтоб справить естественную надобность, и потом спокойно досыпать оставшееся время? Роман сообразил это с первого дня и всегда оставлял у дневального запись "Попов, 3-й взвод, разбудить в 5 утра". Ленивые дураки пускай страдают!
В 6.10 рота пылит вниз к КПП, шумно втягивая вонючий воздух, оседающий на зубах скрипучим шлаком. А в 6.35, по окончании кросса, который на одном из построений начмед назвал "азбукой здоровья", все роты машут руками, покачивают бёдрами, висят на турнике, после чего – любимые утренние полчаса: на заправку коек, помывку, уборку и перекур.
В 7.30 утреннее построение батальона, по замыслу комбата, главное в деле воспитания личного состава. На него приходят все, даже один из дневальных по приказу снимается, оставляя в расположении роты второго, и по одному человеку с каждого наряда – и в общий строй, чтобы выслушать торжественную, как песня о Родине, речь комбата или скороговорку щеголеватого замполита майора Быстрякова, и познакомиться с текущей информацией, деловито объявляемой тучным начштаба майором Суконцем по прозвищу "Баба Настя".
Когда на обозначенном выложенными рядами белых камешков щебёнки немощеном плацу выстроился вокруг командира буквой "П" в две шеренги батальон, начинается утренний досмотр карманов и подворотничков. Комбат подполковник Буев, невысокого роста щетиноусый татарин дожидается окончания процедуры, после чего делает шаг вперёд, как бы на авансцену, и начинает говорить, мягко картавя "Р", негромким, но звонким голосом. Вещает складно, с ощущением человека, наперёд знающего, что его будут слушать, что бы ни говорил. Недолгая речь построена на кратких насыщенных фразах так, чтобы они доходчивее пронзили тёмное сознание людское.
– Страна должна знать своих героев! – начинает он с одной из своих излюбленных фраз. – Вчера вечером во время наряда по столовой рядовые Гусев и Кийко вынесли со склада пятнадцать банок сгущенного молока. Каждая банка стоит 55 копеек. Итого ущерб нанесён на 8 рублей 25 копеек. Не какому-то абстрактному государству. А своей родной части. То есть нам с вами. Но ушлых вояк не лакомство интересовало. Каждая банка – это тридцать афгани. А четыреста пятьдесят афгани – это уже приличные джинсы. Прибарахлиться решили, мерзавцы? Как будто мы играем не в войну, а в базар. Рядовые Гусев и Кийко, выйти из строя!
От шеренги нехотя отделяются две ссутулившиеся фигуры. Два "черпака", почувствовавшие на середине второго года службы, что всё уже знают, понимают и умеют, пора разгуляться, проштрафились сразу, попались на первой сделке. Оба из второй роты.
– Отставить! – гаркнул из строя ротный, сильно ударив на первое "О". – Команды выполняются строевым шагом.
И два штрафника, напоминающие внешне Гаргантюа и Пантагрюэля, возвращаются в свою шеренгу. И снова:
– Рядовые Гусев и Кийко, выйти из строя!
– Да, капитан Орловский, видно, плохо ваши орлы владеют строевой подготовкой. Поучите летать часок-другой до обеда, – проскрипел подполковник Буев, не глядя на ротного. Тот лишь желваками повёл.
– Посмотрите на этих героев, – продолжает комбат. Сегодня они обнесли товарищей на молоко. Завтра потащат врагу оружие. Такой случай уже был в соседнем автобате. Продали дуканщику [10] автомат. Кстати, дёшево продали, дураки. За 15 000 афгани. По пятнадцать лет и получили. Все трое. Трибунал дело серьёзное. Ну а вы что же? Чем завтра торговать собираетесь? Честью что ли? И прибыток, и удовольствие какое-никакое, – по строю волной пробегает смешок. – Уж поделитесь, никому не скажем. Здесь мужская компания. Как-нибудь поймём.
Большеголовый, большерукий и нескладный великан Кийко отрывает взгляд от ровной линии щебёнки вдоль плаца и, смело глянув в лицо комбата, чувствуя, что наливается краской, говорит: