* * *
У церкви тем временем распространялись свежие новости из первых уст, от непосредственных очевидцев, обретая от этого непогрешимую достоверность.
- Сегодня ночью немцы арестовали семерых русских, - услыхала Марина чей-то осторожный женский голос.
- Кого же арестовали? - поинтересовался басовитый мужчина.
- Поручика Коноплина Вениамина Александровича. Помните, на железной дороге кочегаром работал? Денисова Егора Спиридоновича, штабс-капитана, таксиста. Мельникова Андрея Прокофьевича, поручика, официанта из ресторана "Националь", - перечисляла женщина, будто при этом загибала пальцы на руке. - Остальных не знаю.
- За что?
- А кто их, немцев, знает? Арестовали и все.
- Мда-а… - протянул басовито мужчина. - Сгинут люди, и не узнаешь за что.
- Говорят, их сам Войцеховский арестовывал, - вмешался в разговор старый человек с благообразным длинным лицом и профессорской седой бородкой, - Своих же, русских людей, арестовывает, негодяй.
- Вот именно, своих, - согласилась женщина, - Господи, и как только этого христопродавца земля держит?
- Не Бога об этом спрашивать надо, - заметил ей человек с профессорской бородкой.
- Кого же?
- Нас. Русских. Тарас Бульба за измену родного сына убил. Сына!
- Боже мой, Боже мой, - запричитала женщина и растворилась в толпе.
- В Москве по радио выступал Молотов, - послышался за спиной у Марины мужской голос. Это был брюссельский шарманщик штабс-капитан. Одет он был в старый, довольно поношенный и потертый военный китель без погон, на котором четко выделялись два георгиевских креста на выцветших муаровых ленточках и какой-то орден. С крестами и орденом на груди среди собравшейся публики он выглядел довольно странно, и Марина подумала, что такая парадность сегодня здесь ни к чему, но, всмотревшись в иссеченное мелкими шрамами лицо Никитина, на котором застыла решимость и бесстрашие, подумала, что награды он надел, видимо, не случайно. А он, почувствовав к себе внимание людей, немного выждал и повторил все также взволнованно, громче.
- Да, да, господа. Выступал Молотов!
- Откуда это вам известно? - спросил кто-то недоверчиво.
Никитин повернул в его сторону слепое лицо, ответил с вызовом:
- Я слепой, господа, но не глухой. Я сам слушал радио из Москвы!
Его плотно обступили, негромко раздалось: "Он слушал Москву", "Что сказал Молотов?", "Говори, Никитин, не бойся". "Говори, да не заговаривайся, штабс-капитан. Немцы и слепых не милуют". "Ты лучше бы Берлин слушал".
- Что? Что сказал Молотов? - потребовал кто-то настойчиво. - Чего молчишь, Никитин? Говори. Не томи сердце.
Минуту выждав, Никитин поднял выше голову, чтобы больше людей слышало.
- Господа! Господа русские, - произнес он с душевной взволнованностью, - Я имею честь сообщить вам обнадеживающую новость. В Москве выступал Молотов. Он обвинил Гитлера в неспровоцированном нападении на наше отечество и заявил народу: "Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!" Вы слышите меня, господа? Победа будет за русскими. Россия выстоит! - выкрикнул он с убежденной горячностью, звонко, радостно.
Он внес в толпу на церковном дворе то единственное озарение, которое рождает веру в победу, и народ зашумел: "Выступал Молотов!". "Враг будет разбит!". "Победа будет за нами!". Став центром внимания и поняв, что взоры многих теперь обращены к нему, Никитин ощутил прилив сил. Никогда еще он не испытывал такого нравственного возвышения, как сейчас и поэтому со всей страстностью бросил в толпу:
- Господа, очень жаль, что штабс-капитан Серафим Никитин волею судьбы слепой. Очень жаль! - В голосе его зазвучала слеза, губы горестно и нервно искривились. - А то бы он пешком пошел. Не хватило бы сил идти, на животе по-пластунски пополз в Россию, чтобы защитить ее, единственную для русского человека, от фашистов. - Лицо его перекосила мучительная гримаса, из пустых глазниц, прикрытых темными стеклами очков, выкатились слезы и, спустившись по морщинистым, иссеченным мелкими шрамами щекам, запутались в рыжих, прокуренных усах. Он замер, подавляя волнение, а, справившись с собой, повел лицом по толпе, будто кого-то отыскивая. - Господа русские офицеры! - дерзостно зазвенел его голос над притихшим церковным двором набатным кличем, - Вы-то зрячие! Вы должны видеть то, что судьба не позволяет видеть мне. Это говорю вам я, кавалер орденов нашего отечества.
Взрыв одобрения одних, и негодования других раздался на церковном дворе, расколов толпу на две части, и трудно было слепому Никитину определить, к какой части больше примкнуло людей. Он напряженно прислушивался к шуму, острым слухом ловил голоса одних и других, и вскоре больше чутьем, чем слухом, безошибочно определил, что за Россию было больше. Поняв это, сочным голосом, перекрывая шум, провозгласил клятвенно:
- Победа будет за нами, господа русские! За нами!
В тот же момент ощутил, что кто-то цепко взял его за руку выше локтя, услыхал угрожающе и властно прозвучавшее над ухом:
- Довольно, господин Никитин. Пройдемте.
Никитин повернул слепое лицо в сторону взявшего за руку, будто всматриваясь в него невидящими глазами, по голосу припоминая, кто бы это мог быть?
- Пройдемте, пройдемте, - вновь послышалось требовательно.
- А-а-а? Это вы, ваше гестаповское превосходительство, господин Войцеховский? - со злой иронией поинтересовался Никитин, - Как вам служится в гестапо? Говорят, сегодня всю ночь работали, русских людей арестовывать соизволили? Небось, устали адски?
- Хорошо служится, - проворчал недобро Войцеховский. Помня указание Нагеля не обострять обстановку на церковном дворе, погасил вспышку гнева, повторил, - Хорошо служится.
- Я и не сомневался в этом, - продолжал издеваться Никитин, - Но вы безнадежно опоздали. Штабс-капитан Никитин уже все сказал.
- Вот и отлично. Вы все это повторите в гестапо и мы вас там внимательно послушаем, - грубо увлекал его Войцеховский к выходу со двора на улицу, где ждала полицейская машина.
Толпа людей при виде Войцеховского притихла, расступилась и по образовавшемуся коридору пропускала Никитина, шедшего с высоко поднятой головой, довольным выражением на Изуродованном лице - он сказал своим соотечественникам все, что хотел и мог.
- Вперед, вперед, штабс-капитан, - подталкивал Войцеховский Никитина.
У ворот Никитин вырвал локоть из его цепкой руки и, низко поклонившись людям, громко сказал:
- Прощайте, люди русские. Помните штабс-капитана русской армии Никитина. Он любил Родину. Россия непобедима!
Во дворе воцарилась тягостная тишина. Всем было видно, как Никитин подошел к автомашине, брезгливо отстранил руки гестаповцев и с потрясающим спокойствием вошел в фургон, словно с полным сознанием до конца исполненного долга перед людьми и Отчизной переступил роковую черту. Громко хлопнули дверцы, взревел мотор, и машина увезла Никитина в бессмертие, а у церкви многие русские еще долго стояли с обнаженными головами, суровыми лицами.
"Как он мог? Как он мог?" - не могла Марина оторвать глаз от удалявшейся машины с Никитиным. Ей казалось, что даже известие о войне в ее сознании отошло на второй план и всю ее до глубины - до такой степени восхитили женщину невероятной смелости поступок Никитина.
Очередной приступ сердечной боли накануне уложил Шафрова в постель, но известие о войне подняло на ноги и он отправился в церковь, где, по его мнению, должны были собраться свои, русские, люди. Шел медленно, часто останавливался отдышаться, прислушаться к биению сердца. Путь в церковь был в общем-то не столь далеким, однако казался ему непостижимо длинным, растянутым. Правда, эта растянутость, вынужденно неторопливый шаг давали возможность в какой-то мере осмыслить происшедшее. По-первоначалу возникшая в голове сумятица мыслей постепенно успокаивалась и он обращался к своей многолетней привычке - рассматривать любую проблему без торопливой спешки, стараясь глубже вникнуть в ее существо, проследить в развитии, мысленно он делал экскурс в историческое прошлое своей Родины, чтобы из ее военных сражений от древних до нынешних времен вывести обнадеживающую закономерность, получить ответ - сумеет ли Россия выстоять и победить в нынешний войне?
Историю государства российского знал он хорошо. С увлечением изучал ее в школе, затем постигал победы русского оружия на суше и на море в военно-морском корпусе и поэтому сохранившаяся до сих пор ясность памяти отнесла его к давно минувшим войнам России за свою честь и независимость, оставившим немеркнущий след в ее истории.
Вспоминал он давно прошедшие времена Киевской Руси, когда князь Святослав в боях с кочевниками утверждал в истории первое русское государство, историческое сражение с войсками Золотой Орды на Куликовом поле, победу на Чудском озере над псами-рыцарями тевтонского ордена, блистательную викторию Петра Первого над войсками шведского короля Карла XII.
"Войны, битвы, сражения, победы… - думал Шафров, - Сколько их уготовила судьба русскому народу, сколько крови пролил он, защищая свое Отечество от чужеземного рабства".
Он останавливался передохнуть, а память, как бы разогнавшись, продолжала прокручивать в его голове новые победы русского оружия. Вспоминались походы под командованием генералиссимуса Суворова, фельдмаршала Кутузова. Со свойственной ему, военно-морскому офицеру, гордостью, вспоминал русских флотоводцев-адмиралов Ушакова, Лазарева, Нахимова, их блистательные победы в Керченском, Наваринском, Синодском морских сражениях, героическую оборону Севастополя, наконец, полные мужества и патриотического накала сражения в Цусимском проливе с японскими эскадрами, оборону Порт-Артура.
Сделав таким образом мысленный экскурс в историческое прошлое России, вновь осмыслив победы русского оружия, он пришел к решительному выводу - Россия была и останется непобедимой. Менялись методы ведения войны, иногда у русских оказывалось меньше войск, порой было несовершенным вооружение, что сказывалось на ходе боев, но всегда неизменной и неистребимой оставалась любовь отечеству.
Правда, все, о чем он думал, вспоминал, относилось к бывшей России. А как теперь? Имеет ли она все необходимое для отражения нападения противника? Сумела ли советская власть и большевики воспитать чувство высокой и благородной любви к Родине у молодого поколения, выросшего после революции, и у тех, кто родился в начале века? Ведь именно на них ляжет вся тяжесть невиданной войны. Сумеют ли они подниматься в атаку, идти на верную смерть за Родину, как в свое время поднимались на врага их предки с возгласами: "За веру, царя и отечество!" На примерах истории советской России, ее побед на Дальнем Востоке у озера Хасан, в Монголии на Халхинголе, в финскую кампанию, он утверждался в мысли, что и в этом вопросе Россия, кажется, находится на высоте положения.
К церкви Шафров подошел, когда в напряженной тишине церковного двора убежденно и страстно прозвучал голос Никитина: "Россия непобедима!" Рассудок подсказал ему, что здесь произошло что-то исключительно важное и почувствовал он себя так, словно был виновен в том, что не поспел вовремя. "Нет, не перевелись среди русских самоотверженные люди, - думал он. - Кто бы мог предположить, что ничем не выделявшийся среди эмигрантов шарманщик Серафим, от которого безнадежно отвернулась госпожа судьба, на задворках Европы не растерял сыновних чувств к Родине и веру в ее непобедимость".
Осмотревшись, он увидел на паперти церкви офицеров своего ранга и направился к ним. Вскоре к нему подошла Марина, пристально всмотрелась в его изможденное, как бы уменьшенное усталостью и болезнью лицо со впалыми щеками, на котором лихорадочно блестели черные глаза.
- Ты это зачем здесь? - спросила его с легким упреком. - Ты же болен. Тебе в постели лежать надо.
Шафров посмотрел на нее и она прочла в его взгляде мучительную боль и тревогу.
- Иначе нельзя, дочка, - ответил он возбужденно. - С сегодняшнего дня русские люди потеряли право на любую болезнь, кроме сердечной боли за нашу Родину. Не волнуйся, я выдержу.
Постояв с Шафровым, Марина вскоре поняла, что не всех русских людей, собравшихся на церковном дворе, в одинаковой мере беспокоила судьба России. Старцев, Новосельцев и окружавшие их бывшие офицеры такого чувства не испытывали. Напротив, они выглядели торжественно. Их приподнятое настроение нарушил разве только Никитин, да и то не надолго.
- Господа, наши молитвы дошли до Бога, - торжествовал Старцев, - Соблаговолим же сегодня отслужить молебен в честь фюрера великой Германии господина Адольфа Гитлера, который принесет избавление от большевиков нашей многострадальной стране, - Обвел стоявших на паперти взглядом провидца, сказал доверительно, - Можно, господа, собираться домой с дорогим нашим наследником престола российского. Пожили в чужих краях, помыкали горе, а теперь с Богом восвояси.
На паперти одобрительно зашумели.
- Что не говори, а Гитлер гениален, - не отстал от Старцева Новосельцев, - Он наведет и в России порядок. Побаловались большевички, и баста! Стопори машину, спускай пары.
- Верно, правильно, - раздалось несколько одобрительных голосов, - В Россию! На Родину!
- Воспользуемся помощью господина Гитлера, а там и сами за руль России-матушки, - пророчествовал Старцев.
- О теперь, господа, этот руль из наших рук чернь не вышибет, - пригрозил Новосельцев. - Учеными стали!
Размышляя над услышанным, Шафров думал, что рассуждение Старцева и Новосельцева новизной не отличались. Они попросту повторяли давно превратившуюся в старые рваные лохмотья теорию монархистов о повороте истории России вспять. Сколько было этих теорий? Какую дремучую узость ума демонстрировали их создатели, так и не поняв элементарной истины - русского мужика, познавшего свободную жизнь, не загнать вновь в подчинение барина. Своими рассуждениями о судьбе России и Гитлере Старцев и Новосельцев как бы сгущали удушливый мрак над Шафровым и, вырываясь из этого мрака, он спросил сухо:
- Не рано ли, господа, шкуру неубитого медведя делим?
Голос его прозвучал негромко, невоинственно, а буднично, примиренно, но те, кому он был адресован, почувствовали в нем предупреждающую силу. Старцев сделал вид, будто только сейчас заметил Шафрова, многозначительно ответил:
- Ваш образ мышления и действий, любезный Александр Александрович, для нас хорошо известен.
Шафров понял намек, предупредительно положил горячую ладонь на руку Марины, попытавшуюся остановить его, ответил:
- Война только началась, господа. И судить о ее конце рано.
- Рано? - злорадно пробасил Новосельцев. - Войска фюрера разбили большевиков на границе и вышли на оперативный простор. Вся Европа против России пошла! Такая военная машина запущена! Нет, не рано. В самый раз.
- Позволю себе напомнить, господа, - не обратил Шафров внимания на Новосельцева. - История России свидетельствует о том, что на иностранное нашествие она отвечала отечественной войной. И тогда противник едва уносил ноги. Вспомните Наполеона.
Кое-кто из присутствующих опасливо оглянулся по сторонам. Нашлись и такие, кто, молча, ушел с паперти.
- То было когда-то, - поморщился недовольно Старцев.
- Смею уверить, дорогой Сергей Семенович, что и сейчас так может быть, - стоял на своем Шафров, - А что касается руля государства российского… - протянул, делая небольшую паузу, словно подбирая нужные слова, - то, полагаю, Гитлер не для нас с вами, русских эмигрантов, хочет этот руль вырвать из рук большевиков. На капитанский мостик России он сам взойти мечтает, а у руля своего рулевого поставить. Вот в чем дело, господа.
По толпе пронеслась весть о выходе к верующим отца Виталия, и люди повалили в переполненную церковь, поближе к раскрытым дверям, чтобы услышать проповедь священника. Со вздохом облегчения отошли офицеры от Старцева и Шафрова, не желая быть свидетелями их спора, чтобы, не дай Бог, давать показания Войцеховскому в гестапо.
- История нас рассудит, Александр Александрович, - примирительно сказал Старцев, направляясь в церковь.
- Не сомневаюсь в ее объективности, - в тон ему ответил Шафров.
* * *
В приоткрытое окно алтаря с церковного двора вливался нарастающий взволнованный людской гомон. В глубоком кресле в полном облачении, с серебряным крестом в руке, устало свисавшей с подлокотника, сидел владыко русской православной церкви в Бельгии отец Виталий. Солнечный луч воскресного летнего дня, раздробленный частыми фигурными переплетами окна, раскрашенный и приглушенный разноцветьем стекол, проникал в алтарь, падал на неподвижную, словно окаменелую, фигуру владыки, его седовласую, массивную голову, скорбное лицо с резко обозначившимися чертами. Невидящий взгляд отца Виталия уставлен на распятие Иисуса Христа, стоявшее против него в углу алтаря. Время от времени этот взгляд оживлялся, отражая борьбу внутренних переживаний, но тут же вновь угасал, под тяжелыми веками, сведенными к переносице густыми бровями.
Известие о войне Гитлера с Советским Союзом застигло отца Виталия здесь же, в алтаре, за подготовкой к воскресной литургии, и он понял, что его проповедь, призывавшая верующих к смирению, покорности судьбе эмигранта в чужой оккупированной стране, к молитве за здоровье и благополучие короля Леопольда, оказалась не нужной, неожиданно перечеркнутой и отброшенной историей в небытие. Перед изумленным человечеством, в том числе перед русскими людьми, живущими за рубежом, история начала разматывать месяцы, а то и годы испытаний русского народа и ему теперь нужны были иные мысли, иные слова. Чтобы найти их, он обращался к России, надеясь в ее грядущем, которое теперь казалось отсюда, из-за рубежа, непонятным, найти хотя бы какую-то маленькую надежду на победу, чтобы укрепить дух верующих, ожидавших его в церкви и на церковном дворе. Ему надо было высказать народу не только свое, личное, отношение к войне, к Советскому Союзу, но и отношение православной церкви. А каково оно? Память относила его к историческому прошлому русской церкви и он находил в ней примеры верности своему народу и отечеству.
Яркий пример служения России видел отец Виталий в деятельности игумена Сергея Радонежского, пробудившего духовные силы народа, заставившего русских людей поверить в себя. "И престало время у татар и наступило время русских", - проповедовал он, благословляя великого князя Димитрия на битву с татарами на Куликовом поле в сентябре 1380 года.
Святой патриарх Гермоген, вошедший в историю, как "муж непоколебимой твердости и правоты" в период польской интервенции 1610 года был пленен поляками, но из заточения до мученической кончины рассылал по всем городам грамоты, призывая людей к всенародному восстанию. Его мучения не были напрасными: народное ополчение Козьмы Минина под водительством князя Димитрия Пожарского принесло освобождение Отечеству, водворило мир в пределах России.
Эти и другие примеры свидетельствовали о том, что в тяжелые годы испытания русская православная церковь была с народом, благословляла и поднимала его на борьбу с врагом за веру, царя и отечество. Так было ранее. А как должна она поступить сейчас? Чью сторону должна занять в войне Гитлера с советской Россией? Что скажет об этом патриарх православной церкви митрополит Московский и всея Руси Сергий? К чему призовет верующих?