- Он меня ждет! Мне надо бежать, надо помочь, надо сообщить.
- Возьми меня с собой!
- Дорогой, - теперь ее глаза увлажнились, стали мягче. - Я быстренько, я очень быстро вернусь… А ты пока позавтракай, я чайник разогрела, стол уже накрыла. Не забудь зубки помыть. Никому дверь не открывай… Нет! - вдруг другим, осиплым голосом сказала она, и глаза навыкат.
- Я тебя сверху закрою. Так будет надежнее.
- Хоть ты останься со мной!
- Не говори, не говори так, сынок! - щемяще простонала она, бросилась пред ним на колени и, уткнувшись головой в его грудь, словно умоляла: - Ведь я должна ему помочь! Должна!
- И ты знаешь, где он?
Она отпрянула, глаза ее, как прежде, расширились, остекленели, лишь слезы на щеках выдавали скорбь, а взгляд не на него, а сквозь, далеко-далеко, в вечность:
- Знаю, - очень тихим, чужим, утробным голосом выдохнула она, и очень, очень медленно, но твердо ступая, направилась к выходу.
- Ты больше не вернешься?
Будто током прошибло ее. В окаменелой позе она развернулась.
- Что?! Как "не вернусь?" Как "не вернусь?", - только на последнем слове появились родные нотки, и она, будто и сына отнимают, бросилась к нему, до боли обняла и стала целовать, целовать. Но это были уже не те знакомые, материнские поцелуи, за эту ночь ее губы одеревенели, иссохли, и даже изо рта шел утробный, нежизненный запах.
- Он меня ждет, он меня ждет, я должна ему помочь, - уперлась она в сына гнетущим взглядом.
- Иди, иди, я буду вас ждать, - глотая слюну, еле вымолвил Мальчик.
- Да-да, мы оба вернемся, - словно этого благословения ждала она бросилась к двери.
Уже снаружи защелкали замки, и вдруг, на полуобороте замерли. Резко крутанулись обратно. Она, буквально вихрем ворвалась, бросилась к сыну, обеими руками схватила его головку, впилась леденящим взглядом, будто всасывая его тепло, потом обняла, больше не целовала, а тяжело дышала, сопела, нюхала, словно втягивая его дух…
Самым несносным для Мальчика был не первый длинный, жаркий день, который он провел в слезах, в мольбах, в вопрошании, а последующая ночь. Обычно в вечерних сумерках в полувоенном Грозном наступает необычайная тишина. И если днем в городе масса гражданских людей, огромные колонны бронетехники, скопление машин и якобы идет восстановление, так что крик Мальчика был бы что писк в турбину, то ночью - полная тишина, и лишь вооруженные бандиты, словно хищные крысы, мечутся во тьме в поисках очередной жертвы. И боясь ночи, он залез в свою кровать, скрючился в клубочек и накрылся не одним, а сразу двумя одеялами, дабы его всхлипов кто ненароком не услышал.
За весь долгий солнечный день квартира, где на окнах сплошь клеенчатые рамы, раскалилась, духота будто в парнике. А под одеялами пот течет ручьем, не выдержал жары Мальчик и посмел лишь одно - чуть-чуть носик высунуть. Да к счастью, природа взяла свое, вскоре, измотанный, он заснул, и спал, как дети спят. А на утро он проснулся взъерошенный, весь мокрый от пота, от слез, от мочи. Одеяла на полу, к ним с краюшка толстая крыса принюхивается, падаль ждет, а на столе, на остатках еды пара мышей забавляется.
Второй день, как и первый, начался с рева и зова родителей. Однако, вскоре это прошло, живот возобладал. Он поел все, что можно было поесть, даже хлеб после мышей. Набравшись сил он стал впервые действовать - бил во входную дверь, надеясь, что кто-то услышит. Устав, он направился в другую сторону - к окну. Да здесь табу - отец с самого детства его учил, что к окну подходить нельзя - выпадет, а еще спички трогать нельзя, а то мог бы он, как ему кажется, и печь затопить.
После обеда, ближе к вечеру, он нашел в шкафу много конфет, печенья, даже варенье. От этого его настроение значительно улучшилось, и его даже потянуло играть в машину. Но это было не долго. К сумеркам он вновь заревел, вновь стучал в дверь, и вновь жара была невыносимая, и он, помня, что к окну подходить нельзя, все же вспомнил, как отец легко резал ножом клеенку.
Свежий воздух как благодать, и он, позабыв обо всем, бросился к окну, а оттуда - шум жизни, шум города.
- Папа, мама! - даже сильнее прежнего кричал он на улицу, но это место ныне на отшибе, люди крайне редко сюда заглядывают, а проезд транспорта и вовсе перекрыт.
Ночь отогнала его от окна, и тут он нарушил еще один запрет - зажег свечу. Но кричать не смел, залез под одеяло, и только личико наружу, пока свеча на печи полностью не догорела, вглядывался в нее, думая, что из огня родители появятся, а как огонь погас, он не как прежде, а тихо-тихо заскулил, поглубже укрылся и только изредка звал: "Папа! Мама! Вы ведь обещали вернуться! Почему не забрали меня?"
Вторая ночь оказалась плачевнее во всех отношениях - он не только вспотел, но и испачкал постель. Это его очень расстроило, ведь его всегда хвалили за аккуратность. Он хотел было навести порядок, даже постирать, в итоге испачкал и ванную, да еще истратил ведро воды. А к этому еще одна напасть: он стал часто бегать в туалет. Вновь ел сладости, и его даже вырвало.
К обеду ему стало совсем плохо, заболел животик, и, несмотря на жару, было очень холодно, ломило мышцы. Совсем тихо, жалостливо скуля, он лег на диван и, корчась на нем, все звал мать и отца. И теперь просил только одного - воды!
Проснулся он ночью от нестерпимой жажды. Кругом гробовая тишина и темнота, и лишь в санузле где вода, что-то изредка копошится, наверняка крыса, и он все не решался туда пойти. А жажда тянет, голова и животик болят, и он уже было встал, как вдруг с улицы послышались шум, крик, выстрел, а потом очередь, взрыв, и еще взрыв, совсем рядом, так что вся комната озарилась. И как начался ни с того ни с сего этот шум, так же и оборвался - и снова тишина, и даже твари разбежались, а он долго ждал, вслушивался, и когда понял, что шорохов вроде нет, осторожно, на ощупь, двинулся в ванную. Долго искал кружку, а потом жадно, с чавканьем пил, эту и без того не свежую, уже пропахшую чем угодно, сунженскую воду.
На следующее утро он проснулся поздно, весь в жиже, а вокруг роится новая живность - жужжат мухи, стены все в комарах. Сам он весь в волдырях и, быть может, и не встал бы, даже открывать глаза тяжело, да рот буквально пересох. Смертельная жажда потянула его в ванную, а там у самого ведра, та огромная крыса с ужасно-длинным хвостом, на задних лапах стоит, уже морду в ведро просунула; увидев Мальчика, соскользнула, не с испугом, а с ленцой отползла, вроде скрылась из виду.
Ступил было Мальчик за порог ванны, уже хотел кружку, упавшую на пол, поднять, как в последний момент, согнувшись, увидел в упор маленькие, наглые хищные глаза. Ему показалось, что тварь уже готова на него броситься, он с криком отчаяния качнулся назад, отпрянул, о порожек споткнулся, полетел в коридор и без того больную головку ударил о стенку. И может, в другое время так бы и полежал, плача и стоная, но на сей раз страх перед мерзостью оказался сильнее. Вглядываясь в ванную, он попытался сесть, а к его ужасу, крыса даже не шелохнулась, а наоборот, чуть двинулась вперед, аппетитно принюхиваясь, и уже на порожек положила лапку, и Мальчик еще потрясенно попятился, до того эта лапка была похожа на человеческую в миниатюре, точь-в-точь такая же, как на эскизах к сказкам в Доме пионеров.
А крыса, нагло водя усиками, сделала еще шаг навстречу, и тут он не выдержал, из последних сил истошно заорал. Крыса исчезла, он бросился в комнату, даже залез на стол. Но это долго продолжаться не могло, его мучила жажда. Видимо, то же самое творилось и с крысой, потому что в ванной вновь начались знакомые шорохи.
И тут Мальчик ожил, что-то в нем всколыхнулось, он хотел пить, он хотел жить, он не хотел уступать последние глотки воды никому. Конечно же, он не знал, но только так в жизни и бывает, это и есть борьба, это конфликт, война за ареал существования, за ограниченный ресурс.
Сойдя со стола, он стал искать орудие атаки и обороны, хотя средств вроде бы было много, он взял швабру - надо придерживаться дистанции.
Он выбрал позицию и приготовился, с упорством в глазах, и выстоял бы немало, да долго стоять не пришлось. Не обращая внимания на Мальчика, крыса шмыгнула, ловко вскочила на ванну, противно царапая отполированную глазурь, быстро пробежалась по узкой боковине, и уже не осторожничая, сразу же встала на задние лапки - и еще бы миг, прыгнула бы в ведро, как Мальчик пошел в атаку. Ведро с подставки шумя опрокинулось в ванну, крыса исчезла, вода утекла, а на дне немало дохлых мух, упавших в то же ведро.
Мальчик был потрясен, он уже не думал о родителях, ни о чем не думал, он хотел только пить.
- Дайте воды! Я хочу пить! Выпустите меня отсюда! - срываясь на писк, он завизжал, стал бить ладошками в дверь, обессилев, бросился к окну, и махая рукой, практически полностью вылез наружу, готовясь сделать шаг к недалекой реке, шума которой из-за городской жизни даже не слышно, как услышал за спиной стук, еще сильнее стук, окрик на чеченском.
Стрелой он бросился к двери.
- Мальчик, ты здесь? Как ты туда попал? Не шуми! - полушепотом говорили из-за двери.
- Спаси меня, помоги! Я хочу пить! Пить!
- Хорошо, больше не шуми. Потерпи маленько. Как стемнеет, я вернусь.
- Нет! Нет! Спаси меня! Не уходи! Ради бога спаси!
- Хорошо, хорошо, - за дверью голос не менее напряжен. - Только отойди от входа. Подальше отойди.
О дверь что-то ударилось, еще раз, аж пыль и штукатурка посыпалась, но это ничего не изменило. Тогда в ход пошло что-то иное, видимо ноги - дверь не поддалась.
- Мальчик, слышишь, Мальчик, буду стрелять, в сторонку уйди, спрячься, - теперь за дверью кричат в полный голос.
Мальчик заковылял в маленькую комнату, где они не жили, и только сел на корточки, зажав, как учили, уши, начались выстрелы; хлесткие, одиночные, оглушительные. Потом снова удар и, словно крыша обвалилась пыльная волна.
- Где ты?
Его коснулись грубые, но теплые руки.
- На, пей.
Только тогда Мальчик раскрыл глаза, обеими руками вцепился во фляжку и сунул горлышко сквозь вспухшие, потрескавшиеся, посиневшие губы, так что зубки заскрежетали.
- Не торопись, не торопись, - сдерживал и одновременно успокаивал его молодой, обросший мужчина.
Взахлеб, чуть ли не подавившись, Мальчик почти сходу высосал половину содержимого. Упершись взглядом лишь во фляжку, недолго передохнул, и вновь жадно к ней прилип, и только чуточку не допив, утолившись, он выронил ее из рук и сам, как подкошенный, упал.
- Ой, ой, ой! - все это время сокрушался бородач.
- И кто ж тебя так, дорогой? Кто? … Ясно кто - война! А ну давай, - взял он ребенка на руки, перенес в обжитую комнату, ища место почище; кроме стола ничего не нашел, и будто это стол операционный, он бережно положил его и стал скидывать грязную одежонку, все время озираясь на дверь, наготове держа автомат.
Потом военный нашел в шкафу чистую простыню, укутал в нее Мальчика, а тот уже в забытье, стонет, что-то бормочет.
- Дела, что я с ним буду делать? - заметался по комнате мужчина, выглянул в окно, потом бегал в подъезд.
- Ведь он весь горит! В жару! Его спасать надо! Взяв бережно Мальчика на одну руку и держась стеночки, пошел вверх по лестнице.
- Воды! Воды! - простонал Мальчик, его головка безжизненно болталась на широченном плече.
- Дела, что я делаю? - тут, наверное, впервые бородач внимательно в упор глянул на Мальчика:
- Какое создание, просто золотой, - и, продолжая словно сам с собой или еще с кем-то, уже строго говорил.
- Что я делаю? Ведь он будущее, а я что, не сегодня-завтра труп, в этом доме уже сутки, как в западне. Ну, уложу я еще двоих-троих, ну и что? Им счету нет… А вместе со мной и ребенка могут грохнуть.
Он подошел к разбитому оконному проему, слегка выглянул, потом еще раз, и тогда, чуть отпрянул.
- Эй, вы, идиоты! Слышите меня, недоноски!? У меня еще огромен боезапас, но здесь ребенок, больной!.. Я сдаюсь! Слышите, - он выстрелил в воздух, отчего Мальчик открыл глаза. - До ночи бы я продержался, а там бы - вот вам! Но я сдаюсь, выхожу, со мной ребенок, он очень болен.
Тяжело и часто дыша, читая молитву, бородач медленно стал спускаться. А Мальчик неожиданно ощутил какую-то знакомую перемену во всем, и ему почему-то захотелось посмотреть в глаза бородача. Подняв головку, он впился в него взглядом, а на лице густая, черная с сединкой щетина, кожа сморщена, выжжена, даже в поры и в глазницы въелась пыль, пороховая гарь, и лишь глаза горят, широченные, уже отстранены от мира сего, смотрят вроде в никуда, точь-в-точь как в последний раз у матери, и почему-то поняв, что он с этим дядей тоже скоро навсегда расстанется, он прильнул к нему, уложил шейку на крепкое плечо, и тут ощутил запах его тела, запах смерти и войны. И неведомо почему, он дернул его щетину, чтоб услышал, и тихо, на ухо прошептал: "Скажи папе и маме, - я их здесь жду!" Бородач ничего не ответил, правда, словно понимая, кивнул; у самого выхода глубоко, надсадно вздохнул, вяло ступил на улицу.
- Не стреляйте, пока не стреляйте, - он поставил осторожно Мальчика у стены, сам быстро отошел.
- Брось оружие! Ложись! На землю, тварь! - раздалось со всех сторон.
Он бросил автомат, захохотал дрожа, и вдруг, рванул в другую сторону; многочисленные очереди на лету швырнули его к стене, пригвоздили, трясли, … но этого Мальчик уже не видел, и даже не слышал, у него подкосились ноги…
Урывками, словно сквозь пелену тумана, помнит Мальчик, как его несли на руках, везли на очень жесткой грязной, а потом мягкой тихой машинах. И где-то он спал в тишине. А проснулся от гула, и все трясло, летало, бросало, и его стало тошнить, стало совсем плохо.
- Проснись, проснись, золотой! - какой-то нежный, грудной голос на русском; гладят его по головке, - ну, пора, пора, просыпайся.
Новый мир, тишина. А перед ним очень доброе, красивое, румяное лицо; ласковые васильково-сияющие искренние глаза; и как и кожа на шее, вся она в белом, и все вокруг в белом, лишь ароматные полевые цветы в вазах пестрят, еще более обновляют вид, наполняя маленькую комнату уютом, теплом и любовью.
Любовь! Так и звали эту красивую молодую женщину, и видимо, все ее любили, все офицеры дарили ей цветы, но, как заметил Мальчик, только у одного, у какого-то молоденького, тоже еще румяненького, она брала цветы с удовольствием, и потом, оставшись одна тайком сладостно нюхала.
- Люба, ну Любовь Николаевна, давайте пойдем в кино, - приглашали ее женщины каждый вечер, а мужчины звали в бар, но она, ласково улыбаясь, всем отказывала, теперь по вечерам у нее появилось другое очень приятное занятие, она купила Мальчику велосипед и все свободное время шло освоение техники: во всем гарнизонном госпитале один ребенок, и все внимание на них.
- А что, похож, даже очень похож, - подтрунивали над ней женщины.
- А может где нагуляла? - полушутя говорили офицеры.
А Любовь Николаевна счастлива, радость свою скрыть не может, часто поглаживает золотистые кудряшки Мальчика, шепчет ему или сама себе:
- Вот, не ждала не гадала, а сын появился… усыновлю. Неужели?! - и она со страхом прикрывала рот, оглядывалась и потом частенько поглядывала на часы, к ночи ее настроение портилось, они шли домой.
Дом - это небольшой кабинет старшей сестры-хозяйки, где теперь вместе с Мальчиком днюет и ночует Любовь Николаевна. Перед сном они пьют чай со сладостями, обязательны фрукты, в это время каждый вечер смотрят "Спокойной ночи, малыши". Потом она его купает, укладывает спать в кровать и что-нибудь детское читает, со все тускнеющим голосом, часто смотрит на часы и говорит: "Теперь спи, спи, дорогой! Спокойной ночи!". И почти каждую ночь в коридоре слышатся твердые шаги, и, не стучась, дверь дергают, она открывает, Мальчик уже отворачивается и действительно пытается заснуть, а комната наполняется непонятными, не очень хорошими мужскими запахами, и хоть говорить он пытается тихо, а голос командный, грубый, властный.
- Ну подождите, он еще не заснул, - каждый раз слышится печальный голос Любови Николаевны. Они еще пару раз что-то разливают, шелестит фольга. - Не курите, пожалуйста, не курите, ребенок!
- Тогда давай побыстрей.
После этой команды раздвигается диван, тушится свет, вот тогда Мальчик и засыпает.
Иногда он просыпается среди ночи от шума воды, это Любовь Николаевна долго душ принимает. Потом ложится на свой диван и долго ворочается, сопит, и если начала, как обычно, плакать, то вскоре переберется в кроватку к Мальчику, чего он так хочет, и, думая, что он спит, сквозь всхлипы горячо целует, обнимает, что-то завораживающе говорит.
На утро диван всегда прибран, все блестит, будто и не было ночи, и она будит его, всячески лаская, зовя к завтраку, предрекая праздничный день. Думалось, что так будет всегда, и становилось даже лучше, по ночам никто не приходил, на часы Любовь Николаевна не смотрела, и казалось, еще более расцвела, стала еще счастливее и красивей. Да это вдруг вмиг оборвалось.
Как-то поутру прибежала Любовь Николаевна вся в слезах, бросилась ничком в кровать, рыдает. Следом женщины:
- Успокойся, Люба. Кобель, он есть кобель.
А еще погодя появился пожилой офицер в усах, за ним молодая, высокая, стройная особа, одетая, как в кино.
- Гм, гм! - кашлянул офицер в кулак, еще долго выправлял усы. - Любовь Николаевна, извините, тут дело такое. Приказ есть приказ. Вот новая старшая сестра-хозяйка.
- Это не новая сестра-хозяйка, - вдруг вскочила Любовь Николаевна. - Это новая шлюха, как я.
Молодая особа грубо огрызнулась, чуть не вцепились, их разняли. Все ушли. Появился другой офицер, более молодой, но, как понял Мальчик, тоже из командиров.
- Я десять лет служу, я десять лет мотаюсь по гарнизонам всей страны и мира, - уже более сдержанно говорила Любовь Николаевна, - и неужели я так и не заслужила даже однокомнатной квартиры хоть где-нибудь, хоть на Камчатке!
Офицер тоже что-то говорил, в конце развел руками и ушел. Еще один день Любовь Николаевна не сдавала "позиции", а потом пришел он. Мальчик никогда его не видел, да сразу узнал по шагам в коридоре. Учуяла его издалека и Любовь Николаевна, напряглась, насупилась.
- Люба, Любушка, - елейно начал военный. Это был грузный, крепкий, уже в возрасте человек, с очень густыми бровями на смуглом лице.
- Не надо при ребенке, - отстранилась она от его ласк.
- Давайте выйдем в коридор.
Вначале слышалось только "бу-бу" мужское и тихое женское, а потом голоса стали выше, и уже все слышно.
- Ну что ты ко мне пристала, что ты ревнуешь, что ты мне, жена, что ли?
- В том то и дело, что не жена. Но вы со слезами на глазах обещали обо мне всю жизнь заботиться. "Дозаботились" - десять лет за собой шлюхой возите. А теперь постарела, другие есть; чтоб избавиться - в Чечню, на фронт. И я рада, я рада вас всех не видеть, но Вы мне сколько лет уже квартиру обещаете?
- Это не в моих силах!
- Как не в Ваших? - перебила она, - А у Вас, как я знаю, на каждого ребенка по квартире, и еще две в Москве, в запасе.
- Ну-ну, ты в мои семейные дела не лезь.
- А мне уже тридцать, у меня мать…
- Что-то ты прежде о матери не говорила… Короче, ты еще военная, мы в прифронтовой зоне, на военном положении. Или ты выполняешь приказ, или…